предыдущая главасодержаниеследующая глава

Глава 4

Каждый день начинается так, думал Форбэш, будто поднимается занавес перед началом какого-то гигантского, волшебного и великолепного бездействия безграничной вселенной, словно единственная задача дня - это показать, что ничто не меняется, ничего не случилось. Это космического масштаба шутка. Нас обманывают, и мы верим, поскольку жизнь начинается и кончается, поскольку происходит рождение и умирание, верим, что акты эти являются вехами времени, точными формулами существования. На самом деле, как это ни парадоксально, подобные события ничего не меняют. А вот я существую! Выкрикнув последнюю фразу, он приподнялся и сел. Пингвины! В одном белье он бросился на улицу.

Вдоль пролива дул сильный ветер. Снег от этого стал жестким и ломким. Холод пронизал Форбэша до костей, щипал пальцы. На южном склоне колонии, защищенном от ветра, сидели поодаль друг от друга три пингвина. Огромный мир вдруг ожил и ревел ветром.

Поставив на шипящий примус воду для каши, Форбэш стал торопливо одеваться. Обращаясь к кролику, он сказал: - Ха-ха! Альфонс, ты, глупо ухмыляющийся кролик! Ведь ты не думал, что пингвины придут, не так ли? Ты в это не верил, ты просто сидел и по-дурацки усмехался, не так ли, Альфонс? Но ты ошибся. Они пришли, Альфонс, пришли.- Он кинул в Альфонса грязный носок и чуть не сбил его с проволоки.

К концу недели собралось около сотни пингвинов, ими были испещрены склоны вокруг колонии. Пролетели первые чайки-поморники. Покружив, они исследовали колонию и через некоторое время двигались к югу или, не столь охотно, назад, к северу. Форбэшу оставалось пока лишь производить ежедневный подсчет пингвиньего населения да изучать повадки пингвинов. Излюбленным уголком по-прежнему было его убежище на Мысу, откуда он мог наблюдать и за новоприбывшими, и за теми птицами, которые уже строили свои гнезда.

В субботу, в десять часов утра, над Мысом в вышине пролетел вертолет - прозрачная алая птица, которая парила в воздухе, словно бы нацеливаясь на вершину Эребуса. Казалось, то был жаворонок, что повис над весенними лугами так высоко, что слышится лишь его журчанье, а его самого не видно. Форбэш пристально глядел ввысь, щуря глаза от холодного голубого света, потом озабоченно взглянул на пингвинов. Какое-то время вертолет висел как бы в нерешительности, затем плавными кругами начал снижаться, осторожно и деловито метясь на озеро Пони. Когда машина снизилась до тысячи футов, Форбэш поднялся. Пингвины стояли, то задирая головы, то торопливо, нервно оглядываясь. Сидевшие в наполовину недостроенных гнездах птицы, похожие на наклоненные черно-белые бутылки, медленно вытягивали ласты, боязливо поглядывая вверх. Форбэш сжал кулаки, увидев, что вертолет начал, плавно кружась, спускаться до шестисот, пятисот, четырехсот футов. Не выдержав, бросился бежать первый пингвин. Он спотыкался. Шея его была вытянута, клюв открыт, ласты откинуты назад, перья на голове встопорщились. Он скакал среди валунов, попадавшихся на пути, и споткнулся о птицу, сидевшую на гнезде, спрятавшись за камнем. Возникла драка. Форбэшу казалось, что сквозь грохот лопастей он слышит ожесточенные удары ласт и щелканье клювов. Продолжая драться, обе птицы покатились вниз по галечному склону. Там они расцепились и, окровавленные, бросились бежать в сторону побережья. Теперь они были частью толпы перепуганных птиц, которые сломя голову бежали, скакали, скользили по направлению ко льдам, на север, к солнцу. Тут Форбэш потерял их из виду: лопасти вертолета подняли облако снега, когда машина стала медленно и неуклюже опускаться на лед озера.

