Пешком к вершине планеты

Рассказывает Александр Шумилов:

- Все началось в 1970 году. Тогда группа московских туристов совершила лыжный переход по маршруту: озеро Таймыр - залив Фаддея - острова "Комсомольской правды" - мыс Прончищева -? мыс Папанина - мыс Челюскин. Ребята вышли к самой северной оконечности материка. Над горизонтом стояло солнце, и в его холодных лучах струйки поземки казались золотистыми. Их уносило еще дальше на север - в дали пролива Вилькицкого, к Северной Земле и, кто знает, может быть, к полюсу.

Тогда и родилась мечта.

При газете "Комсомольская правда" была создана полярная экспедиция, и не беда, что цель - Северный полюс - казалась очень далекой.

Началась подготовка снаряжения, начались тренировки.

Я помню, как после одной из них опытный турист, мастер спорта сказал: "Вы затеяли нереальное дело. Есть нормы предельного веса для мужчин и для женщин. Двигаться неделями с рюкзаками по полсотне килограммов невозможно".

Тот мастер спорта ушел* из нашей группы, как ушли и некоторые другие. В экспедицию никогда никого не записывали, экспедиция всегда была добровольным объединением единомышленников, и те, кто остался, продолжали тренироваться.

Каждое воскресенье наша группа совершала тренировочный подмосковный переход Подрезково - Опалиха. Какими глазами смотрели на нас в Опалихе! Прямо на платформе мы - разгоряченные, потные, несмотря на мороз, - вынимали из рюкзаков канистры и... выливали воду или выбрасывали кирпичи. В рюкзаках был тот самый "невозможный" вес - полцентнера, а то и побольше.

В будни, два-три раза в неделю, все собирались по вечерам, чтобы позаниматься со штангой, побегать кроссы. Принцип тренировок всегда один - чем хуже, тем лучше. Не просто двухчасовой бег, а максимально трудный кросс по пересеченной местности, желательно - по рыхлому снегу, по песку, по вспаханному полю.

Все эти годы, вплоть до 1979-го, когда мечта осуществилась, проводились летние и зимние тренировочные походы: Северная Земля и пролив Лонга, Новосибирские острова и Таймыр, маршрут от острова Врангеля к дрейфующей станции СП-23. Мы шли по следам первооткрывателей Арктики, и рассказать о них, сохранить для истории память об их подвигах стало для нас потребностью.

Нашу общественную экспедицию всегда поддерживали многие организации - ЦК ВЛКСМ и газета "Комсомольская правда", спортивное общество "Буревестник" и Московский филиал Географического общества, Институт медико-биологических проблем Министерства здравоохранения СССР... Нам охотно предоставляли образцы нового снаряжения, новые пищевые рационы - все это следовало испробовать и испытать. Медиков интересовали особенности приспособления человека и небольшого коллектива людей к экстремальным условиям, когда непривычная, стрессовая ситуация не моделируется, а внезапно возникает и зачастую несет в себе реальную опасность для жизни.

За время тренировок в арктических маршрутах я хорошо узнал всех тех, кто в 1979 году проложил лыжню к полюсу. И здесь мне хочется рассказать о них, рассказать о том, как это было непросто - долгие годы сохранять верность поставленной цели.

У всех участников работа (экспедиция всегда была и остается делом общественным), у всех семьи. Отпуска мы проводили в Арктике, вечерами и по воскресеньям тренировались. Кроме того, нужно было "выбивать" для экспедиции лыжи, теодолиты, примуса; проследить, как шьются палатки, рюкзаки, меховые носки, анораки; как делаются десятки необходимейших предметов снаряжения. А делаются они в Мукачеве и Кирове, в Казани и Ярославле, в Ленинграде и Богородске...

Ни на работе, ни в семье эта общественная активность не вызывала особого энтузиазма. Сколько можно?

Десять лет продолжалась подготовка экспедиции. И не было уверенности, что поход к полюсу вообще состоится - противников тоже всегда хватало.

Начальник экспедиции Дмитрий Игоревич Шпаро по специальности математик, доцент, кандидат физико-математических наук. Он на редкость работоспособен, энергичен, настойчив. Только благодаря его организаторским способностям ребята все-таки пошли к полюсу. Но главная его заслуга, мне кажется, в том, что наш коллектив за десять лет не распался, более того, сохранил и упрочил свое единство.

Мы дружим семьями, все праздники участники экспедиции проводят вместе. И даже на воскресных тренировках нередко вслед за папами, которые согнулись под тяжестью рюкзаков, поспешают сынишки или дочки, а мамы идут чуть сзади, оживленно обсуждая последние семейно-экспедиционные новости.

Тренировками руководил Федор Склокин, а Дима Шпаро и на лыжах, и во время кроссов держался обычно где-то в общей группе. Он не самый лучший лыжник и не самый лучший бегун. Но если впереди "тягун" - затяжной подъем, если рот жадно хватает воздух и сердце бешено колотится - в эти минуты Дима всегда рвется вперед. И будьте уверены - на вершине он окажется в числе самых первых.

Честно сказать, нередко во время маршрутов я мысленно осуждал действия Димы. Останавливаемся, например, на ночлег на галечной косе. Чтобы удобней было спать, можно подложить несколько досок - на берегу обычно валяется выброшенный плавник. Но Дима возражает: зачем это нужно? И палатка - таков приказ начальника - ставится прямо на камни.

Все в общем-то понятно: Дима следует тому же принципу - чем хуже, тем лучше. Но мне, географу-профессионалу, казалось, что в этом есть нечто невсамделишное - желание преодолевать трудности, самим тобой созданные. Профессионал всегда организует свою жизнь с наибольшим комфортом, возможным в полевых условиях. А спать на камнях или разбивать палатку рядом с уютной избушкой охотника - в этом есть какой-то элемент игры.

Я бываю не согласен с Димой и по другим вопросам, но он многому научил меня в жизни. По складу своего характера уже в самом начале того или иного дела я вижу его конец, уже знаю, смогу ли сделать хорошо. И тогда оно становится мне неинтересным, я могу бросить его, так и не окончив. Дима научил меня быть настойчивым, научил доводить дело до конца, каким бы скучным оно уже ни казалось.

Мне часто непонятна настырность Димы, его неутомимый напор во взаимоотношениях с людьми; я не люблю ломиться в закрытую дверь.

Однажды во время кроссовой тренировки мы попали в какой-то огороженный парк. Впереди ворота, висит замок. Все побежали вправо, вдоль ограды, только Дима толкнул ворота... и они открылись.

Маленький штрих, но он выглядит символически.

Дима настойчиво, даже порою настырно ломится в закрытые ворота. И они открываются!

Нужно заметить, что он начисто лишен какой-либо корысти. Все многочисленные дела, которыми он занят, - дела экспедиционные, общественные. Он бесконечно много делает для других и мало для себя. Долгие годы он жил в небольшой комнате коммунальной квартиры. Бывало, мы приходили к нему за полночь, когда кончались тренировки. Мы вполголоса совещались за столом, а рядом, отвернувшись от света, спали его жена и сын Никита.

Дима научил меня обязательности. Может быть, эта черта - одна из самых главных в человеке. В трудном арктическом походе очень важно, чтобы товарищ исполнял свой долг не только честно, но пунктуально и скрупулезно. Когда люди работают на пределе сил, нет и не может быть мелочей...

Теперь о Хмелевском.

Дима как-то сказал, что Юра Хмелевский иногда раздражает его своей склонностью к компромиссам. Мне же думается, что компромиссы Хмелевского имеют несколько необычный - высокий - смысл.

Юра тоже математик, кандидат физико-математических наук. Ученым советом механико-математического факультета Московского университета его диссертация "Уравнения в словах" признана выдающимся явлением в математике. Научные труды его переведены на многие языки мира.

По складу характера Юра - философ, он терпимый и добрый человек.

Когда в экспедиции возникают разногласия и кто-то остается в меньшинстве или даже в одиночестве, Юра поддерживает своим авторитетом мнение слабейшего, пусть даже оно противоречит его собственным взглядам.

Дима с таким "приспособленчеством" часто не согласен, но Юра считает, что человек не должен даже временно оказаться в моральной изоляции, чувствовать себя одиноким, отверженным. Непримиримость к чужим недостаткам не всегда достоинство.

К любым внешним проявлениям успеха - модной одежде, дорогой мебели в квартире... - Юра, по-моему, совершенно безразличен. Он живет как бы в особом мире: идей, созидания, гуманных принципов. Но в походе "антивещизм" Юры проявляется самым неуместным образом. Если у него слетело, например, кольцо с лыжной палки, Юра не обратит внимания - черт с ним, с кольцом. И тогда Володя Леденев отбирает у Юры палку и ремонтирует кольцо. Не потому, что Володя ответственный за снаряжение, а просто по складу своего характера: все должно быть в порядке и на своем месте.

Леденев окончил Московский технологический пищевой институт, он кандидат технических наук. В экспедиции выполняет обязанности завхоза, и, кроме того, он комсорг экспедиции. Будьте уверены: как завхоз он из-под земли (даже на дрейфующих льдах) достанет все, в чем возникла необходимость. И не спустит никому ни малейшей бесхозяйственности. А как комсорг горячо отреагирует на все, что покажется ему несправедливым. Правда, порой эта горячность толкает его на рискованные поступки и несколько опрометчивые решения. Но он умеет и признавать свои ошибки.

Леденев страстно предан Арктике и экспедиции. Его нельзя не любить. Юра прав, называя его "стопроцентным" парнем. Володя многое умеет и щедро отдает свое умение людям. Очень спортивен - увлекался парашютизмом, горными лыжами, туризмом. Хорошо играет в футбол. И в спорте, и в любом деле Володя всегда идет до конца и борется до конца.

Так уж получилось, что я часто бывал в маршрутах с нашим врачом Вадимом Давыдовым. Я хорошо его знаю и очень люблю за доброту, приветливость к людям, за ровный и спокойный характер, за сердечность к товарищам.

Еще до экспедиции Вадим дважды побывал на полюсе. После окончания Первого московского медицинского института он был распределен в самый северный аэропорт страны - на Землю Франца-Иосифа и работал врачом в полярной авиации.

Сейчас Давыдов заместитель главного врача одной из московских больниц.

Сам Вадим говорит: "На первом месте у меня семья. На втором - пусть Дима не обижается - работа в больнице. На третьем - экспедиция".

Кажется, один из принципов Вадима - лечить как можно меньше. По его мнению, в экстремальных условиях, в экспедиции, когда организм человека предельно мобилизован, серьезные заболевания практически исключены. Иногда я слышал такие диалоги:

- Вадим, у меня из носу потекло.

- Нормально, ты же на север приехал.

- Вадим, я руку порезал, болит.

- А, ничего, заживет.

Такая вот психотерапия...

Радист Анатолий Мельников всегда спокоен. Даже тогда, когда радиосвязи мешает очередное "непрохождение". Тут надо проявить терпение и поискать "окольные" пути связи. Передать, к примеру, радиограмму в Москву через радиолюбителя из Владивостока. Если нужно, Толя просидит и всю ночь, отыскивая обмороженными пальцами неисправность в передатчике, а утром снова выйдет на маршрут.

Толя служил в Заполярье в войсках связи, после этого окончил Московский электротехнический институт связи. Радистов в экспедиции много, но когда формировался полюсный отряд, колебаний не было - основным радистом в него вошел Анатолий Мельников. А за несколько дней до старта товарищи избрали его парторгом экспедиции.

О себе Толя говорит весьма самокритично: "Я слишком инертен. Иногда предпочитаю борьбе выбор компромиссных путей. Я не лидер, но свое мнение готов отстаивать до последнего". В экспедиции гораздо заметнее основное его качество - надежность. Не только как радиста, но и как человека.

А основное качество Володи Рахманова - безотказность. В экспедиции он штурман, фотограф, художник. "В миру" инженер-конструктор, гидростроитель, заместитель секретаря партийного бюро КБ. И еще член редколлегии стенной газеты, организатор самодеятельных концертов, дружинник, спортсмен-ориентировщик, гитарист.

Рахманов участвовал в проектировании Ингури ГЭС, гидростанций в Риге, Братске, Воткинске, Нижнекамске. За работу на строительстве гидроэлектростанции на реке Кхакбе во Вьетнаме он награжден орденом ДРВ.

Володя за любое дело берется с готовностью и удовольствием, никогда и никому не откажет в просьбе: "Если я способен что-то сделать, то нельзя же отказываться".

Однажды в "Комсомольскую правду" пришло необычное письмо: "Уважаемый товарищ редактор! Хотелось бы передать через вас привет одному из участников экспедиции - Володе Рахманову. Мы с ним вместе учились десять лет, вместе закончили 10-й "А" класс средней школы № 3 города Электросталь. В нашем очень дружном классе ни один мальчишка не пользовался таким авторитетом, как Володя. У нас было много хороших ребят, но белые розы из своего сада нам, девчонкам, дарил один он, хотя и отчаянно краснел при этом. Когда он был рядом, наши мальчишки становились рыцарями"...

Седьмой участник полюсного отряда - Василий Шишкарев - ив экспедицию, и на маршрут к полюсу попал вопреки множеству, казалось бы, непреодолимых препятствий.

Узнав об экспедиции, рабочий парень из маленького казахстанского поселка Лепсы страстно захотел принять в ней участие. Вскоре Дима получил от него письмо: "Родился в апреле 1949 года. Отец работал и работает шофером. Мать - телеграфистка узла связи. Я старший из детей. Брат служит в армии. Две сестры работают, две еще учатся. В 1966 году закончил среднюю школу, работал электромехаником, грузчиком, служил связистом в артполку. В данный момент работаю монтером связи..." За плечами у Васи было несколько походов по Казахстану - велосипедных, лыжных, пеших.

Таких писем Дима получал в то время много и ответил как обычно: состав экспедиции уже укомплектован, да и живете вы далековато от Москвы, в тренировках участвовать не можете. Желаем успехов.

Вася запросил план тренировок. Уже потом он рассказал нам, как начал каждый день бегать, как сшил себе спальный мешок и две зимы спал в палатке во дворе, терпеливо снося насмешки соседей и ворчание матери. В лютый мороз он в одиночку пересек по льду озеро Балхаш - около двухсот километров.