Форбэш стоял неподвижно, чувствуя, как этот чудовищный искусственный ветер впивался ему в глаза и ноздри, сек лицо острыми частицами снега и песка. Когда мотор остановился, стало видно, что вокруг вертолета снег выметен начисто. Так вокруг палки, сунутой в воду, образуются расходящиеся круги. Лопасти все еще вращались, но постепенно замедляли свое движение. Форбэш стоял посреди опустевшей колонии. Из вертолета вылезли пилот, второй пилот и техник, похожие на изваяния, вылепленные первобытным скульптором. Они молча стояли возле машины, расставив ноги, и смотрели на него. Он, ни слова не говоря, глядел на них, отделенный полусотней метров холодного воздуха. Глядел долго, казалось, уже несколько минут. Лопасти перестали вращаться.

- Эй! - произнес один из пилотов.

«Болваны, идиоты несчастные. Они даже не соображают, что здесь колония пингвинов»,- подумал про себя Форбэш. Он приветственно поднял руку и стал спускаться по склону. Все трое неуклюже направились к нему навстречу.

- А мы-то думали, что пингвинов увидим. И потом, мы привезли вам почту. А куда они подевались, эти пингвины? Нет, правда, мы думали, что обязательно их тут увидим.

- Господа,- произнес Форбэш, ступив на лед озера.- Как ни счастлив я встретить вас, должен с огорчением сообщить, что пингвины отказались от удовольствия познакомиться с вами. В сущности, вы до смерти перепугали бедных глупых животных, и они, раня друг друга, бросились бежать к морю!

Тишина. Пилот, второй пилот и технарь уставились на Форбэша, потом переглянулись. Все еще сжимая в грязном кулаке шапку (он сорвал ее, когда снижающийся вертолет поднял целую бурю), с растрепанными волосами, заиндевелой бородой и распухшим, воспаленным носом, Форбэш с сердцем проговорил:

- Идиоты несчастные!

- Ну, это самое... Извини. - Пилот шагнул, протягивая руку, в своем неуклюжем оранжевом костюме и, кивая головой, отягощенной шлемом, добавил:

- Мы все-таки тебе почту привезли...

Форбэш сел на первый попавшийся камень и с минуту сидел, подперев подбородок кулаками. Потом медленным жестом подозвал их к себе. Мелкими, осторожными шагами вертолетчики двинулись по гладкому льду.

- Вы, видно, тут новички,- сказал Форбэш.

- Это точно, я сюда прилетел только вчера. Мы пока осматриваемся. Красиво тут. А вы не хотите закурить? У тебя есть сигареты, Джонни?

Второй пилот с важным видом расстегнул одну из многочисленных застежек-«молний» (его руки, ноги, грудь и ягодицы были сплошь покрыты застежками, словно по профессии ему полагалось иметь множество органов, которые следовало убирать и застегивать, когда они не были нужны), достал сигареты и про­тянул их пилоту.

- Вот, закурите. Как вы себя чувствуете? Понимаете, мы только вчера прилетели; мы слыхали про этих пингвинов, вот нам и захотелось взглянуть на здешние места. Не хотите закурить? Кто-то нам сказал, что один из ваших парней «птичников» находится здесь, мы спросили, не надо ли что прихватить с собой. Вот нам и дали этот мешок с почтой. В общем, меня зовут Эл Уайзер, рад познакомиться, не хотите ли закурить?

Форбэш, по-видимому, мало что расслышал из этой речи. Он по-прежнему сидел, теребя бороду, окруженный тремя оранжевыми фигурами, которые озабоченно глядели на него.

- Спасибо, не хочу. Я предпочитаю особые обезвоженные новозеландские сигареты,- помедлив ответил Форбэш.- Садитесь, мистер Уайзер, садитесь, господа. Господа, эти пингвины, на которых вы хотели взглянуть, убежали, потому что ваш вертолет их напугал. Через несколько часов, надеюсь, они оправятся от страха и вернутся в свои гнезда. Однако путь им предстоит долгий и трудный: открытое море находится не в паре миль, а в семидесяти пяти милях отсюда. Представьте себе, господа, каково пройти семьдесят пять миль, если ноги у вас длиной всего в три дюйма. Представьте, что вам приходится голодать сорок дней, пока вы строите гнездо из камней, ухаживаете за супругой, деретёсь с соперниками, спариваетесь, присматриваете за беременной женой, высиживаете снесенные ею яйца. Представьте, что, когда вы занимаетесь этими долгими и опасными делами,- причем не по своей охоте, а благодаря непреоборимому инстинкту,- огромное красное чудовище с шумом спускается на вас с небес, поднимая бурю и тучи снега, и из чудовища вылезают три оранжевых человека. Вы бежите, господа. Падаете со скалы, ломаете себе шею, закатываете истерику и топчете своего соседа, который в ответ бьет вас до крови своими острыми листами. Вы бежите, так как не знаете, что умереть у вас много шансов и без того: льды и ваш родительский инстинкт убьют вас. Вы просто убегаете от этой огромной красной птицы и трех оранжевых человечков. Господа, прошу вас, дайте мне мою почту, поскорей убирайтесь отсюда и расскажите своим друзьям о маленьких пингвинах.

Форбэш поднялся раньше, чем оранжевые люди медленно двинулись назад. Вид у него был дикий, патриархальный.

Третий вертолетчик побежал за почтой.

- Хорошо, сэр, хорошо,- сказал пилот.- Мы обязательно расскажем им, сэр. Нам очень жаль, мистер Форбэш, правда, жаль. Мы видели посадочную площадку на холме, но подумали, что оттуда далеко идти, вот мы и решили садиться прямо на озеро. Но мы не знали, что распугаем пингвинов, мистер Форбэш. В общем, мы им скажем, это самое, вот ваша почта, а мы, пожалуй, полетим, а то двигатель прихватит. Что тогда будет с пингвинами? Ну, мы, наверно, еще увидимся. Счастливо оставаться. А вообще-то вы, «птичники», странный народ. Ей-ей. Ну, пока.

Форбэш сидел на камне, сжимая мешок с почтой. Завизжали стартеры, двигатель закашлял, заработал, завертелись лопасти. Форбэш исчез в туче снега, который улегся, лишь когда вертолет исчез за холмом Флагшток.

«Форбэш - волшебник,- думал он про себя, прислушиваясь к снежному вихрю.- Вызывает красные чудовища и маленьких оранжевых человечков и заставляет их исчезнуть. Проклятие. Проклятие. Но все-таки побывал в человеческом обществе».

Размахивая мешком с почтой (почты в нем немного... какой-то пакет... ага! кекс!), он пошагал по пустынной колонии и дошел до участка, откуда был виден лед. Похожие на черные зернышки, брошенные чьей-то гигантской рукой, на севере, юге и западе виднелись фигурки пингвинов, продолжающих бежать со всех ног. Несколько птиц остановились; они нервно поглядывали в сторону колонии, потом улеглись спать. Он знал: это надолго, на много часов.

«Не лучше ли приступить к своим обязанностям почтмейстера и владыки мыса Ройдс?» - подумал он. И тут с некоторым огорчением вспомнил, что не успел передать пилоту собственные письма.

Пожалуй, лучше всего читать письма в постели. Хотя наружная температура поднялась со времени его прибытия (было всего двадцать градусов мороза - это тепло, если нет ветра), ежедневно приходилось часами обогревать хижину. Он забрался в спальный мешок, аккуратно разрезал запломбированный шпагат и вытряхнул письма на колени.

Так оно и есть. Кекс, надежно упакованный в жестяную банку с надписью, сделанной круглым, правильным почерком матери. Письмо от матери, открытки с предложением снять на курортном побережье коттедж для молодоженов по льготному тарифу, с предложением вступить в ссудно-страховое общество; банковский счет, отражающий его разгульную жизнь перед отъездом на стылый юг; уведомление о необходимости уплаты взносов в союз новозеландских рабочих, которое он ежеквартально получал вот уже три года после того, как, еще студентом, устроился как-то поработать во время каникул; открытка из Крайстчерчской публичной библиотеки с требованием возвратить просроченные книги; рождественское поздравление от члена парламента, за которого он голосовал (ничтожный повод для саморекламы), и письмо с таким адресом: «Антарктика, мыс Ройдс, Форбэшу Великому». Министерство связи совершило обычное свое чудо доставки.