Потом приехал в Москву, устроился разнорабочим, стал тренироваться вместе с участниками экспедиции. Научился обращаться с радиостанцией, работать телеграфным ключом - стал дублером радиста. Освоил премудрости навигации - стал дублером штурмана. Умело и споро управлялся с многочисленным снаряжением экспедиции - стал вторым завхозом. В общем, сделался необходимым человеком.

В одном из писем Василий охарактеризовал себя так: "Человек я некоммуникабельный, с людьми схожусь трудно. В характере много детского: максимализм, иногда безответственность. Порой "хочу" ставлю выше "надо". Это во взаимоотношениях с друзьями, коллективом. В работе "надо" идет выше, почти любую работу делаю с удовольствием".

С незнакомыми людьми Вася действительно замкнут, а с друзьями любит поспорить. Его точка зрения обычно противоречит общепринятой и часто не выдерживает критики. Но Вася отстаивает ее, а когда спор закончен... остается при своем мнении...

Поработав в экспедиции, пройдя испытание Арктикой, Вася и во взаимоотношениях с друзьями, с коллективом несколько изменился: не ставит теперь на первое место "хочу", а старается ставить "надо".

...В свое время Ральф Плейстед, уже покорив вершину планеты, писал: "Всякого, кто говорит только о четверых, достигших полюса, мы заставим замолчать". Плейстед имел в виду, что и те участники его экспедиции, которые оставались на базе, по праву разделяют успех тех, кто достиг полюса.

В экспедиции "Комсомольской правды" начальником базового отряда был старший радист Леонид Михайлович Лабутин. Главная база располагалась на острове Котельный, а вспомогательная - на дрейфующей станции СП-24, которая в то время находилась в районе 81° северной широты и 160° восточной долготы. Именно Лабутин - талантливый радиоинженер, неоднократный чемпион Союза по радиоспорту - сконструировал замечательную портативную радиостанцию "Ледовая-1" и придумал всю схему экспедиционной радиосвязи, которая работала безупречно.

Федор Склокин возглавлял вспомогательную базу. До этого он участвовал во многих переходах, но во время одной из тренировок повредил мениск и поэтому остался "на берегу" - а точнее, на дрейфующей льдине СП-24. Федор по специальности физик и, кроме того, отличный спортсмен. В экспедиции он выполнял обязанности тренера и радиста.

В состав базового отряда входили также базовый радист Георгий Иванов - аспирант, математик-вычислитель - и запасные участники: радист Александр Шатохин, который зимовал когда-то на полярной станции Алазея, а к 1979 году успел окончить Московский институт стали и сплавов, и штурман, океанолог Михаил Деев - старший научный сотрудник географического факультета Московского государственного университета.

В дневниковых записях Дмитрия Шпаро есть упоминания о его собственных сомнениях, о разногласиях и спорах в полюсном отряде. Не стоит преувеличивать значительность этих разногласий, они неизбежны в любой трудной экспедиции, хотя подчас их принято скрывать.Могу заверить читателей - дружба участников экспедиции за эти годы окрепла, Шпаро и Шишкарева, к примеру, водой не разольешь. Были уже интересные новые маршруты. Были и еще будут!

Итак, вот записи Дмитрия Шпаро:

15 марта 1979 года. Остров Генриетты. Выскочить из вертолета и добежать до обрыва было делом минуты.

Мы стояли на высоте метров семидесяти. Снизу слышались приглушенные расстоянием звуки: то нарастающий, то ослабевающий шум движения, вкрадчивое шуршание, глухие удары. Вдоль северного берега острова, откуда мы должны были стартовать, полосой двигался лед.

- Триста метров не расстояние, - сказал командир вертолета Плотников. - Мы перенесем вас через них, и все проблемы решатся. Я даже машину не буду сажать, зависну, а вы попрыгаете.

- Мы должны стартовать с Земли, - ответил я. Съемочная группа улетела, 10 человек остались: нас семеро, Володя Снегирев - член редколлегии "Комсомольской правды", ответственный секретарь штаба экспедиции, Олег Обухов - заместитель заведующего Отделом научной молодежи ЦК ВЛКСМ, член штаба и Александр Абаза - фотокорреспондент "Комсомолки". Снегирев и я пошли на разведку. От домиков - раньше здесь была полярная станция - спустились по довольно крутому, градусов 20, леднику. В море ледник обрывался стеной от 3 до 8 метров высоты. Подошли к самому узкому месту ледяного потока - 60-80 метров, не более.

После обеда Мельников возился с радиостанцией, остальные наладили лыжи и пошли на прогулку. Дул сильный ветер, мороз был под тридцать, и многие из нас именно в этот вечер поморозили щеки.

Солнце ушло, и река льда стала серой. Громадная ледяная скала высотой с пятиэтажный дом двигалась мимо нас. Проплывали заснеженные поляны, точно белые плеши среди серой массы. На них виднелись холмы - обтаявшие летом торосы. Володя Рахманов измерил скорость движения - три километра в час.

Мы поднялись на высокие скалы восточного берега. Стоять здесь над пропастью было жутко, казалось, что ветер внезапно изменит направление, ударит в спину, и тотчас ты сорвешься вниз. Мы с Хмелевским полезли на вершину центрального ледника. Высота небольшая - 325 метров, да и весь остров небольшой - 4,2 на 3,6 километра, но быстро темнело, наши товарищи повернули, и мы сделали то же.

Мимо домиков прошли к юго-западному мысу. Черное болото, черная трясина лежала у подножия чешуйчатых скал. Льдины не двигались, но, точно струи горячего воздуха, росли над водой густые испарения. У самой воды они поднимались прямо, словно бамбук, затем как бы теряли прочность, поддавались ветру, клонились. А еще выше над раскачивающимися стеблями носился дым. Мертвое спокойствие, недвижность воды и бег призрачных силуэтов над ней - трудно было оторваться от этой апокалипсической картины и трудно было не сказать себе - это и есть место старта экспедиции к Северному полюсу.

...Прежде чем войти в дом, я поглядел на ленту льда, бегущую вдоль северного берега. Она стала еще шире. Завтра с острова Жохова вернется вертолет. Как быть? Может, не рисковать? Теперь, когда видно, что пути с острова нет, может быть, использовать вертолет?

16 марта. Утром река льда стала шире. Никаких сомнений - вчера условия для старта были лучше. Выйдя из избушки, с тоской и досадой глядя на серую ленту, никто из нас не подумал, что, возможно, это расширение к лучшему, что оно означает, наверное, уменьшение скорости движения, а значит, вся текущая масса должна быть тверже, монолитнее. Мы не нашли в новом пейзаже ничего хорошего, Впрочем, место, которое вчера мы признали самым узким, оставалось таким же. Очень быстро к нему приближалась огромная овальная льдина. Переберись мы на нее, полдела было бы сделано. Отложив завтрак, мы бросились на разведку.

Поле как раз проходило через самое узкое место. Рюкзаки принести уже не успеть. Выходит, момент упущен? Зазор составлял пятнадцать, нет, десять метров. Так мало! Но между обрывом берега и краями льдины словно били ключи. На поверхности вздымались бугры, возникали ямы, и это кипящее варево неслось между нами и полем, и никакого моста через него перебросить было невозможно.

Мы пошли на запад. Огромная глыба льда, словно могучая плотина, словно айсберг, застыла недалеко от берега.

- Переберемся на лодках, потом дальше, - сказал кто-то.

Предложение казалось хорошим. Справа от "айсберга" движение почти замерло, тут густо скопился мелкобитый лед, слева от айсберга и за ним чернела вода. В наших маршрутах случалось такое - переправа в два этапа: вначале на плавающий остров, потом дальше.

Однако произошло непредвиденное. Эта могучая крепость стала медленно крениться. Стена ее, сперва совершенно отвесная, составляла теперь с морем острый угол. Он уменьшался. Мы затаили дыхание. Как медленно клонится айсберг! Пожалуй, мы успели бы убежать с него.

Угол был градусов семьдесят, когда громада мгновенно опрокинулась. Справа тотчас возник круговорот, в который затягивало снежные комья и обломки льда.

Все думали одно и то лее: что было бы, окажись мы на этом столь надежном на первый взгляд айсберге. Я нервничал. Казалось, один за другим исчезают приемлемые варианты.

Мы прошли дальше к западу. Здесь стояла тишина. Плавал вчерашний "пятиэтажный дом", редкие большие и маленькие льдины. Черная вода казалась не страшной, но подходы к ней были никудышными. Поддерживая друг друга, мы залезали на огромные кубы льда, спускались. Страх - вдруг что-нибудь случится - не отпускал. Я боялся за себя, за ребят, хотел всех видеть и точно знать, что никто не оступится, не сорвется и ничто не помешает старту.

Наладить переправу казалось делом на редкость трудным. Да и не очень было понятно, куда пристанут лодки после плавания - противоположные ледяные берега тонули в дымке. Так и не найдя ответа на вопрос, что же делать, мы пошли завтракать.

Через 2-3 часа прилетит вертолет. Он заберет последних провожающих, мы останемся одни. Сколько дней ждать? И чего? Лучше уж рискнуть сейчас. Вертолет на берегу - не это ли тот тыл, который надо было бы предусмотреть планом авиаобеспечения, знай мы, что здесь творится такое.

Утро. Важно, что сейчас утро. У нас свежие силы и впереди много светлого времени.

- Очень спешим, - говорю я. - Завтракаем и с рюкзаками выходим. Будем пробовать стартовать.

О господи, что же это значит: "будем пробовать стартовать"? Ребята, наверно, довольны - хорошо, когда начальник решителен.

Теперь трудность, связанная с рюкзаком. 45 килограммов - много. Мысль, что 7 апреля 1972 года за плечами был 51 килограмм, а 13 апреля 1976 года - 50 килограммов, не приходит. 45 - много, и задача пока одна - спуститься с грузом от избушки к морю и не упасть.

Внизу мы снимаем рюкзаки. Расходимся. Рахманов пробует ступить на движущийся лед. Я наблюдаю за ним с высокого уступа. В руках у Володи две лыжные палки, с берега его страхуют ребята. Они нашли место, где обрыва почти нет. Глыбы под Володей качаются, даже мне издали это видно. Обратно!

Третий раз возвращаюсь на один и тот же ледяной мыс. Обрыв здесь - добрых пять метров. На небольшой площадке стоят Олег Обухов, Володя Снегирев и Саша Абаза. Вчетвером тесно, но отсюда хорошо видно, что делается кругом. Такое впечатление, что именно возле нашего мыска самое узкое место в бегущей под ногами реке. "Стартовать лучше всего тут, нужно по веревке соскользнуть вниз", - думаю я.

Прошел час. Дважды Рахманов идет на разведку, и дважды один и тот же крик: "Обратно!"

Как принимается правильное решение? Бывает, что в уме все удается разложить по полочкам, расписать словно бы на бумаге, и выходит - надо поступав так, а не иначе. Но бывает и по-другому. Как ни стараешься, а разложить по полочкам происходящее не удается, ускользает от тебя ситуация, и кажется, что не хватает тебе чего-то, чтобы принять решение. Ты не знаешь, что делать, но решение необходимо, и никто не снимает с тебя ни обязанности принять его, ни ответственности за его правильность. Ты весь мобилизован, ты очень волнуешься, и чем больше волнуешься, тем напряженнее в твоем сознании происходит лепка ситуации, образуются необходимые логические, но как бы скрытые от тебя связки. Изумительная мозговая машина делает свое дело. Осознанный поиск решения, видимо, лишь отражает первичные неосознанные попытки.

Я, наверное, видел приближающийся к нам пятак ровного льда - круглую льдину радиусом 40-50 метров, и, наверное, я предполагал, что, когда она займет подходящее место, образуется цепочка таких вот "лепешек", которая поведет нас на северо-запад к большой овальной льдине, которая была здесь рано утром.

Шишкарев с ловкостью кошки спрыгнул с нашего мыска вниз. Вторым по веревке спустился Леденев, потом еще двое. Рахманов и Мельников со страховочным концом пошли на разведку. Остальные, лихорадочно спеша, подтаскивали к месту, выбранному для спуска, рюкзаки. Еще двое соскальзывают вниз. Я последний. Сажусь на край, держу веревку и еду вниз, стараясь тормозить спиной о стену. На высоте полутора метров Вася нащупал уступ, ледорубом расширил его, мои ноги попадают на эту удобную ступеньку. Все просто.

Бежим по замерзшему крошеву. Ясно, что дальше дорога сложна, но она есть. Я чувствую, что мы все заряжены какой-то новой энергией. Теперь надо реализовать не только вдруг подаренную нам тишину, но и этот эмоциональный взрывной порыв.

- Быстрее. Быстрее за рюкзаками.

Мы опрометью бежим обратно.

Леденев с кинокамерой снимает старт. Он снимает, как Обухов и Снегирев сверху передают нам рюкзаки, лыжи и лыжные палки. Как мы подлезаем под груз. Он командует:

- Зажгите сигнальный дым!

Мы машем друзьям.

- Дима, я к вам, мы не попрощались! - кричит Снегирев.

Я думаю: раз он спустится, то ему надо будет подняться, и наша обязанность - увидеть это. Плохо, что мы не обнялись, что не пожали друг другу руки, но ничего не поделаешь.

- Не стоит, Володя. Мы побежим. Не будем терять времени.

Он соглашается - упрямый дорогой Снегирев. Они машут нам, а мы цепочкой быстро уходим с острова Генриетты.

Не менее получаса провели на белом островке. Его влекло на запад и чуть-чуть уносило от берега Генриетты. Со стороны открытого океана нас обгоняли небольшие осколки пака, а мы поджидали подходящую льдину, чтобы сделать на нее второй шаг.

Как раз напротив домиков полярной станции мы возобновили движение. Шли с рюкзаками, лыжи несли в руках. Дважды наводили мостки из лыж.

С того самого момента, когда Шишкарев первым спрыгнул на поверхность моря с ледника, он был на главных ролях - впереди. Я шел за ним. Мы растянулись метров на сорок, но шагали не поодиночке, а группами, казалось, что каждый участник достаточно подстрахован.

От Генриетты нас отделяло метров двести, крошево под ногами состояло теперь в основном из кусков покрупнее, и тут Василий провалился в воду.

Я размышлял, как сделать очередной шаг. Василий маячил впереди, метрах в двадцати, Леденев возился слева, рядом. Неожиданно что-то изменилось; мгновение спустя я понял: нет Василия, и тут увидел его голову. Туловище было в сером ледяном месиве - вязком, тягучем, живом. "Василий в воде!" - крикнул я Леденеву, скинул рюкзак, стянул и бросил на него перчатки.

Василий плыл саженками. Что за саженки! Вынуть руку из каши и погрузить ее снова было очень трудно. "Вот где нужна сила рук", - подумал я на бегу.

Василий подплыл к краю льдины. Ухватился. Он подтягивается и срывается. Снова скрюченные пальцы тянутся вверх, с рукавов анорака течет вода, ногти от напряжения белеют. Он снова срывается.

Я упал на живот и схватил руку Василия своей голой рукой. Подбежал Леденев. Мы вытащили Василия, а Рахманов с Мельниковым выловили его рюкзак и лыжные палки.

- Лыжи утонули, - выдавил из себя Василий.

- Не может быть.

Он ничего больше не сказал.

Кругом плыл лед, Шишкарев стоял насквозь мокрый на тридцатиградусном морозе, его костюм превратился в белый ледяной панцирь.

- Надо пройти. Сможешь? - спросил я Василия.

- Мне не холодно.

- Возьми свой рюкзак и чьи-нибудь лыжи.

Начали обходить злополучный канал справа. Прошло не более трех минут, и снова путь преградила чуть смерзшаяся каша - разводье шириной 10 метров. Быстро наметили путь. С полуметрового обрыва нужно было спуститься на небольшой кусок льда. Под Леденевым, который шел третьим, эта ровная площадка чуть-чуть "поехала". Черед за Юрой. Мельников крикнул:

- Осторожно, лед шевелится!

Я стоял впереди, метрах в восьми. Наблюдая за переправой, я думал, что теперь нас сковывает излишняя осторожность, которая может стоить жизни насквозь мокрому Шишкареву. Перестраховка нам не нужна. Мы продвигались так хорошо, и надо идти по-прежнему быстро, смело.

- Давай, Юра, тут крепко, - не удержался я.

На Юре ушанка, и, наверное, он не слышал ни Мельникова, ни меня. Он наступил на льдину, она перевернулась, он ухнул в воду.

Хмелевский не нес лыж и лыжных палок, и, возможно, поэтому он успел схватиться рукой за край льдины. Мельников навалился всей тяжестью на руку Хмелевского, прижав ее ко льду. Тут же с другой стороны подскочили Давыдов и Рахманов. Хмелевский, видя, что его крепко держат, сказал Мельникову: "Отпусти руку!" Он повторил это трижды, прежде чем Толя понял, чего именно хочет Хмелевский. С помощью Рахманова Юра освободился от лямок рюкзака. На льдину вытащили рюкзак, потом Юру.

Борьба со льдом нас целиком поглотила, и как-то неожиданно раздался над головами гул вертолета. Он завис над льдиной.

До лиц Снегирева, Обухова, Абазы, кинооператоров метров шесть.

- Все нормально, все нормально! - заорал я. - Утопили две лыжи. До свидания. Спасибо. Обнимаю. Не волнуйтесь.

...Между холмами долгожданной овальной льдины мы разбили лагерь. Вещи Василия и Юры развесили сушить. К вечеру наш приют окружала черная, поблескивающая в лучах низкого солнца вода. От спирта парни отказались. Горячий чай и теплые спальники согрели их.

- Если упал в воду, громко кричи, - вывел мораль сегодняшнего дня Володя Рахманов.

Шишкарев молчит. Тяжело переживает происшествие.

25 марта. Как всемером идти на 13 лыжах - шести парах и запасной? Беду первого дня Василий переживал как свою большую оплошность и поэтому новые возникшие трудности решил взять на себя. Он привяжет рюкзак к нартам и повезет их. Весь опыт говорил, что идея эта зряшная, однако трудно было сбросить со счета силу Василия и простоту такого решения по сравнению с любыми другими. Утром 17 марта, когда все казалось сложным, неясным и опасным, хотелось, конечно, пойти по самому простому пути. Поиск линии наименьшего сопротивления характерен вообще для всех предшествующих восьми дней. Только сегодня мы перешли, если так можно сказать, от защиты к атаке.

Мы привыкали, акклиматизировались. Нам не нужна была скорость, к черту спортивность, эти дни надо было прожить, просуществовать. Напористый Леденев роптал на пассивность, она его угнетала. Он рвался в бой чуть энергичнее, чем другие, которые, возможно, лучше понимали тактику выжидания.

Шишкарев привязал рюкзак к саночкам и впрягся в них. Лед словно кочковатое торфяное болото. Василий пыхтит, ему жарко и трудно. На привале Леденев говорит мне:

- Давай разгрузим Василия.

- Подождем, - отвечаю.

Володя недоволен, но не спорит.

- Сможешь еще? - спрашиваю Шишкарева.

- Да, да, - торопливо и не очень твердо отвечает он.

Я думаю: понимает ли все-таки упрямый Василий тщетность своих стараний, понимает ли, что долго так не пройти? И снова на привале Леденев предлагает разгрузить Василия. Отдельные простые решения складываются в тактику. Я говорю Шишкареву:

- Еще один переход выдюжишь? Через час сделаем обед и возьмем из санок двадцать четыре килограмма.

Надежды на легкие рюкзаки не оправдались. После первого обеда вес их с 45 подскочил до 49. Седьмой рюкзак мы положили на нарты и тянем их поочередно. Шишкарев встает на лыжи Леденева, надевает его рюкзак, а Леденев - пеший - тянет груз в санках. Любопытно, что шагать пешком с нартами в 22 килограмма, как правило, труднее, чем на лыжах с рюкзаком, который вдвое тяжелее.

Лыжи у нас одинаковые - двухметровые, и сделано так потому, что они служат частью каркаса палатки, но размеры ботинок, разумеется, разные. У Василия размер обуви меньше, чем у Мельникова и у меня, но больше, чем у всех остальных. За шесть часов, за шесть смен выясняется, что Васе подходят все лыжные крепления. На каждом привале он снимает чьи-то лыжи и надевает новые. И каждый раз берет новый рюкзак. После нарт с 45 килограммами он чувствует себя на седьмом небе. Идет без видимых неудобств, а мне даже трудно вообразить себя на его месте. Самое ужасное в походе - плохо или непривычно уложенный груз. Он выматывает нервы, портит настроение, причиняет физические страдания. Да и лыжи чужие...

Я вспоминаю весну 1977 года. Первый раз Василий шел с нами на подмосковной лыжной тренировке. В его рюкзаке стояли две металлические двадцатилитровые канистры, наполненные водой. Из рюкзака торчали какие-то доски, видимо, воткнутые для удобства, но поразительно, что между его спиной и металлом не было ни пуховой куртки, ни спального мешка: спина - и сразу металл. "Вася-то стоик, - подумал я. - Вроде Хмелевского". Через день после очередной тренировки мы мылись под душем. Две синие с красным вмятины были на спине Василия...

- Дима, все хорошо, - говорит Шишкарев. - Мне нетрудно менять лыжи и рюкзаки. Это мелочь.

И я, вспоминая кровоподтеки на его спине, верю - да, наверное, мелочь.

19 марта вечером Рахманов сказал:

- Сегодня после обеда наконец пришел в себя, поверил, что могу идти довольно долго. Что произошло, не знаю, но до этого момента было невыносимо. Сейчас чувствую тяжелый рюкзак, мерзнут ноги и руки, но это уже "нормальное" восприятие, без раздражения - хорошо бы это чувство сохранилось подольше.

В тот же день двое парней торжественно объявили, что нашли способ облегчить вес, который несут. Рахманов выбросил три крошечные замерзшие батарейки.

Будут новые победы!

Юра отрезал карманы у верхних брюк. Решение Хмелевского долго дебатировалось, через день его примеру последовал Мельников, но особенно оно вдохновило Вадима, который собирается укоротить бахилы и обрезать рукава у свитера. Завхоз Леденев категорически против. Вадик тут же апеллирует к общественности: то, что на мне, мое или не мое? Завхоз почти начальник, и из субординационных соображений я поддерживаю Леденева.

На следующий день Мельников потерял фляжку со спиртом. Сокрушается:

- Спирт белый, фляжка белая, снег белый. И что я не обмотал фляжку синей изоляционной лентой? Все откладывал...

Он просит Юру, который ведет учет съеденных продуктов, израсходованного бензина и следит, чтобы рюкзаки у всех "худели" равномерно, учесть дефицит в 800 граммов в его части общественного груза.

Потеря спирта огорчает Леденева. Новая фляжка появится теперь только тридцатого, когда прилетит самолет, и первый раз нам сбросят пополнение - продукты, бензин, снаряжение, которое мы попросим. Спиртом мы разогреваем головки примусов, теперь это придется делать бензином. Володя считает, что горючего может не хватить, но, зная запасливость Леденева, в это никто не верит.

А вот еще проблема, связанная с заплечным весом. Замерз фотоаппарат Рахманова - его славная любимая "Практика". Причем похоже, что в затворе поломка, и рассчитывать на камеру до Москвы больше не приходится. Фотоаппараты - часть общественного снаряжения. Я предлагаю Рахманову:

- Выбрось, стоимость в Москве сообща компенсируем. На сбросе получишь новую. Нелепо тащить полторы тысячи километров два лишних килограмма.

- Сбросят новую, тогда эту я понесу как личный груз, - отвечает Володя. - Жалко все-таки - большие деньги.

Как же быть, когда сбросят еще один фотоаппарат - разрешить Рахманову нести его сломанную "Практику" как личный груз, или считать ее общественным грузом, или настаивать, чтобы он ее выбросил. Настаивать корректно ли? А вдруг она какая-нибудь памятная, бесценная? Интересно, как на месте Рахманова поступил бы каждый из нас? Пожалуй, только Шишкарев легко расстался бы с такой ценностью. Он любит говорить, что вещи существуют для человека, а не человек для них. Любит говорить и любит доказывать, что это не просто слова.

Холод действует и днем и ночью. Мои пальцы обморожены еще в 1976 году. На острове Генриетты я снова обморозил правую руку, потом в первые дни не уберег левую и добавил страданий правой.

В самом начале нашего похода мы часто останавливали друг друга: "Потри щеку", "У тебя нос белый", "Спасай подбородок". Но в последние дни таких разговоров не слышно - видимо, они потеряли смысл. Щеки и носы у всех имеют очень печальный вид - болячки, причем незаживающие. Чистые, без гноя, но очень болезненные. Сегодня поднял руку и лямкой от меховых варежек задел нос. Боль пробежала по всему телу, как будто ударил ток, так и подбросило, слезы потекли, а на снег закапала кровь. Но самый плохой нос все-таки не у меня, а у Юры. Щеки наихудшие у Вадима. Хмелевский спрашивает врача:

- Вадим, нос уцелеет?

Давыдов отшучивается. Я говорю ему:

- Ты, брат, лечи.

- Носы сохранятся. Само пройдет.

Если бы не сильно обмороженные щеки самого Давыдова, на него можно было бы обидеться, но личный пример придает позиции доктора глубину и философский смысл. Он цитирует Роберта Пири: "Мелкие неприятности, как отмороженные и кровоточащие щеки и носы, мы рассматриваем как издержки большой игры... Боль или неудобства неизбежны, и в общем ими можно пренебречь".

Под рюкзаком не холодно, и днем мерзнут только конечности. Что касается лица, то его уберечь, по-моему, невозможно. Невозможно из-за ветра и мороза, из-за пота, стекающего на глаза. К тому же нельзя не следить за дорогой и направлением. По Пири, обмороженные лица - часть великой игры, неизбежная и малосущественная. Да будет так.

Ночью, конечно, хуже. Ты уже не работаешь, и тебе нужен отдых. Очень холодно и очень тяжело от того, что не можешь заснуть. Теперь я знаю, что "стук зубов" не метафора. Знаю это не только по себе, но и потому, что слышал, как стучали зубы сразу нескольких моих друзей, которые тряслись от холода. Звук жутковатый, и лучше бы никогда не слышать его.

Я вспоминаю, что Нансен отморозил себе во сне кончики пальцев. На днях в три часа ночи я проснулся с паническим ощущением - большой палец на правой ноге замерз, застыл, одеревенел. Я пытался левой ногой потереть правую, пробовал подтянуть колени к подбородку и достать правую ступню руками. В спальном мешке все это получалось плохо. Еще в школьные годы учили меня, что ничего худшего, чем отмороженные ноги, в лыжном походе быть не может. Подведешь и себя и товарищей - береги ноги! Я выбрался из мешка. Натянул поверх носков бахилы, пролез на улицу. На небе горели тусклые звезды, термометр показывал -36°, температуру, которую Василий - наш метеоролог - называет нормальной и которая, на удивление, держится уже несколько дней.

Взял лыжные палки, оперся на них и стал делать махи: 100 правой ногой и 100 левой. Упражнение небыстрое, требует терпения и силы, определенного навыка, но согревает отлично. С Юрой мы называем его - качать ноги. На пятидесятом махе я словно чувствую, как теплая кровь бежит к ступне, и уже предвкушаю, что скоро пальцы отойдут и сделаются мягкими. На последнем десятке махов кровь доходит до кончика большого пальца - он спасен. Для профилактики качаю левой ногой. Согретый и радостный возвращаюсь в дом, температура в котором всего на шесть градусов выше той, что снаружи.

Нансен пишет, что во сне он и Иохансен как бы продолжали свое движение на север через торосы и нередко ночью его будили возгласы товарища: "Чертово отродье", "Вперед, дьяволы", обращенные к собакам.

Так и у нас: сон как бы продолжает дневные заботы. Ни зеленая трава, ни весенний дождик, ни теплое море не снятся.

Ночью Толя будит меня:

- Дима, от тебя пришла радиограмма. Я должен обернуть ноги свитером, чтобы они не мерзли.

Я спал, но неглубоко, и, наверное поэтому мне удалось уловить смешную сторону слов Мельникова.

- Оборачивай, только это распоряжение не мое, а твоей жены. Я-то рядом с тобой, зачем мне посылать тебе радиограмму.

Он опешил:

- Значит, во сне.

Утром Вадим возмущался - Василий заставил его примерять одну за другой 12 пар меховых рукавиц. Половина была мехом внутрь, половина мехом наружу.

- Какие тебе?

- Бери мехом наружу, - подсказал Рахманов. - Недаром у животных мех наружу.

- Мехом наружу, - просит Давыдов.

- Никаких не дам, - почему-то сердится Шишкарев.

Тоже сон.