Мать писала о том, что сельдерей растет очень споро, что нынче, похоже, будет хороший урожай помидоров, что спаржи уродилось столько, сколько она никогда еще в своей жизни не видывала. Она писала, что видела по телевизору, как он на американском самолете прилетел в пролив Мак-Мёрдо, и удивлялась, почему у зимовщиков такой хмурый вид. Она надеялась, что он не одинок и что регулярно стирает свои носки. Тяжкий труд - лучшее лекарство от уныния. «Господь - Пастырь мой! Я ни в чем не буду нуждаться: Он покоит на злачных пажитях и водит меня к водам тихим...» Ричард, дорогой, мы так ждем твоего возвращения. Не хочется даже думать о том, что ты одинок в этом жутком краю».

Через северные окна светило солнце, и прочная, темная древесина тикового стола отливала золотистым блеском. А ведь почти жарко, подумал Форбэш, склонясь над примусом, чтобы разжечь его. Солнечный свет залил его лицо; он, казалось, проникал во все поры его кожи.

«Милый Форбэш. Твое письмо дошло до меня, а я оказалась настолько добросовестной, что воздала тебе должное, написав эти строки».

Письмо Барбары он оставил напоследок. Стиль ее письма был изящен, преисполнен достоинства и несколько сух. И все же в тоне его сквозило любопытство.

«Но я же не успел послать свое письмо,- сообразил он.- О чем же это она, черт возьми?.. Ах, вот оно что...» Форбэш вспомнил, что на другой день после прибытия на базу Скотт он дослал ей записку. Он откинулся назад, положил ее письмо на грудь, снова погрузившись в какое-то забытье, потеряв ощущение времени и пространства, и его вдруг охватило странное чувство уверенности в собственном бессмертии.

«Как поживает владычица снегов, мать Антарктика? Каково тебе, Форбэш, вкушать жизнь из ее хладной груди? Явились ли к тебе на юг вечные звери? Стал ли ты, как и они, животным, борющимся за свое существование, или же ты по-прежнему большой и гордый?

Я сижу здесь под весенним солнцем, среди всех этих книг. Твое дыхание, доносящееся с юга, превращает эту библиотеку в окаменелый лес знания. Пока ты не уехал, он был живым. Слышится низкий рокот машинки для стрижки газонов, срезающей осторожную поросль академической травы, я чувствую весенний запах свежих побегов, зеленых, как жизнь. Если подойти к окну и выглянуть, то можно увидеть воробьев, купающихся в пыли. Бесцельно, точно пчелы летом, бродят студенты. Эти университеты мне надоели до одури. Я хочу тебя, олицетворение силы и действия. Форбэш, мне придется ждать, глупый, зачем ты оставил меня одну?

Спасибо за радиограмму. Когда вернешься, я скажу тебе: «Люблю». Подпись: «Б.»

Она так мало сказала, подумал Форбэш. Да и о чем еще тут говорить? Эй, пингвины, давайте, пошевеливайтесь. Растите, спаривайтесь, кладите яйца, высиживайте их, выращивайте птенцов, умирайте или живите, уплывайте прочь, на север, и дайте уйти мне. Отпустите же меня поскорей!