Еще в 1964 году норвежец Стайб писал, что для похода к Северному полюсу ему изготовили спальные мешки со специальными тесемками, стягивающимися на шее, которые не позволяют хозяину мешка забраться в него с головой. Мы такие перемычки сделать не успели. Уверен, они имеют значение. Ведь как происходит: ты забрался в спальник, не спишь от холода, зуб на зуб не попадает, но в конце концов какая-то полудрема наваливается, и совершенно подсознательно вопреки приказам, данным себе, ты втягиваешь голову в плечи, подгибаешь колени и сползаешь вниз. Теперь-то тепло. Ты дышишь в свой пуховой спальник, обшитый капроном, и крепко засыпаешь. Вся влага, которую ты выдыхаешь, остается в мешке.

Утром все в плохом настроении. Вадим делает вид, что вопрос, который он задает, носит профессиональный характер: "Кто как спал?" В ответ молчание. Потом следует диалог: "Старик, подай спальник". - "Эй, осторожней. Не убей своим пуховым гнездышком".

На ноги мы натягиваем три пары носков: две шерстяные и одну хлопчатобумажную. Последовательность их на ноге зависит от вкуса хозяина. Толя верхними носками считает простые, я простые надеваю всегда на голую ногу. Независимо от последовательности к вечеру вторые и третьи носки смерзаются между собой, и третьи - верхние - наружным слоем примерзают к обуви. Ботинки мокрые, в них иней и лед. Если я брошу их на ночь в угол палатки или даже положу себе под голову, то утром они превратятся в звенящие, словно металлические, колодки. Всунуть ногу в них можно, согреть своим телом можно, но сколько на это будет потрачено времени и моральных сил! Короче, все кладут ботинки в спальники. Любопытно, что лед в ботинках ночью не тает; они остаются почти такими же, какими были. А вот носки, если положить их под свитер и под рубашку на голое тело, просыхают.

Сегодня пасмурно. Дежурит Давыдов. Встал в 4 часа ("четыре часа три минуты", - уточняет Вадик), приготовил завтрак и разбудил нас в 5.20. А в 8.15 вышли из лагеря.

С утра было солнце, но к концу первого перехода его закрыла темно-серая туча, поднялся северо-восточный ветер с поземкой. Видимость уменьшилась, на океан опустилась белая мгла. В серо-молочном тумане, точно зернышки синьки, рассыпанной с неба, лежали кубики льда в свежих разломах однолетних льдов.

Шли до обеда пять полных, пятидесятиминутных переходов. Во время трех из них продирались сквозь сплошные торосы. Дважды перебирались через каналы, сооружая мостики из серого льда.

Сразу после обеда прошли небольшое вкрапление пака, лед толщиной метра три и в нем трещина - словно погреб с синими стенами. Все благополучно перебрались, лишь мы с Мельниковым замешкались. Пройдя трещину, я остановился. Вдруг шум. Оборачиваюсь и вижу: лыжи Мельникова на разных сторонах трещины, а сам он висит вниз головой, как перевернутая буква Л. Как сумел Толя таким образом опрокинуться, непонятно. Я помчался к нему.

- Дай ногу! - крикнул Мельников.

- Почему ногу? Руку! - Я не могу сдержать смех. Видимо, вися вниз головой, он все перепутал.

- Да ногу же! - заорал Толя. - Так крепче. Подойди ближе, я подтянусь сам.

Он изогнулся как вопросительный знак и, ухватившись за мою ногу, выбросил свое тело на край льдины.

Случай, конечно, экзотический. Думаю, что воспроизвести его невозможно, да и объяснить трудно. Толя, во всяком случае, не сумел этого сделать.

У Ильи Сельвинского есть такое описание: "А дорога трудна, что ни шаг, то стой, а кругозор огромен: Ледовый океан являл собой до горизонта вид каменоломен. Закованные водопады, грот, ущелье, лабиринты, сталактиты..."

Мы шли по таким каменоломням. Жаль, что поэт не воспел и белую мглу. Она эти каменоломни делала весьма опасными.

Путь выбирали Леденев и Шишкарев. Вдоль наших красных лыж большими зелеными буквами написано два слова: впереди - "Бескид" и сзади - "Мукачево". Я шел за ребятами и на их лыжах читал название города в Закарпатской области, где делают превосходные лыжи, - "Мукачево, Мукачево, Мукачево". Снег заметал буквы в середине слова, и перед глазами проносилось: "Мужество, Мужество, Мужество..."

Между собой мы не говорим о мужестве. Все ребята мужественны, и говорить об этом нелепо. Но повторить это слово про себя хорошо.

Я шел и думал, что своих сыновей, Никиту и Матвея, я должен научить мужеству. Мужеству быть сильным. Мужеству быть смелым. Мужеству быть честным.

Сегодня мы впервые прошли девять переходов. Наши координаты 78°57' северной широты, 156°30' восточной долготы.

13 апреля. В начале апреля пятеро из нас отравились, а Мельников и Рахманов то ли убереглись, то ли оказались самыми крепкими. У заболевших расстроился желудок, пропал аппетит, у меня была рвота. Утро 4 апреля было: вьюжным и морозным, ночью отметили -43° - наш температурный минимум. Пока собирали лагерь, говорили о болезни Давыдова и Хмелевского, которая началась два дня назад; настроение было на редкость паршивое, без труда доктор выявил признаки заболевания еще у троих. Выходит, и я... Мои отмороженные пальцы ужасно ноют. Пожалуй, спроси меня, что хуже всего, я сказал бы - отмороженные руки. Каждое утро во время первого перехода я пускаюсь на всякие ухищрения, чтобы согреть их. Если дорога ровная, то это просто - лыжные палки держу под мышками и пальцы сжимаю в кулаки. Если же дорога плохая, то без палок не пройдешь, и начинается пытка.

Дует ветер, иду последним. Мне надо остановиться, и я кричу: "Толя, не ждите, я догоню". Без рюкзака по какому-то зеленоватому коридору спускаюсь в колодец - ни поземки, ни ветра, но какой стылый воздух, как холодно и жутко, хоть бы эта ловушка в трехметровой толще льда не захлопнулась. Снова иду, на лбу выступил пот. Отчего? Поставив лыжные палки впереди себя, опираюсь на них всем телом. В висках стук, в голове тяжесть, и не хватает воздуха. Ребята далеко, но они обернутся и остановятся. Я снял рюкзак, низко наклонился, почти сложился вдвое и глубоко засунул пальцы в рот... Через несколько минут все повторилось. Потом еще раз, и стало легче: ушла тяжесть, вернулись силы, на душе повеселело. Казалось, что организм вытолкнул из себя яд, и хотелось похвалить его за это. На привале догнал парней и тогда понял, что чувствую себя все-таки неважно. Вадим дал мне таблетки и предписал голод. Вечером как компенсацию за несъеденный ужин мне предлагали и шоколад, и галеты, и сухарь - что хочешь; но все это, столь драгоценное в предыдущие дни, казалось невкусным, ненужным.

На следующий день я должен был дежурить - мы делаем это по очереди, но Юра предложил освободить меня. Собственно, дело не в болезни, аргументировал он, а в том, что, разговаривая с базами и Москвой, я ежедневно сплю меньше других. И чем ближе к полюсу, тем эта дополнительная нагрузка становится все большей. Юру поддержал добряк Рахманов и наш арбитр - Мельников. Честно говоря, я не знал, как мне быть. С одной стороны, обязанности дежурного отнимают у меня время. Вообще-то я люблю готовить, люблю кормить ребят, дежурство - редкая возможность реально заботиться о товарищах, люблю чистить кастрюли, люблю видеть результаты: друзья довольны, наелись, спят, примуса горят хорошо, кастрюли чистые. Встать на час раньше раз в неделю не проблема. Но траты времени... С другой стороны, вроде бы я перекладываю неприятные обязанности на ребят, так ведь можно дойти до многого - облегчить рюкзак, к примеру. Начальник несет на 10 килограммов меньше других - неплохо, а? Юра - штурман, Толя - радист, я начальник. Чьи функции важнее или труднее? Почему льготы предоставляются мне, а не им? Или, может быть, дело просто в том, что я слабее их и хуже справляюсь со своими обязанностями? Хмелевский - отличный штурман, Мельников - прекрасный радист, Шпаро - средний начальник, и, чтобы он лучше работал, ему делают поблажки. Все это вертелось в моей голове. Можно было сделать так, как я делал всегда, - отрезать дорогу себе, сказать вслух, что я буду дежурить, тогда уж никуда не денешься. Сколько раз в своей жизни именно так - быстро и иногда опрометчиво - я заставлял себя и других трудиться сверх нормы, тренироваться сверх нормы (правильно ли говорить: "сверх нормы", кто ее устанавливает - эту норму?).

Легко было сказать: сегодня я дежурю, разговор окончен. Но что-то меня останавливало от этого быстрого и простого решения. Мое время все-таки в нынешней ситуации весило на весах нашего общего дела больше, чем время моих друзей. И конечно, равные рюкзаки и равные обязанности в отношении дежурства - это вовсе не одно и то же. Изначальная идея нашего путешествия - тяжелый рюкзак и лыжи. А приготовление еды, возведение мачты для антенны, установка палатки, связь с миром, корреспонденции в газеты - все это дела, которые могут распределяться.

Я выбрал вариант более сложный для себя и более полезный для группы. Я согласился не дежурить. Правильно ли я поступил?

В фильме "Красная палатка" идет суд над Умберто Нобиле, который первым улетел со льдины. Он оставил товарищей, но и оправдание у Нобиле было сильным - казалось, что только он может организовать спасение. Пятьдесят на пятьдесят - так оценивает Амундсен все "за" и все "против". Пятьдесят на пятьдесят... Но Амундсен задает Нобиле последний вопрос: "Думали ли вы, генерал, о теплой ванне в Кингсбее?" Пораженный Нобиле отвечает: "Думал". - "Это тот пятьдесят первый процент, который нарушает равновесие. Вы виновны".

Меня судить не за что, на месте Нобиле я остался бы в лагере, но, если бы Амундсен спросил меня: "Думали ли вы, командор, о том, как противно бояться проспать, как тоскливо по утрам вылезать из мешка, когда все еще спят, и как страшно дотрагиваться больными пальцами до металлических примусов?" - я сказал бы: "Думал". И тогда прозвучал бы, наверное, тот же вердикт, что и в фильме: "Виновен..."

...Первый раз мы зафиксировали южный дрейф еще около архипелага Де-Лонга. Вечером Хмелевский и Рахманов взяли теодолитом азимуты крайних мысов острова Генриетты и утром повторили наблюдения. За ночь лагерь сместился к югу на 2 километра. За сутки отдыха 31 марта мы уплыли на юг на 6 километров. Это были бесспорные цифры. По поводу же скорости лыжного движения к северу что-либо точно сказать трудно. Среди нас есть оптимисты и пессимисты, однако из-за того, что мы не знаем ежедневного дрейфа льдин, по которым идем, кто прав - неизвестно. В один из недавних дней все сошлись на том, что мы пробежали не меньше 30 километров. Штурманы вычислили координаты, и снова выяснилось, что 6 километров потеряно. Склокин с СП-24 сообщил, что станция за 4 дня ушла на юг на 20 километров. Такие вот бесконечно обидные сведения о дрейфе.

- Хотели подкатиться, а пробуксовали, - говорит Рахманов. - Будто идем вверх по эскалатору, а он движется вниз.

Сетования Володи относятся не только к конкретной неудаче, а ко всему первому месяцу движения. Все же мы верим, что дрейф изменится и наши московские надежды "подкатиться" на льдах от архипелага Де-Лонга к Северному полюсу еще оправдаются.

На днях говорил с начальником СП-24 Игорем Константиновичем Поповым. Мы прощались, когда Рахманов попросил:

- Спроси, почему СП-24 идет к нам?

- Я как раз занимаюсь вопросами дрейфа, - ответил Попов. - Объяснений этой аномалии у меня нет. Но скоро дрейф станет попутным. Вот сейчас ветер заходит на запад, еще немного подвернет и станет южным. Станет вашим помощником.

Ветер южным пока не стал. Вечером 11 апреля в полевой дневник дежурный записал координаты лагеря: 80°5Г с. ш., 156°50' в. д. и координаты СП-24, переданные Склокиным: 80°47' с. ш., 147° в. д. Это значило, что после обеда мы прошли широту жилой льдины.

Считалось, что, возможно, мы зайдем в гости к полярникам - они были всего в 160 километрах от нас, однако уже 31 марта мы радировали: "Выход на СП реален, но нецелесообразен с точки зрения достижения полюса, которое отодвинется на семь дней".

О радиосвязи. Когда беру в руки микрофон радиостанции, я никогда не думаю о том, что меня слушают десятки чужих людей, что наши переговоры с базами и Москвой записываются на множество магнитофонов. Иногда Лабутин меня одергивает: "Нас слышат", а я отвечаю: "Пусть". Однажды я насмешил весь полярный свет, объявив в эфир: "Сейчас у меня будут секретные переговоры с Лабутиным, прошу всех уйти со связи". Это так мне сказал Лабутин: "Ты насмешил всех", но сам я был уверен, что большинство радиолюбителей после моей просьбы отложили наушники и выключили магнитофоны.

Некоторые слова мы заранее зашифровали: смерть участника, болезнь, человек потерялся; у Лабутина есть система, позволяющая кодировать любые сообщения, но к ней мы пока не прибегали. Когда я надеваю наушники и ставлю на колени нашу "Ледовую", меня не покидает ощущение, что в эфире наши союзники, что им я могу и должен доверять, а они не только сердечно желают нам успеха, но и помогают во всем.

В личный дневник Мельников на днях записал: "Связь - моя трудность и моя радость. Начинаешь работать, и радиостанция жжет руки - они прилипают к ней. Чуть потеряешь бдительность, и губы примерзают к микрофону. Но стоит включить станцию и назвать позывной U0K - Советский Союз, Арктика, Комсомол, как сразу становится теплее. В эфире, кроме наших базовых радистов, уже ждут друзья-радиолюбители, помогающие нам обеспечить надежную связь".

Вот отрывки из радиожурнала Мельникова за 11 и 12 апреля: "Работники Тиксинской гидрометеообсерватории, ведущие исследования в центральном секторе Арктики, хорошо представляют те очень сложные и порой, казалось бы, непреодолимые препятствия, с которыми семеро парней ведут настоящую борьбу. Мы абсолютно уверены в том, что героизм и мужество, постоянно проявляемые вами, обеспечат благополучный исход исторического перехода остров Генриетты - Северный полюс, воспитательную ценность которого трудно переоценить. Ваш поход еще раз со всей яркостью показывает, что и в наши дни есть место подвигу. Коллектив обсерватории принял решение включить в свой состав участников маршрутной группы на период проведения Ленинского коммунистического субботника и отработать за них семь человеко-дней. Просим согласия. Счастливого вам пути. Толстых ровных льдов с северо-западным дрейфом. В. С. Головин".

От Снегирева: "Необходимо подготовить материалы для "Правды" и "Советской России".

Приятно получать радиограммы, но радиосвязь, главным образом передача, становится довольно обременительной. После того как к Рахманову поступила индивидуальная просьба написать материал в газету "Социалистическая индустрия", раздраженный штурман записал в дневник: "Вечером из-за связи ложимся не раньше 23 часов. Все пишут радиограммы в разные газеты, организации и прочее без конца. Так долго продолжаться не может".

Вчера на четвертом послеобеденном переходе подошли к полынье шириной 600 метров. Разделились, чтобы сделать разведку. Шишкарев, Мельников и я отправились налево, остальные направо. Кругом царствовал хаос воды и льда, на пути лежали прихотливые каналы и великанские льдины, словно навороченные какими-то адскими силами. Мы прыгали, карабкались, поддерживали и подстраховывали друг друга, старались как можно быстрее продвигаться на запад, однако справа от себя видели все то же: белую бахрому ломающихся тонких льдинок у берега, мышиного цвета лед на периферии разводья и черную воду в середине. Ширина полыньи увеличилась, подходы к ней были невероятно трудными и, сколько мы ни вглядывались, никаких поворотов - наша туманная долина уходила строго на запад.

Вернулись из разведки. Решили поставить лагерь и ждать утра. Возможно, придется наладить переправу с лодками, и поэтому мы попросили Лабутина и Склокина, как и в первые два дня пути, работать в аварийном режиме связи.

К вечеру температура понизилась. Лед, покрывающий края разводья, ломался, кусочки его - плитки - лезли одна на другую, и на берегу быстро рос маленький живой вал, при этом раздавался непрерывный и громкий треск.

Красное низкое солнце на севере, черная дымящаяся лента воды и белые, будто фарфоровые, поля представляли собой необыкновенный пейзаж. Однако красный конус палатки, черный столбик мачты антенны из лыжных палок и фигурки людей в синих блестящих пуховках казались не менее необыкновенными. Существовала какая-то очевидная и в то же время удивительная гармония между непознанными дрейфующими льдами и людьми, которые чувствовали себя на них вполне уверенно.

За прошедшие две недели не раз возникал разговор - нужны ли лодки: малютка, весящая 1,7 килограмма, и большая - 12-килограммовая. Все, за исключением Шишкарева, провели в них немало времени в 1972 и 1976 годах. Возможно, именно поэтому главным противником плавсредств оказался Василий. Его аргументы были такие: ваш опыт относится к прибрежным районам, в центральной части океана весной вполне можно обойтись без лодок. Пири, например, не имел их. И правда, знаменитый американец, подходя к воде, дожидался, когда она замерзнет. Однако его путешествия заканчивались в холодном апреле, мы же придем на полюс в конце мая - на мороз рассчитывать не приходится. Сам Пири писал: "Мы радуемся сильному холоду... повышение температуры и легкий снег всегда означают открытую воду, опасность, задержки". Но могут ли пространства открытой воды, которые трудно обойти, встретиться в открытом океане и долговечны ли они? Исчерпывающего ответа, к сожалению, нет... Интересны свидетельства Пири: "Появление полыней нельзя ни предсказать, ни рассчитать". По пути на север они препятствуют дальнейшему продвижению, на обратном пути могут отрезать путешественника от суши и жизни". Казалось, что полынья, лежащая перед нами, решает спор. Ребята вроде бы единодушны - да, лодки нужны, несли их не зря, но Василий стоит на своем:

- Полынья доказывает, что лодки не нужны. Действительно, вода замерзает. А будь сейчас потеплее?

Наша стратегия - ежечасное продвижение вперед; на собаках можно делать зигзаги, объезжая препятствия, нам это не под силу. Я не говорю о том, что лодка - существенная мера обеспечения безопасности.

Второго апреля, вспоминая старт экспедиции, Василий сказал мне:

- Когда завис вертолет и ты побежал к нему, я подумал, что ты меня отправишь обратно.

Я удивился:

- Шутишь?

- Нет. Я даже спрятался за ребят, чтобы ты меня не увидел.

Неужели бывает настолько разное восприятие? Мне даже отдаленно не приходила мысль отослать Василия. И сейчас, слушая Шишкарева, я снова, как тогда, поразился; но ничего не поделаешь, только грустно на душе оттого, что люди не всегда хорошо понимают друг друга.

Проклятая полынья! Ты появилась некстати: мы только на 81-м градусе, через три дня сброс, который, по московским планам, должен быть значительно севернее.

Ночью -36°, в 7 утра -28°. Солнце светит сквозь низкую облачность. Собираемся не спеша. Леденев и Хмелевский отправились на разведку по нашим вчерашним следам - всем кажется, что на западе берега сдвинулись. Ветерок восточный, посвежел - 5 метров в секунду, лед шуршит. Возле берега толщина льда 6- 8 сантиметров.

- На 2-3 сантиметра стал толще, - говорит Рахманов.

Утешительных известий разведчики не принесли; надо надувать лодки. С шелковым оранжевым челноком Рахманов удаляется от берега метров на 30, он уверен - лед выдержит.

Я не чувствую ситуации, не знаю, как быть, ребята принимают решение - очень хорошо, я присоединяюсь к нему. Впереди без рюкзака, держа под мышкой челнок, скользит Рахманов, за ним трое волокут по льду большую лодку: Леденев справа, Хмелевский слева, Давыдов впереди. Они несут рюкзаки.

Слева побежала трещина. Хорошо видно, что вместо плавных непрерывных движений вперед Леденев вдруг сделал несколько мелких шажков вправо. Но если он все-таки продолжал двигаться вперед, то Юра, которого неожиданно потащило вбок, уже не мог идти прямо и, догоняя лодку, засеменил, невольно прорубая металлическим кантом своих лыж мягкий молодой лед. Под лодкой побежала трещина, и тотчас Хмелевский провалился. Ухватившись за заднюю банку, он повис по пояс в воде. Юру стали вытаскивать, и с его ноги соскочила лыжа.

Мне казалось, что все произошло из-за Леденева. По-моему, ему следовало идти прямо, а не сбиваться вправо, ставя тем самым Юру в безнадежное положение. Но на берегу рассуждать легко, а там, на льду, и трудно, и опасно, и страшно; я старался ничего не говорить и без того огорченным товарищам.

"Зря взяли рюкзаки, - рассуждали парни. - Сначала надо было разведать до конца путь".

"Напрасно доверились интуиции Рахманова, который один из нас по-настоящему испробовал лед, - думал я. - Теперь он, считая себя виноватым, уже не будет проявлять инициативу".

Юра проглотил столовую ложку спирта - единственная выпивка на маршруте. Думаю, что он сделал это для того, чтобы взбодриться.

Все, по-моему, настроились ждать лучших времен, уж очень широкая полынья, никак с берега не увидишь, что там в центре. После крушения найдутся ли храбрецы повторить попытку?

Я вылез из палатки, пошел к берегу и, забравшись на торос, старался оценить перспективы. Вот она, дорожка на ту сторону - участки самого светлого ниласа (Нилас - эластичная корка льда толщиной до 10 сантиметров, легко прогибающаяся на волне и зыби), иногда разъединенные узкими черными перемычками, но все же единое целое. Можно идти.

До чего же досадно. Я чувствовал, что надо пробовать еще раз, но распорядиться: "Иди, Рахманов" - не мог. Он только что натерпелся, был подавлен неудачей и своей придуманной виной. Идти стоит, только веря в успех, бесстрашно. Рахманов, Леденев, Давыдов, Хмелевский - любой из них пойдет, но без желания, с сомнениями. Шишкарев? Я не понимал его, ни о чем не хотел просить. Для себя я исключал роль разведчика - начальник должен быть на берегу и видеть всех.

Рядом оказались Рахманов и Шишкарев. Оба, похоже, делали то же, что и я, - искали путь.

- Дима, попробуем еще раз, - сказал Рахманов извиняющимся голосом. - Сперва сделаем разведку без рюкзаков, пойдем с большой лодкой.

- Это было бы отлично, но кто пойдет?

- Я пойду, - вмешался Василий.

- Ты?

- С лодкой, наверное, можно идти.

- Давайте. Вот отсюда, чуть сбоку, хорошо виден путь. - Я показал обоим дорожку из крепкого льда, которую они уже разглядели сами. - Но лед двигается, и надо действовать быстро. Раз мы решили, собирайте рюкзаки, берите большую лодку и вперед, а мы пока свернем лагерь.

Побежали к палатке. Именно побежали. Мы трое, уже спаянные единым порывом, должны были объединить остальных. Для ребят новость была совершенно неожиданной, но возражать или сомневаться никто не стал - все видели, что решение принято. В душе я прямо-таки молился на Рахманова, удивлялся Шишкареву и благодарил его.

В 17.00 ребята надели спасательные жилеты и тронулись в путь. Дойдя до противоположного берега, вернулись. Второй рейс сделали, положив один рюкзак в маленькую лодку, которую тащили за собой. Такой способ оказался неудачным, ребята сильно устали и в третий раз пошли смелее: Леденев и Шишкарев впереди с рюкзаками, волоча большую лодку, а сзади Рахманов - тоже с рюкзаком и маленькой лодкой в руках. Вернулся один Василий с двумя лодками. Сделали еще два рейса, причем очень спешили, так как подвижка усилилась и узкая трещина у северного берега превратилась в канал. Все тревожились, что лед поломается и тогда снова возникнут проблемы.

В 19.00 закончили переправу, уложили лодки и успели сделать еще один переход. Настроение у всех, даже у Юры, было прекрасным. Свой мокрый верхний костюм из плащ-палатки он выбросил и теперь щеголял в красном: в капроновых штанах и анораке.

Опростоволосился Мельников - переправились-то все семеро, а он требовал отправиться с лодками на ту сторону еще один раз,- Себя не посчитал, а стоящий колом на льду костюм Хмелевского издали принял за человека. Все весело подтрунивали над Толей.

2 мая. У Хмелевского много работы - он главный штурман и считает себя ответственным за точный выход на Северный полюс; он следит, чтобы все были сыты и продуктов хватало до сброса; как научный руководитель Юра контролирует выполнение всеми участниками научно-практических заданий, которые мы получили и стремимся педантично исполнить; наконец, пишет корреспонденции для газеты "Правда". У Хмелевского несколько тетрадей: штурманские и по питанию. Алгоритмы записей и вычислений составлены им загодя, и поэтому, когда Юра заполняет свои журналы, создается впечатление, что никаких слов он не пишет, а только цифры и знаки арифметических действий. Жизнь у Хмелевского непростая, потому что в ней есть понятие "надо", но нет понятий "удобно" и "неудобно", то есть он полностью пренебрегает личными удобствами и неудобствами.

Многие обязанности распределены между нами. Володя Рахманов изучает льды. Мельников описывает ледовые препятствия и способы их преодоления. Шишка-рев хронометрирует действия группы и выполняет простейшие гидрометеорологические наблюдения. Давыдов следит за нашим здоровьем и под нажимом научного руководителя и начальника выполняет научную медицинскую программу. Леденев отмечает особенности эксплуатации снаряжения и одежды. В связи с программой "Выживание на дрейфующих льдах" передо мной тоже стоят небольшие задачи - фиксировать кризисные, аварийные ситуации и действия группы в них...

Самое изнуряющее препятствие, конечно, торосы. Падения ужасны главным образом тем, что после каждого приходится снимать, а потом надевать рюкзак. Влезть под рюкзак, когда он весит больше сорока, трудно, сил на эту операцию уходит много, и часто на десятиминутных привалах ребята ищут ледяные "полочки", на которые можно было бы поставить рюкзак, не стаскивая его с плеч, а потом, после привала, сразу пойти с ним. Кажется, только мы с Юрой не прибегаем к подобным ухищрениям, и оба, наверное, исходим более из философской, чем практической позиции: проще не сосредоточиваться на поисках полочки, а в очередной раз вскинуть на спину тяжелый груз. К тому же эти удобные бугры, карнизы, шишечки или что-либо другое, годящиеся как подставка для рюкзака, - дело случая, и иной раз бывает досадно смотреть на то, как самую удобную полочку занимает тот, кто быстрее до нее добрался.

"Торосы - изощренная пытка, - говорит Вадим. - Выкручивают сразу и ноги, и ступни, и руки". Однажды он буквально потряс всех, сказав, что планирует количество падений, а точнее - сколько раз за день придется надевать рюкзак.

- Надевать рюкзак для меня - чистая мука, - объясняет Давыдов. - Утром я узнаю у Димы, сколько будет переходов. Раз 10, значит, страдать минимум 10 раз. Да еще в среднем четыре падения за день. На первом привале я говорю себе: если не упаду, то осталось девять; на втором: если не упаду, то осталось восемь...

Все смеются и убеждают Вадима, что четыре падения - цифра непонятная, сильно заниженная: "Откуда ты ее взял, Вадик?" Но он относится к ней серьезно и если на одном из этапов падает дважды, то не огорчается, будучи уверен, что впереди его ждет как бы награда - переходы, на которых он ни разу не упадет.

Каналы, покрытые льдом, совсем иное препятствие. Тут проверяются не крепость лыж и ног, не координированность и физическая сила, а что-то другое - нервная система, воля, смелость, хладнокровие.

Делаешь шаг по пленке ниласа, и она прогибается, будто идешь по натянутой материи.

На льду мы придерживаемся двух правил: осторожность и быстрота, при этом быстрота почти синоним смелости. Если можно пройти полынью с ходу, то надо это делать. Однако стоит одному из семерых "окунуться", и мы оказываемся будто бы отброшенными назад, драгоценная ставка - время - безнадежно проиграна. Осторожность складывается из дисциплины и личной ответственности.