На примусе вскипела вода. Форбэш развернул газетную вырезку, вложенную в конверт Барбары. Заголовок гласил: «Крестоносец прибывает на велосипеде в Уэймейт». «Духовное возрождение - вот средство для исцеления душевной болезни, охватившей нацию. Таково мнение прибывшего в Уэймейт из Веллингтона пятидесятиоднолетнего мистера Арнольда Дж. Брукера. Мистер Брукер проехал на велосипеде за четыре года свыше 50000 миль. Все это время он старался доказать, что причину душевных недугов следует искать в духовных сферах. Свыше 32000 листовок с требованием психиатрической реформы было роздано им... Психология и психиатрия - вот науки, которые позволят людям; обрести достаточную силу, чтобы изгнать злых духов, заявил мистер Брукер».

«Прилагаю сие в доказательство того, что мы все по-прежнему безумны,- писала Барбара внизу вырезки. - Так почему бы не вернуться домой и не наслаждаться своим безумием в комфорте?» О странный мир, подумал Форбэш. Почему так легко не чувствовать себя его частицей? Почему так славно и так горько пребывать в одиночестве? Он нанизал вырезку на гвоздь, торчавший из ящика у него над головой.

Дни шли, он продолжал регулярные обходы колонии и все явственнее ощущал свою власть над Мысом, льдами, громадой Эребуса и небом. Только солнце, казалось, оставалось вне досягаемости, и все же он жил с ним в атмосфере доверия, чуть ли не сговора. Оба они с солнцем были заступниками пингвинов; от них зависела жизнь этих птиц, оба они были их всемогущими стражами.

К концу первой недели ноября на галечных склонах собралось около тысячи птиц. Число их продолжало увеличиваться; пингвины приходили группами в двенадцать-двадцать штук, иногда поодиночке, по двое или по трое.

Первым делом Форбэш спускался утром к побережью, чтобы встретить появляющихся со стороны моря чистеньких, сверкающих на солнце своей белизной пришельцев. Потом обходил птиц, пересчитывал их, начиная свой обход с самой верхней колонии на северном склоне. Теперь стало очевидным, что вся колония состоит из пятнадцати обособленных участков, население которых составляло от полудюжины пар до более ста. На то чтобы сосчитать количество пар и гнезд в каждой колонии, иногда уходил добрый час, если не больше. Форбэш пришел к выводу, что колонии нужно посещать поочередно, так как наиболее крупные из них настолько разбросаны, что наблюдать за ними в бинокль невозможно. Птицы почти не замечали его; к тому же они не успели обосноваться в своих гнездах настолько, чтобы защищать их, если он подходил слишком близко. Когда он проходил по колонии, птицы пугливо пятились, иногда отбегали на метр-два, после чего шипели на него по-змеиному, откинув назад ласты и вытянув головы с выпученными, обведенными белыми кольцами глазами.

Дни были наполнены барабанной дробью и трубными звуками, сопровождающими ухаживанье, кликами восторга. Пары стояли, упершись чуть ли не грудью в грудь; они покачивали до предела вытянутыми шеями с такой грацией и размеренностью, словно танцевали менуэт; они извивались и раскачивались так, будто жаждали слиться более удовлетворяющим манером, чем это позволял неуклюжий процесс, уготованный им природой.

Иногда Форбэш, спрятавшись среди камней, молча наблюдал, как какой-нибудь одинокий пингвин, прямой и стройный, как летящее копье, в экстазе начинал издавать клокочущие звуки, бросая вызов «гнездовладельцам» колонии. Под звуки этой монотонной музыки - резкой и прерывистой, как гудение цыганских дудок,- сидящие в гнездах птицы начинали издавать низкий, жалобный стон, похожий на кошачье мяуканье: уорррро, уорррро, уорррро, и в такт этому стону в экстазе бить ластами и тереть алчущими клювами перья на груди - сначала с одной, потом с другой стороны,- словно стараясь облегчить свои страждущие сердца.

Одним теплым и солнечным вечером, лежа на вершине склона колонии номер 7, подперев подбородок руками, Форбэш наблюдал первое спаривание. В полудреме он с час, а может, и больше следил за двумя упитанными, элегантными птицами необыкновенной красоты. Одна из них лежала в отлично выстроенном гнезде, другая нахохлившись стояла рядом, как бы отдыхая и в то же время чего-то ожидая. Иногда сидящая в гнезде птица вставал, и тогда пара молча начинала «смотрины», извиваясь в змееподобном танце, беззвучно и красноречиво открывая клювы, после чего птицы менялись местами.

Эребус возвышался ясной, покойной громадой. Шапка облаков плавно спускалась вниз, снег лежал чистой, ровной пеленой.

Наконец самец (Форбэш решил, что это так, по его поведению, поскольку пингвины не имеют внешних признаков пола), склонив голову, начал с серьезным видом ходить взад-вперед возле подруги. Самка, удобно устроившись в углублении гнезда, похожая на грациозную гондолу среди застывшего каменного моря, без признака нужды или желания, без рябинки на спокойной глади ее покорности ожидала минуты, когда самец осторожно ступил ей на плечи и начал ритмично топтаться на ее черных, мягких перьях, вытянув назад для равновесия ласты и прижав свой клюв к ее жаждущему клюву. Форбэшу послышался легкий стук их клювов, ему показалось, будто слышен ритмичный топот ног пингвина. Звук этот как бы пульсировал у него в ушах. Топтанье участилось, стало более ритмичным. Клюв самца все сильнее впивался теперь в шею самки по мере того, как его танцующие, отбивая дробь, ноги, двигались вниз по широкой, вздрагивающей спине подруги. Наконец, самец, подняв хвост, оказался над ее напряженно вытянутой вверх клоакой. Их соитие было столь кратким, столь несложным.

Равнодушное спаривание птиц. Форбэш, с каменным лицом наблюдавший за происходящим, ощутил, как в нем где-то глубоко шевельнулось желание.

Теперь самец стоял перед своей спокойной подругой, наклонив голову и слегка надувшись. Он сделал несколько глотательных движений и нахохлился, засыпая.

В полночь, когда колония осветилась бледно-золотистым светом и птицы угомонились, Форбэш уснул. Ему снился сон. Вот он берет газету, чтобы взглянуть на бюллетень погоды, и вместо обычной точной и простой диаграммы - два вытянутых острова, окруженные концентрическими кольцами воздушных масс, дви­жущихся по стране со стороны Южного океана,- увидел сложный и изящный рисунок, состоящий из переплетенных извивающихся линий вперемежку с затененными участками. Внизу было помещено сообщение Новозеландской метеорологической службы. Там говорилось, что во всех частях страны стоит дьявольски хорошая погода, так что бюллетень погоды публиковать нынче незачем. А метеорологи, дескать, чтобы развлечься, начертили восхитительнейший орнамент в знак своего удовлетворения погожим днем, каковой и помещается здесь в надежде, что он доставит удовольствие и публике.

С каждым днем Форбэш все более оживал. Бродя по колонии, он ощущал себя отцом множества детей, чьи характеры постепенно раскрывались перед ним. Эта птица миролюбива, эта пара живет недружно, в постоянных сварах, эти двое внимательны друг к другу, добросовестно строят свое гнездо, а вот эта пара - легкомысленна и не подготовлена к выполнению родительских обязанностей. Стояла золотая пора, когда размеренную жизнь птиц еще не нарушил голод, а на отрогах скал еще не расселись в ожидании поморники.

Форбэш приколотил к бамбуковому шесту крышку от ящика и ярко-оранжевой краской вывел: «Полярная компания по разведению пингвинов. Ферма «Счастливые каникулы» студеного Юга. Посетители нежелательны. Владелец фермы Р. Дж. Форбэш». Шест этот он установил у кройки озера, укрепив его камнями, и отправился по своим обычным делам. Он почувствовал, как просыпается в нем инстинкт земледельца - желание обрабатывать почву, видеть, как вокруг все расцветает и растет. Иногда он отправлялся на Берег Доступности и там, длинный, деловитый, стоял со своим сачком, напоминающим сачок для ловли бабочек. Этот, правда, был побольше! Сачок был прикреплен к длинной палке и использовался для ловли пингвинов, прибывающих с моря. Форбэш маркировал птиц оранжевой краской, забавляясь тем, как они протестовали и совсем по-детски вырывались из рук (это, очевидно, было величайшим оскорблением их достоинства). Такая операция позволяла ему следить, к каким именно гнездам направлялись птицы.