Вот мы подошли к каналу шириной 10-15 метров. Нилас черный, удивительно красивый, покрытый белыми кристаллами соли - "снежными цветами", как их называют в Арктике. Местами он наслоился, а местами по нему бегут трещины. Наш берег высокий, около двух метров. Возможно, из-за этого спускаться на лед особенно страшно. Нилас совершенно не внушает доверия; однако перебраться быстро - значит устроить обед на той стороне, значит можно рассчитывать на полноценную вторую половину рабочего дня.

- Володя, ну как? Пробуй, - говорю Леденеву.

Мне хочется, чтобы он пошел, и хочется, чтобы он сказал: "Нет, нельзя - ненадежно", потому что я боюсь за него.

- Надень спасательный жилет и возьми веревку. Вася, пожалуйста, достань веревку, ты будешь страховать Леденева.

Почему Леденев спускается на лед? Он хочет так же, как я, спасти ходки, вот в чем дело. Он должен вносить свою очень весомую лепту в успех предприятия, и часть этой лепты - его собственное бесстрашие, он самый ловкий среди нас, гимнаст, горнолыжник, он самый легкий, наконец. Он должен подавить в себе страх, потому что сейчас он пример для всех.

Но он боится, видно, что он боится. Долго примеряется, выбирая для себя путь, и быстро переходит. Бежать он не должен - можно испортить лед. Теперь есть веревка, натянутая между берегами реки. Держась за нее, реку переходит Вадим. Лед дышит, играет. Давыдов укрепился на той стороне, взял конец. Теперь Леденев переносит все рюкзаки. Идут остальные. Последним, уже без веревки, бежит Шишкарев, и лед рушится.

19 апреля температура воздуха была -30°, ветер южный. Путь преградило разводье шириной метров триста. Серый нилас у берегов был крепок, но слабел к центру, где оставалась полоска воды шириной от 3 до 10 метров, которая как бы делила весь массив молодого льда на две части, между собой не связанные, независимые. Давыдов, Рахманов и Хмелевский пошли налево; Леденев, Шишкарев и Мельников - направо; я остался на месте, чтобы оценить нилас и вообще всю ситуацию целиком. На востоке метрах в пятистах виднелся торос - отметка для разведчиков, возле него они должны были повернуть. Пройдя сотни две метров, Леденев, Шишкарев и Мельников увидели, что берега разводья как будто смыкаются и дальше лежат паковые поля. Леденев предложил вернуться за рюкзаками, он был убежден, что нам всем надо идти в восточном направлении. Мельников не согласился - нужно продолжать разведку. Он сомневался, что разводье в самом деле закрылось: берега низкие и издалека вполне можно не заметить какого-либо поворота или рукава этой тихой широкой реки. Леденев и Мельников резко заспорили. Толя дальше отправился один. Он добежал до тороса, забрался на него и увидел, что река, не сужаясь, круто уходит на юго-восток, там разливается целое море, и фиолетовый туман стоит в небе. Такие сведения принесла восточная группа. Разведчики, отправившиеся на запад, также не нашли ничего утешительного. В это время началась подвижка, берега "поехали" навстречу друг другу. То есть как было на самом деле, никто не знал: двигались ли действительно оба берега или только один из них, и тогда какой именно - северный или южный? В центре разводья уступы ниласа, примыкающего к северному берегу, наползали поверх уступов нашей стороны, как будто утюжа их. Северные "мысы" были, кстати, потолще, и мы поняли, что, перескочив на "тот берег", будем чувствовать себя в полной безопасности. Относительная скорость перемещения берегов составляла 15 метров в минуту.

Взяли рюкзаки и каждый своей дорожкой, посматривая друг на друга, двинулись к стыку. До края не дошли - лед там был тонкий, как бумага. Стояли на почтительном расстоянии и ждали, когда какие-нибудь два клина - северный и южный - на какие-то секунды перекроют черную воду. Первым перескочил Рахманов и поехал от нас (или мы поехали от него?), потом Хмелевский, Леденев... Последним, пересиливая ужас, прошел Толя - самый неприспособленный для таких переправ. Между ними Рахмановым расстояние было добрых 50 метров.

К движению льда, к торошению, вызывающему у новичка страх и любопытство, постепенно привыкаешь. На привале мы слышим громкий треск - где-то на востоке торосит. Через четверть часа перед нами канал. Что ж, надо идти на восток, где ломается лед, там есть шанс перебраться.

Торосы, около которых мы расположились на десятиминутный привал, вдруг поползли. Посыпались обломки синего льда.

- Рахманов, твой анорак уплывает вместе с торосом.

- Перевесь, пожалуйста. - Володя не отрывается от тетради.

Успеет вал за десять минут пройти два метра, отделяющие нас от него? Похоже, успеет. Вадим спит, сидя на рюкзаке. Шутки шутками, но вал уже около его ног.

- Вадим, проснись, лед надвигается.

К началу мая все успели натереть и намять ноги. Давыдов давал медикаменты, но говорил, что "такая ерунда через неделю сама пройдет". И верно, все заживало, однако себя Вадим не уберег. Как-то на дневном привале я увидел рану у него на большом пальце ноги.

- Вадик, что это?

Давыдов выдавил на рану полтюбика мази.

- Обморожение первой-второй степени, а вот, - он показал на черное пятнышко, - сухая гангрена.

Все разговоры в палатке стихли.

- Как гангрена?

- Точнее, некроз кончика пальца. Ничего страшного. Не волнуйся. Уже проходит, худшее позади. Мази у нас отличные, и идти сейчас не больно. Только когда перелезаем через торосы, боковые движения ноги вызывают боль. Через неделю пройдет.

Я ничего не знал о болезни Вадима. Я спросил его, делал ли он записи о состоянии своей ноги в медицинском журнале? Да, делал. Я спросил Юру, заглядывает ли он в медицинский журнал? Да, заглядывает. Почему я ничего не знал?

На мой раздраженный вопрос можно было ответить по-разному, но ребята смущенно промолчали, наверное, полагая, что любой ответ начальнику не понравится и раздражение только усилится.

Я попросил у Давыдова его записи.

"17 апреля. У Васи выпала пломба.

18 апреля. У Васи утром головная боль. Дал две таблетки анальгина с пирамидоном. Юра продолжает утверждать, что у него "болотная стопа".

19 апреля. У Володи Леденева болит четвертый зуб снизу слева под пломбой.

22 апреля. У Володи Леденева тянущее чувство в поясничном отделе позвоночника. Вчера поставил ему перцовый пластырь".

Ага, вот и история болезни Вадима.

"Вскрылся гнойник на большом пальце левой ноги (до этого два дня не давал спать)... Разболелась потертость на пятке слева (видимо, воспаление). Поставил спиртовой компресс. Продолжает болеть большой палец левой ноги, особенно после двух-трех переходов. Пятка беспокоит меньше... Противно ноет нога, тащил ее как раненый... Вчера весь день болел большой палец левой ноги. Сегодня до обеда то же, боль страшно портит настроение... Сегодня пятку трогать не буду, завтра поставлю спиртовой компресс".

Не удержусь и приведу запись из дневника Давыдова, прямо не относящуюся к его травме. Она подводит итог личному мужеству Вадима.

"С 18 апреля сделали 130 ходовых часов. Это десять часов непрерывной ходьбы каждый день. Очень тяжело. Но и очень приятно. За это время прошли 360 километров. До полюса меньше шестисот. Наших сил и воли хватило на те испытания, которые мы уже перенесли, хватит их и на те испытания, которые мы встретим в дальнейшем".

Вадим определял число переходов, оставшихся до ночлега, количеством "планируемых" падений и надеваний рюкзака. Другой - общей - "единицей измерения" числа переходов было желание поесть, а попросту голод.

Рахманов стонет:

- Вечером не наелся. После ужина жду завтрака, потом обеда, а после обеда опять ужина.

Кажется, он острее всех переживает голод. Против слов "голод" и "недоедание" Хмелевский категорически возражает, ибо "питаемся мы хорошо".

- Выражайтесь точнее, - учит Юра. - Правильнее говорить: хочется есть.

Первый утренний переход в нашей компании считается легким, потому что он первый. Второй хорош тем, что после него дежурный дает галету и кусочек сахара. Третий самый лучший, во-первых, он как бы вершина: подъем сменяется спуском, ведь до обеда остаются только два перехода, а во-вторых, после него мы получаем 25 граммов колбасы, 15 граммов шоколада и две галеты. Этот привал называется "колбасно-шоколадным". Четвертый этап хорош потому, что он предпоследний, а пятый просто замечательный - после него обед.

В 1972 году, отправляясь через пролив Лонга, мы взяли продуктов и бензина на 25 дней. Вес рюкзаков был 51 килограмм - предельный, по нашему мнению, для перехода на лыжах по льдам. Дневной рацион участника весил 980 граммов. В 1976 году в переходе от острова Врангеля к станции СП-23 мы рассчитывали закончить путь за 23 дня и к рациону добавили 70 граммов. Пайки наши были вполне достаточными для выполнения всех работ, но ощущение голода на маршруте не покидало.

Перед полюсным переходом возникли вопросы. Продукты берем на 14-16 дней плюс неприкосновенный запас на 2-4 дня. Рюкзак весит 45 килограммов. До предельного веса остается резерв в 6 килограммов. Так как, возьмем продуктов побольше или пойдем с "легкими" рюкзаками?

Дилемму решили в пользу "малого" стартового веса. А потом стали жалеть.

После первого сброса Хмелевский предложил увеличить дневной рацион на 150 граммов, заплечный вес при этом возрастал на 2 килограмма. Мнения резко разделились, все спорили и ссорились, но, тем не менее, эксперимент начался и оправдал себя.

Имеется обширная программа по питанию: использование специальных белковых добавок, витаминов и так далее. Однако создается впечатление, что и многие другие, вставшие именно перед нами, проблемы и найденные решения могут оказаться интересными для специалистов. Во-первых, общее увеличение рациона, причем главным образом за счет роста потребления углеводов (в нашем прежнем рационе количество жиров, как многие считали, было рискованно большим). Во-вторых, изменение рациона от марта к маю, от морозов к "теплу", от старта к финишу. В-третьих, организация дополнительного питания во время дней отдыха, приуроченных к сбросу в лагерь парашютов. Это дополнительное питание, конечно, очень важно для нас, но правильно его наладить, как мы убедились, весьма трудно.

Маленькие порции еды в промежутках между пятидесятиминутными переходами мы называем перекусами. Послеобеденные перекусы похожи на утренние. В обед каждый получает 110 граммов сублимированного творога, 50 граммов сала, ржаной сухарь, 3 галеты, 7 кусков сахара и шоколадную конфету. Ужин: гречневая каша с молоком, топленым маслом и сублимированным мясом, сахар, галеты, чай. На завтрак то же, что и на ужин, но гречневая крупа заменяется геркулесом, а вместо чая иногда кофе.

Неискушенному человеку представить себе наши горячие блюда трудно: молоко и мясо редко совмещаются в городской кухне. А количественный состав такой: 100 граммов крупы, 50 граммов сухого молока, столько же топленого масла и столько же мяса на каждого.

Можно с уверенностью сказать, что наши супы (или скорее каши - как правильно?) по калорийности не уступают самым лучшим сортам пеммикана прошлых лет, а по качеству, вероятно, превосходят их.

...Часто бывает, что радиосвязь вечером затягивается. Парни засыпают. Толя, отдав мне радиостанцию, тоже похрапывает, а сам я будто нахожусь в другом мире: радуюсь, горячусь, утешаю, хвалю или ругаю наших базовых радистов. Переговоры с Лабутиным и Федором Склокиным я очень люблю и ценю. Никогда не покидает меня ощущение, что мы во всем великолепно понимаем друг друга, а это ведь главное в общении. Непонимание вызывает такую тоску, такую подавленность, тогда как понимание наполняет счастьем.

В предпраздничные предмайские дни и без того большой объем работ в эфире резко возрос. Рахманов, полный скепсиса и даже пессимизма, день за днем пишет в дневник "жалобы": "Как всегда, затянулась связь, сейчас 0 часов 35 минут, а адмирал и не думает закругляться". (Адмирал - это я.) "Радиосвязь опять ломала все распорядки. Уже 23.30, а конца не видно. Вставать все равно нужно в 5.30". "Радиосвязь - основной бич нашего бытия сейчас". Но радиосвязь не только бич, но и источник вдохновения. Множество поздравлений послали мы друзьям экспедиции. И, в свою очередь, получили по эфиру немало добрых слов.

21 апреля пришла телеграмма от первого секретаря ЦК ВЛКСМ Б. Н. Пастухова: "В канун 109-й годовщины со дня рождения В. И. Ленина от имени 38-миллионного Ленинского комсомола желаем вам, дорогие друзья, отличного здоровья, ровного льда, попутного дрейфа. Верим в ваше мужество, высокий патриотизм. Пусть на пути к Северному полюсу вам по-прежнему не изменяют выдержка и хладнокровие. Ждем вас с победой!"

Нам дороги эти слова. Мы должны быть безупречны. Выдержка и хладнокровие - это действительно то, чего нам следует пожелать. Если я задам моим друзьям вопрос, каждому в отдельности - боишься ли ты, что тебе неожиданно на несколько секунд изменят выдержка и хладнокровие, по-моему, ответ будет один и тот же: боюсь.

Нет, нет, Володя Рахманов, ты не прав, говоря, что радиосвязь - бич. Это слово надо понимать совсем в ином смысле: оно нас не ранит, а подгоняет, мобилизует. На нас смотрит вся страна, и радиосвязь - это связь с ней. Мы не имеем права не выдюжить.

А потом заметил ли ты, что Юра - наш мудрец Юра - после апрельских дней отдыха захандрил. Причина была такая: не пришло письмо из дома, а в желанной передаче "Голоса родных" супруга Рита не упомянула о маленьком сынишке Пете. Рассказала про старшую Аню, рассказала про младшую Олю и ни слова о Пете. Неспроста или случайно? Ты видел, как Юру это мучило? Сильнее, чем рюкзак, острее, чем меня непонимание Шишкарева. Вслушайся: мучит, мучит, мутит разум, мешает жить. И я попросил (ты знаешь ведь об этом), чтобы Рита сообщила о Пете, хотя вообще радио, по общей договоренности, мы не загружаем личными телеграммами. И вот пришло чудесное радиописьмо от Риты, которое стало для нашего научного руководителя живой водой:

"У нас все хорошо. Твой сын Петя растет. Машину держит в гараже и стреляет из автомата. Ничего не изменилось у нас после твоего отъезда. Хочется, чтобы ты лучше смотрел в свой теодолит и дрейфовал в одном направлении, чтобы ветер не относил вас от полюса. Держи форму и штурвал лучше... не забывай о Москве и семье. Маргарита".