Впоследствии, если окажется, что птицы хорошо прижились в колонии, он снова поймает их и привяжет к ластам пронумерованную ленту. Фактически она будет как бы отличительным знаком данного пингвина, и с помощью бинокля за ним можно будет наблюдать. Его преемники смогут в течение многих лет наблюдать за размножением птиц и, возможно, разделят его (теперь почти твердое) убеждение в том, что значительная часть взрослых птиц из года в год соединяется с одним и тем же супругом (или супругой) и садится на одно и то же гнездо.

Он заметил, что восстановление брачного союза не всегда проходит гладко. Иногда самец, обосновавшийся в наполовину недостроенном гнезде, принимал ухаживания самки, только что вернувшейся с моря. Начинались взаимные «смотрины», самка доверчиво собирала камни для гнезда, видно, намереваясь в нем обосноваться. Но тут появлялась законная жена. Страсть супруга к возлюбленной остывала после бурной встречи с «благоверной», и бедняжка бросалась наутек, подгоняемая ударами и клевками супружеской четы.

Форбэш не мог взять в толк, как это пингвины распознают друг друга, если ничем не отличаются один от другого. Пингвины тупы, заключил он, установив, что иногда они не узнают своих супругов и даже путают пол; бывало, что, собравшись начать акт воспроизведения, его участники менялись ролями для успешного его завершения.

Форбэш наблюдал за птицами с неослабевающим интересом, спрятавшись где-нибудь, по восемь - десять часов кряду. Он жевал шоколад или фруктовый кекс и отхлебывал из термоса кофе, когда у него затекали конечности и он зяб. К своему удивлению, он обнаружил, что некоторые птицы узнают свои гнезда, даже если они засыпаны снегом. Оказавшись на месте, где должно находиться гнездо, пингвины оглядывались кругом, посматривая сперва одним, потом другим глазом. Первые собранные ими камни, впитывая солнечное тепло, несколько часов спустя растапливали снег, и тогда пингвины лапами утрамбовывали его вокруг гнездовья. Часто вспыхивали ссоры, особенно когда взрослая птица, возвратясь к своему гнезду, обнаруживала там недозрелого пингвина. Законному владельцу почти всегда удавалось прогнать захватчика из собственного гнезда и из пределов колонии. Каждая колония жила автономно, однако пингвины держались тесной, обособленной группой не потому, что в них сильно было общественное начало, а лишь для самозащиты, и еще потому, что количество гнездовий было ограниченным.

Камни, каждый едва ли больше ореха, по-видимому, играли важнейшую роль в этот период жизни птиц. Без них пингвины не могли бы сидеть на яйцах и выращивать птенцов в первые, наиболее опасные для них недели. Они создавали как бы воздушную подушку под «наседкой», изолируя яйца от соприкосновения с почвой, никогда не оттаивающей, а также спасали их от потомков воды, которые появлялись после таяния сугробов, наметенных поземкой. Эти камни позволяли птицам содержать гнездо в чистоте. Вокруг каждого гнезда постепенно образовывалось звездообразное кольцо испражнений, выбрасываемых сидячей на яйцах птицей путем мощного сокращения анальной мышцы. Форбэш заметил, что экскременты всегда были зеленоватыми из-за наличия желчи, в них не было и следа красного цвета, характерного для кормящихся рачком птиц, живущих у моря. Путь пингвинов ту моря был так долог, что в их желудках не оставалось запасов пищи. Единственным источником питания для них оставался теперь подкожный жировой слой.

Однажды Форбэш собрал с мешок камешков, выкрасил их все до одного оранжевой краской и оставил кучками в нескольких колониях. Спустя несколько дней он обнаружил цветные камешки буквально в каждом гнезде - доказательство того, что этот материал жизни пользуется большим спросом и постоянно находится в обращении.

Иногда, чтобы подобрать камешек, птица удалялась от гнезда к ярдов на сто и пробегала, неуклюже наклонившись вперед, «сквозь строй» своих соседей по колонии, которые мимоходом клевали ее - одни со злостью, другие потехи ради. Иногда камешек падал, и глупая птица, вместо того чтобы его тут же подобрать, начинала свой тяжкий путь наново.

Некоторые пингвины проявляли значительную хитрость и скрытность, другие были настолько бестолковы, что Форбэш не мог удержаться от смеха при виде их. Однажды утром он наблюдал, как счастливый супруг спал, в то время как его холостой сосед трудился над благоустройством своего гнезда; он с тщанием клал камешек к камешку и вновь ковылял за следующим камешком. Всякий раз, как он возвращался, спящий пингвин просыпался. Почти не сходя с места, он вытягивал шею, похищал принесенный соседом камень и клал его на и без того внушительное гнездовище, в котором гордо восседала его самка. К тому времени, как строитель-сосед возвращался, плут снова «засыпал». В это же время два пингвина-одиночки деловито разрушали гнезда друг друга. В течение двадцати минут они ходили друг мимо друга от одного гнезда к другому, находившемуся всего в пяти ярдах. Оба одновременно поворачивались друг к другу спинами, чтобы взять камешек ив ближнего гнезда. Каждый возвращался к своему гнезду, не зная, что переливает из пустого в порожнее, но, правда, подозрительно поглядывая на соседа, всякий раз попадающегося на пути. Вдруг одна из птиц выбилась из ритма. Она была на полпути к своему гнезду, когда сосед брал оттуда камешек. Аааак! Пингвин набросился на воришку, в гневе разинул клюв, захлопал ластами. Уверенный, что право на его стороне, он легко справился с противником и возмущенно протанцевал в своем гнезде.

Препарирование - единственный способ установить пол птицы; кроме того, Форбэшу нужно было определить толщину жировой прослойки у птиц, прибывающих в колонию. Чувствуя себя мясником, он отправился за первой жертвой. В кармане у него лежало большое шило.

Он выбрал самку, которая всего несколько минут назад завершила спаривание, и, почти не встретив сопротивления, поднял птицу из гнезда, держа ее в вытянутых руках.

- А ну-ка, пингвинчик.- Форбэш сел на камень неподалеку от колонии и стал осторожно надавливать на желудок птицы, чтобы очистить его. Пингвин спокойно сидел у него на коленях, пока он доставал шило. Форбэш прижал его голову к своей ноге, быстрым движением воткнул шило в затылок птице и повернул его. Птица встрепенулась и тотчас замерла.

- И что же произошло? - воскликнул Форбэш, обращаясь к Эребусу и небесам.- Что изменилось, я спрашиваю?

Когда он поднялся, за ноги держа внезапно обмякшей рукой тушку птицы, то увидел, как ее супруг плавно и грациозно исполняет брачный танец над опустевшим гнездом.

12 ноября Форбэш обнаружил первое яйцо. Вернувшись к гнезду через несколько часов, он нашел там и второе - полный комплект. Самка все еще сидела на яйцах, отдыхая после исполненного материнского долга. Спустя несколько часов она отправится в море за пищей, предоставив супругу долго и терпеливо сидеть на яйцах. Если ледовые условия будут благоприятны, она вернется недели через три. Возможно, опоздает на день-другой. А возможно, и вовсе не вернется. Возможно также, что, возвратясь, вместо гнездовья она обнаружит лишь запачканный гуано-холмик, на котором даже камней не осталось.

Скоро начнут строить свои похожие на лунки гнезда и чайки-поморники, кружащие высоко над колонией, высматривая себе жертву, хищно проносясь над озером, или же исторгающие свои зловещие вопли, усевшись среди полуночных черных скал, изъеденных лавой.

предыдущая главасодержаниеследующая глава
на главную страницу сайта
Hosted by uCoz