Связь закончена, я толкаю Толю: спасибо, дружище, убирай рацию. Все спят, но Юра или не засыпал, или проснулся.

Я вылезаю из спального мешка, зову радиста на улицу, но он устроился уже так крепко, что ему об этом и думать страшно.

- Юр, можно нам с Толиком как компенсацию за недосыпание взять на двоих конфету? Связь прошла отлично.

- Возьмите по целой.

- А тебе дать?

- Нет.

- Спасибо, старичок.

Этот разговор почти дословно повторяется часто. Мне кажется, что для Толи и для меня это скорее ритуал, чем что-то существенное. Не думаю, что кто-нибудь из ребят нас осуждает. Конфетка - ценность относительная. На привалах, к неудовольствию Хмелевского, начинается торг: сало меняется на сухарь, сухарь на две галеты и так далее. Варианты предлагаются самые сногсшибательные, но конфеты в этом обмене котируются низко, разве что сластена Василий готов за них отдать все. Однако, зная табу Хмелевского, все больше болтают об обмене, чем в самом деле меняются. Осуждает научный руководитель и "заначки", то есть личные маленькие запасы "на черный день". Создаются они скорее по какой-то старинной привычке (в походах в 1971 и 1972 годах нам было действительно голодно). Иногда Леденев щедро раздает свою очередную "заначку", бывает, что то же делает Рахманов.

Позавчера я потерял конфету, преподнесенную Юрой за сверхурочную радиосвязь. Сперва "Чародейка" лежала на груди. Среди ночи я повернулся на бок, и, чтобы не раздавить конфету, переложил ее в ботинок. Затянув спальник, достал "Чародейку" и решил съесть, но снова заснул. Она упала, а когда я проснулся с мыслью о ней, ее нигде не было. Шарил, шарил - пропала. Я не стал ждать утра, вылез из спальника - ужасная процедура! - и все-таки нашел ее.

...Третий сброс прошел успешно, оказался трудным и поучительным.

Дежурил Мельников, все получалось у него хорошо: встал в 4.30, через час был готов завтрак, и в 7.40 мы надели лыжи. Светило солнце, поля кругом лежали ровные, в полдень определились и были очень довольны - установили рекорд: за последние двенадцать ходок (между двумя обедами) прошли 21 милю. Чтобы успеть побольше и ожидая к тому же обильный ужин, решили обед сварганить прямо на снегу, не ставя палатку. Вырыли яму в заснеженном склоне высокого тороса, Толя укрыл там примусы от ветра и приготовил горячее молоко - по две кружки, то есть по 0,7 литра на брата. Накрыли стол - спальную пенопластовую подстилку. Миски, конечно, грязноваты, на фоне белого снега они даже черные - возможно, их мыли последний раз только две недели назад, в дни прошлого отдыха. Сервировка закончена: семь столовых алюминиевых ложек брошены кучкой, четыре эмалированные кружки стоят пустые, три заняты творогом, в мисках лежат равные порции: сухарь, галеты, сахар и два могучих ломтя сала - не меньше ста граммов. Этот великолепный стол освещен солнцем, и если бы написать картину, то получился бы прекрасный натюрморт "Обед с салом на пенопластовом коврике во льдах".

- Володя, кому? - кричит Мельников.

Правила игры известны. Рахманов отворачивается, Толя показывает пальцем на одну из мисок.

- Кому?

- Тебе.

- Кому?

- Юре Хмелевскому...

Рахманов в отведенной ему роли плох тем, что вопреки здравому смыслу вносит в случайность, которая запрограммирована, одну всем известную закономерность - непременно оставляет себя напоследок. Толя мог бы без труда наказать Рахманова за нарушение правил - выбрать самую большую порцию и оставить ее ему. Но таких мыслей у Толи нет, да и порции все равны.

После обеда на втором переходе погода испортилась: появился туман, ударил ветер. Предложения остановиться никто не сделал - оно прозвучало бы, конечно, предательски. А потом мы попали в торосы. Разумно, наверно, было бы вернуться, но надежда вырваться из западни и продвинуться на север подталкивала вперед. Потом, когда надежда исчезла, возвращаться было слишком обидно.

Мельников заметно волновался. Связь назначена на 18.00. Значит, в 17.15 надо стать лагерем. К этому времени надо выйти из торосов, иначе с самолета нас трудно будет найти.

Остановились, чтобы сделать разведку. С высокой гряды увидели три небольшие прогалины и пошли к ним. И вдруг канал. Метров шесть шириной, высота берега около метра. На воде плавает жидкая кашица из снега и тонких льдинок. Мы пошли по берегу канала вправо, но рельеф льда там, на востоке, не сулил ничего хорошего. К счастью, когда мы решили уже надуть маленькую лодку, чтобы на ней переправиться, Рахманов усмотрел впереди будто специально заготовленную плавающую льдину. Володя прыгнул на нее, и она почти не шелохнулась. Он перескочил на противоположный берег, а на льдину перешли Давыдов и Хмелевский. Вместе с Рахмановым между островом и северным берегом канала они соорудили мостик из лыж. Мы передавали рюкзаки Давыдову и Хмелевскому, затем парни по лыжному настилу переправляли их Володе Рахманову.

Все молчали, сознавая, что из-за погоды и нашего опоздания сброс может не состояться. Очень спешили. На место пришли в 17.40, и через полчаса Мельников вышел в эфир.

Погода окончательно испортилась: низкая облачность, сильный северный ветер, поземка, видимость не более километра. Съели последнюю порцию каши, попили чаю. Самолет вылетел с СП-24, но найдут ли летчики нас и как они сбросят груз?

Рахманов запустил змея, который поднял канатик антенны средневолнового привода.

Льдина почти круглая, диаметр не больше трехсот метров. На южном крае ее, куда несутся струи поземки, хаотическое нагромождение торосов. Посредине поля стоит палатка, над ней, как птица на привязи, бьется змей. "Борт 4175" говорит с Мельниковым. Самолет идет по нашему приводу, вот уже и по УКВ-радиостанции мы слышим голоса пилотов.

Желанное чудо: с юга из серой мути неслышно выскальзывает Ил-14. Курс его точно на нас, будто палатка магнит, который своим полем захватил и притягивает машину. Ведут самолет командир Охонский и флаг-штурман летного отряда Кривошея.

Великолепно вывел машину Охонский. Секунды нужны Илу, чтобы пройти скудное пространство, которое нам удается обозреть. Самолет чуть не срезал поднятого на 70 метров змея и исчез, скрылся в снежной пелене. Гула не слышно, и опять тревожно: найдет ли он нас вторично, сбросит ли груз?

- Приготовиться к приему парашютов, - командует из палатки Мельников.

На маленьком вытяжном парашюте летит черный небольшой ящик.

- От медиков, - комментирует Толя. - В нем тесты Михаила Алексеевича Новикова и овощи.

Ящик упал в 10 метрах от палатки и его тут же подтащили к дому. Снова заход, теперь, словно торпеда, летит к нам лыжа, с двух сторон прикрытая тяжелыми досками. Еще 4 круга, и сброшены парашюты. Приледнившись, первый, второй и третий бешено уносятся на юг, словно буера, и три человека бегут за ними, чтобы хоть как-то проследить их путь. Оставшиеся уже не пытаются поймать четвертый парашют на месте падения, а, выстроившись цепочкой, ждут, когда он будет мчаться по льду мимо них. Везет Васе. Со знанием дела, схватив нижние стропы, он гасит купол, и все же несколько десятков метров парашют тащит его по снегу на животе, пока еще двое не поспевают на помощь.

Продукты нам сбрасывают в мягких длинных мешках. Двадцатилитровые канистры с бензином обхвачены специальными рамами из ремней и деревянных реек. Грузы мы подтаскиваем к палатке. Против ветра тянуть их трудно, к тому же в зоне торосов, где застряли парашюты, глубокий снег. Каждый мешок волокут трое...

Наконец палатка накрыта двумя парашютами, горят примусы, готов чай, и, напившись его с сахаром "без ограничений", после очень короткой связи - самолет благополучно вернулся на СП-24 - в час ночи мы засыпаем.

За стенами палатки бушует пурга. Ветер 20 метров в секунду, видимость нулевая, температура -7°. Первый раз нам сильно везет. Встань мы лагерем на большом поле, парашюты можно было бы и не найти. Урок на будущее. И еще повезло в том, что пургу природа приурочила к дням нашего отдыха.

Вчера провели митинг возле палатки. Произносили речи: и научный руководитель, и парторг, и комсорг, и я. Вадим палил из карабина. Леденев и Рахманов фотографировали. Бояться пурги? Это несерьезно.

У нас свежие газеты. Вслух мы прочитали статью Пескова "Они идут" и многие другие материалы о полюсном переходе.

У нас поздравительные телеграммы.

А еще письма. Из дома, от друзей. Гидростроителю Володе Рахманову пишут со всего Союза. Он показывает присланные маленькие фотографии гидростанций: "Саяно-Шушенская - проектировало наше специальное конструкторское бюро, Красноярская - проектировал сам, Ингури ГЭС - моя родная". А вот письмо из Вьетнама - фотография гидростанции на реке Кхакбе, ее тоже строил Володя Рахманов.

Дочь Юры Хмелевского Аня пишет:

"Если вы очень сильно обморозитесь, то бабушка сказала, что вы должны взять шарф и обмотать его вокруг обмороженного места дважды".

А моя жена рассказывает о четырехлетнем сыне Матвее: каждый вечер он увязывает игрушки: "Еду на севел". - "Сначала надо научиться выговаривать букву "р", - говорит жена. - "Пучуха", - возражает Матвей. А старший, пятиклассник Никита, прислал открытку с кадром из фильма "Мимино". "Папа, помнишь, как год назад мы смотрели кино и потом говорили о Родине?" На обороте открытки подчеркнуты слова режиссера Г. Данелия: "Я хотел бы, чтобы наш фильм рассказал о месте человека в жизни, о чувстве Родины, об ответственности перед ней". Мой малыш попал в точку.

Над палаткой полощется красный флаг.

Наши координаты 84°45' северной широты, 158°40' восточной долготы.

18 мая. На острове Генриетты - множество медвежьих следов. Молодого зверя, по-кошачьи грациозного, мы видели на льдах незадолго до старта - опасливо оглядываясь, он убегал от нас в открытое море. Там же, возле ледниковых обрывов, на воде кормились птицы (люрики). В марте более или менее регулярно - наверное, раз в день - попадались на глаза следы медведей и песцов. 9 апреля на широте 80°22' возле полыньи незадолго до нас прошла медведица с двумя совсем маленькими медвежатами. Они родились недавно, наверное, на суше, а до ближайшей земли - 400 километров.

На 81-й параллели пересекли следы большого медведя. По следу ясно, что зверь тащил добычу, видимо, нерпу. Помнится, после этого Давыдов, хранитель оружия, забеспокоился. Перед сном, как и в первые дни пути, он предупреждал:

- Карабин возле меня. Он заряжен.

Каждый второй-третий день Вадим организует проверку боеготовности нашего СКС-10. Метрах в сорока от палатки выбирается мишень - пятнышко на торосе, бугорок, льдинка, и кто-нибудь с азартом раз или два палит по цели. Потом дуло заклеивается пластырем, и так карабин хранится до следующей стрельбы. Постоянные поклонники "карабинодержателя" Вадима - Шишкарев, Хмелевский и Леденев - всегда готовы продемонстрировать свою меткость.

В районе 84-го градуса мы обнаружили настоящую медвежью тропу. Узкие, затянутые льдом каналы, вытянутые в широтном направлении, следовали один за другим, и по четырем из них с востока на запад незадолго до нас (за неделю?) прошли звери: медведица с детенышем, медведь, два медведя, еще медведь. Расстояние между застывшими реками, облюбованными животными, составляло 4-6 километров; бросалось в глаза, конечно, общее направление движения белых странников.

Вчера на широте 88°10' мы увидели след песца. На свежем снегу отпечатались подушечки лапок, на наледях остались царапинки от когтей. Полярная лиса бежала на северо-запад; Леденев снял след на кинопленку, я сфотографировал. А перед этим в разводье Мельников увидел нерпу. Выходит, приполюсный район звери обжили. Почти наверняка где-нибудь тут бродит и белый медведь. Ведь он - середина цепи, края которой нам повстречались: нерпа - пища медведя, а песец сопровождает его, рассчитывая на остатки обеда косолапого.

В один из минувших дней мы записали репортаж для воскресной юмористической программы Всесоюзного радио "С добрым утром". Начал Леденев:

- Дорогие друзья, скоро пора летних отпусков. Вы выбираете солнечные маршруты. Сообщаю вам: солнышко у нас не заходит, воздух чист, как нигде на планете, приезжайте.

- Комаров нет, - поддакнул кто-то.

- Температура 33 градуса, - продолжает Леденев, - правда, минус, но это уже деталь.

- Володя рекламирует арктическое солнце, - микрофон взял Давыдов, - а на случай солнечного затмения несет свечи.

- Почему на случай затмения? - подхватил Василий. - На случай, если бензин кончится. Мы будем готовить на стеарине.

Сейчас это шутки, ребята подсмеиваются над завхозом, но я хорошо помню, как в конце апреля Леденев и Давыдов поссорились из-за маленького свечного огарка. Вадим, взяв святая святых Леденева - рембазу, нашел там свечку:

- Выбрасываю.

- Положи, Вадим. Проверь лучше свою аптечку, из нее половина ни к черту не нужна.

Леденев наступает на "больную мозоль" Давыдова. Все мы считаем, что походная аптечка слишком велика, однако врачу тут перечить бессмысленно, и никто из нас не отважится "потрясти" его медицинские запасы.

Вадим снова объявляет:

- Выбрасываю.

- Не смей, - кипятится Володя. - Еще сам попросишь.

Завхоз знает, что говорит: в пургу 1-4 мая огарку и в самом деле нашлось применение. В нашем снаряжении много капрона: палатка, рюкзаки, спальные коврики, бахилы. Им обшиты пуховые куртки и спальники. Капроновая ткань сечется, как только разрежешь ее - срез сразу же нужно оплавить. Спичкой несподручно, примусом тем более, а вот свечкой отлично.

В пургу особенно ценишь палатку, она у нас оригинальная, и несколько слов я напишу про нее.

Сперва выбирается ровное место с крепким настом. На острые концы двух лыжных палок надеваются петельки мерной веревки длиной 2,25 метра. Одна палка втыкается в снег, отмечая центр будущего дома, другой по снегу чертится окружность. По ней одноручной пилой режется наст, затем веслом роется канавка глубиной 15 сантиметров. В это время кто-нибудь собирает каркас потолка палатки - десятигранную пирамиду: в основании 10 титановых звеньев со специальными ушками, а боковые ребра - 10 алюминиевых лучей. Затем один из нас, обычно Шишкарев, становится в центр круга, держа над головой пирамиду, и 3-4 человека вставляют носки лыж в ушки, закрепляя пятки "Бескидов" в канавке. Десять лыж превращаются в упругий и надежный остов будущего дома.

Два человека набрасывают на каркас капроновое полотнище - стены и потолок. Особый отворот полотнища - мы называем его воротником - укладывается в канавку и крепко зажимается снежными кирпичами.

Наш дом похож на полусферу, но ближе всего к параболоиду. Ветер ему не страшен. Синий рукав входа - люк в мир - крепко завязан изнутри.

В пургу снег моментально облепит и мех, и шерсть, и брезент, забиваясь в поры материи или между волосками меха. А вот от капрона снежинки "отскакивают". Метет, а стены палатки по-прежнему чистые и светлые.

Рахманов облачается в капрон - широченные колготки и куртку с капюшоном.

- Погляжу, как там, измерю скорость ветра, - говорит он.

Эта одежда взята именно на случай пурги. Возвращаешься в ней в палатку, и снега на тебе нет. Кстати, весит капроновый костюм всего 200 граммов. Еще о ве- o се. Палатка - 4,2 килограмма, каркас - 3 килограмма. При этом площадь пола - 15 квадратных метров, а высота дома - 1,6 метра. Наш любимый чум легок и просторен, семерым можно жить в нем без тесноты. Справа от входа - кухня. Здесь два примуса: австрийский "Фебус" и отечественный "Шмель". Последняя модель "Шмеля" имеет государственный Знак качества. Работает он отлично и радует нас не меньше, а временами и больше, чем его прославленный заграничный собрат.

На снежный пол стелется полиэтиленовая пленка, затем семь пенопластовых ковриков, которые связываются между собой. Надутые "слюнявчики", наши спасательные жилеты, также связываем в единый матрац, и постель готова.

Яркие, с крупными надписями лыжи тоже имеют Знак качества. Они, будто хорошо подобранные обои, преображают нашу комнату. Цены нет лыжам. Более жесткой проверки на гибкость и прочность, чем переход с рюкзаками по дрейфующим льдам, придумать для них невозможно. В торосах нагрузки "Бескиды" испытывают адские: поперечное кручение, продольный изгиб, прямые удары носков о лед - все выдерживают. Особенностей у них две: слой гикори - особо твердого дерева, которым покрыта рабочая поверхность, и металлический кант, позволяющий лыжнику "зарубаться" на наклонных скользких льдинах.

После сброса 30 апреля вес рюкзаков возрос до 49 килограммов, то есть стал на 4 килограмма больше, чем на старте. Во-первых, за счет отснятой фото- и кинопленки, заполненных дневников и тетрадей увеличился вес общественного снаряжения. Кроме того, мы считаем, что теперешний четвертый этап может оказаться самым длинным - именно на нем мы должны создать как бы резерв, максимально приблизиться к полюсу, чтобы потом было время точно найти его.

По утрам, когда снимается палатка, меня всегда потрясает одно и то же. Каким образом неимоверное количество вещей, обеспечивающих нашу жизнь, наше продвижение, выполнение научной программы, умещается в семи рюкзаках? Не в нартах, которые потащат десятки собак, не в мотонартах.

"Такого не может быть", - хочется крикнуть. Парадокс, загадка. Но... 30 минут каждый из нас проводит с грудой предметов и рюкзаком. Совершается колдовство, и груда исчезает. Остается семь аккуратных, красивых и слишком тяжелых мешков.

Часто, когда я иду последним и вижу впереди себя цепочку вышагивающих друзей, я словно мысленно объясняюсь им в любви. У всех важный вид и мешки за плечами, все очень торопятся и похожи на добрых гномов из сказки.

По сравнению с мартом температура поднялась на 20 градусов. Раздеваемся, складываем вещи в рюкзак, он тяжелеет. Пот заливает лицо. Хочется пить. Хмелевский говорит, что жажда мучит его так же, как раньше холод.

Однако худшее, что несет тепло, - это незамерзающие разводья.

1 мая дул сильный северный ветер, 2-го не менее сильный южный, 4-го полдня бесновался норд, а к вечеру снова задул зюйд. Мы были готовы к тому, что льды после пурги пострадают, однако действительность превзошла самые унылые прогнозы. Льды были изломаны и разбиты. Утром 5 мая, забравшись на торосы рядом с палаткой, мы увидели кругом синие озера, соединенные прихотливыми каналами. Слышались сравнения: "Карелия", "Половодье", "Венеция".

Началась ежечасная борьба с водой.

Сформулированы правила - что мы должны и что не должны делать вблизи воды. Главное: дисциплина, собранность, бдительность. Срывы бывают редко. Но бывают.

...Под нашим "бережком" на льду снежный забой, он кажется крепким и надежным. Ловкий, предусмотрительный Рахманов пробует ступить на него, но снег обрушивается, большие комья плывут по зеленой воде. Рахманов заваливается на берег - он был готов к этому. Через несколько минут все повторяется. Опасные эксперименты. "Кончай, старичок", - говорю Володе, и мы уходим к востоку, где находим безопасную переправу.

Буквально через полчаса новый канал шириной два с половиной метра. Без рюкзака тонкий лед пробует Леденев. У него свой резон перебраться первым - Володя снимает фильм и обожает динамичные переправы.

От южного и северного берегов примерно на метр простирается темный нилас, в центре бежит черная змейка открытой воды. Володя нашел "мостик", он дрожит, прогибается под тяжестью человека, но дело сделано быстро, и Леденев на той стороне. Теперь он страхует Шишкарева, который переходит с рюкзаком. Володя отбегает в сторону и достает кинокамеру.

Мне переправа кажется простой, и я перехожу, изменяя правилу быть последним, вслед за Василием, чтобы успеть сделать несколько фотоснимков.

По краям мостика выступила вода. Отталкиваюсь палками, секундное неприятное ощущение позади, сбрасываю рюкзак и вот рядом с Володей - готов снимать. Юра спокойно и точно, повторяя мои движения, пересекает канал. Теперь Давыдов.

Дух любознательности отводит Вадика от проторенной лыжни, он идет чуть левее. Носки лыж Вадима погружаются в воду, руки тянутся к Шишкареву. Тот хватает их и опрокидывается на спину, заваливая Вадима на себя. Ноги Вадима в воде, общими усилиями вытаскиваем его. Леденев снимает, похоже, что он доволен- все зафиксировано на пленку.

Теперь в канале черная воронка. На южной стороне Мельников и Рахманов, там же остался одинокий рюкзак Леденева. Особенно не раздумывая, Володя Леденев пересекает речку метрах в пяти от разрушенной переправы. Он-то на той стороне, но лед под ним проломился.

Я возле Вадима, ЧП все-таки произошло, но он не испуган и даже ноги не промочил. Потом смотрю - наши друзья на той стороне прошли довольно далеко влево. Я по своей стороне иду к ним. Мельников и Рахманов нашли мостик, но, вместо того чтобы быстро перейти по нему, надумали укрепить его - выкладывают на нилас лыжи и лыжные палки. Только что Рахманов, можно сказать, балансировал на проволоке, а тут...

- Что вы надумали? Лед достаточно крепкий. Толя, ты напугался, что ли?

На Толю слова производят впечатление.

- Могу и с рюкзаком, - говорит он.

Надевает рюкзак и с видимым страхом переходит речку.

Я уже говорил, что наша тактика на переправах - это прежде всего безопасность, затем быстрота. Однако одно с другим часто находятся в остром противоречии. Как правило, куда надежнее обойти водное препятствие, чем идти напрямую, но время, драгоценные минуты и часы уходят, поэтому нельзя приучать себя к однозначности выбора. Золотая середина, труднодостижимый оптимум - вот задача. Безопасность трактуется к тому же всеми по-разному. Два случая, о которых я только что рассказал, хорошо иллюстрируют это. Вот еще пример. Мы подходим к каналу, у берега вздыбился огромный торос, видимо, не очень давно перевернувшийся - верх его синий, блестящий и мокрый. Тотчас вспомнился остров Генриетты, поиски пути перед стартом и айсберг, который на наших глазах опрокинулся. Между синим торосом и противоположным берегом расстояние небольшое, но туда в щель с нашей стороны никак не заглянешь. Вдруг перемычка? С большими предосторожностями по скользкой махине идет Леденев, заглядывает в ущелье сверху - прохода нет.

Володьку страховали, у него была веревка. Теперь расходимся по берегу в разные стороны, я возвращаюсь и что же - Василий на льдине чуть ли не чечетку отплясывает:

- Зачем забрался?

- Смотрю.

Во мне не то что злость - ярость. Леденева обвязывали веревкой, волновались и нервничали, давали советы. И не только я. Правда, Василия не было, но остальные в этом участвовали, никто не сказал: "Зачем страховать? Место простое, легкое". Значит, в торосе видели опасность. Наш герой не видит. Сам бы я боялся поскользнуться. Василий уверен в себе. Но не только ведь в этом дело. Уверенности в себе недостаточно. На движущихся льдах надо привыкнуть к мысли, что любая глыба, которая находится на плаву - большая или маленькая, - может подвести человека: перевернуться или свалиться набок. Мала вероятность этого, да цена велика.

- Леденев смотрел уже. Ты почему не спрашиваешь разрешения, прежде чем лезть черт знает куда? Окунуться еще раз хочешь?

- Этот торос подъемным краном не сдвинешь. Я уже говорил тебе, что второго купания не будет.

- Грош цена твоим словам, сейчас же слезай.

Я взбешен и непростительно несдержан. Василий обиделся.

- Могу молчать и исполнять твои приказания. Где истина?

Я-то не хочу, чтобы Вася молчал, хотя ближайшие два-три дня он и в самом деле будет молчать. Я хочу, чтобы было как можно больше инициативы, но чтобы все, делая свое дело, глядели на враждебный, опасный Северный Ледовитый океан моими глазами. Невозможно? Разумеется, невозможно, но в конкретном смысле мое желание означает лишь следующее: нельзя без нужды лезть в опасное место - раз, тратить время, боясь риска, - два, каждую ситуацию следует оценивать всесторонне, а не однобоко - три. Учитесь диалектике во льдах - вот истина, которую можно записать на скрижалях истории полярных экспедиций.

Полыньи - главная опасность на нашем пути. Верно, что многие каналы имеют широтное направление, верно и то, что нам выгодно отклоняться к востоку, но нелепо, подходя к полынье, сразу идти направо. Ни теория, ни практика не дают нам повода придерживаться такой примитивной тактики. Вполне может быть, что западнее, в 50 метрах, есть мост, а к востоку на несколько километров его нет. Впереди идут Леденев и Шишкарев. Эх, Юра, почему ты не идешь первым? Трудно тебе? Мешают очки, которые то и дело запотевают, мешает пот, текущий со лба, мешает больное колено? Помнишь, в проливе Лонга я шел впереди, но бывали привалы, на которых я засыпал, проваливался в какой-то бездонный сон, и только Мельников, последним уходящий с привала, будил меня, я продирал глаза и видел твою крепкую спину, железный торс, короткие движения каменных рук, посылающих вперед лыжные палки, - ты шел первым. А когда шли на СП-23, как-то просяще, неуверенно стал иногда вперед вырываться Леденев. По-моему, мы оба были тогда благодарны ему так же, как я был благодарен тебе в проливе Лонга. Теперь я хорошо понимаю, что от ведущих, от лидеров, на наших ежедневных десяти этапах требуется не просто сила, чтобы задавать темп и первыми вставать с привала, не просто внимательность и непрерывная сосредоточенность, чтобы не сбиться с курса, глядя на стрелку компаса, или на циферблат полярных часов с двадцатью четырьмя делениями, или на угол между лыжами и тенью. Первому требуется еще что-то очень важное. Что?

Постоянная рассудочность и интуиция. Верное понимание своих обязанностей по отношению к группе. Удел первого - без конца искать правильные решения. Ни один заранее составленный алгоритм не будет достаточно совершенен.

Еще в первые дни пути была произнесена фраза, обращенная к Леденеву и Шишкареву: "Если будете нарушать дисциплину, пойдете последними". Она прозвучала недаром. Оба нарушили элементарный постулат - не ходить вдоль полыней в одиночку. Желание быстрее разведать путь никак не оправдывало нарушение закона, который мы приняли еще в проливе Лонга. В мае, на новом витке нервного напряжения, вернулись к той же проблеме, но новая формулировка получилась несколько неконкретной: "Если будете неправильно действовать, то пойдете последними". А что значит правильно действовать, знает один начальник. Так иди первым, командир, что же ты не идешь первым? Наверное, потому, что делаю себе поблажки. Ага, тогда предоставь нам свободу, позволь поступать по-своему. Обязательно поступайте по-своему, но только правильно, а что значит правильно, вы обязаны почувствовать. Иначе вам нельзя идти впереди.

Подходя к берегу очередного канала, я увидел, что парни стоят без дела, согнулись под рюкзаками, опершись на палки, - ждут. Нетрудно было усмотреть в этом маленькую демонстрацию - ситуация была очевидная, канал вел на северо-восток, и надо было идти вдоль него вправо.

- Почему стоим? - спросил я у Леденева.

- Тебя ждем.

- Когда все ясно, меня не надо ждать. Ты демонстративно ничего не делаешь.

- Я не знаю, что тебе взбредет в голову.

Он измотан больше, чем я, впрочем, и я хорош.

Полный возмущения, кипя гневом, прожил я оставшееся до дневного привала время. А после обеда иена провел маленькое собрание. Обычно сперва я просил высказываться ребят, потом резюмировал. Выводы и решения вовсе необязательно совпадали с мнением большинства, но принимались всеми безоговорочно. Теперь я отклонился от этих более или менее демократических методов. Я объявил, что Леденев, допустив в мой адрес оскорбительное высказывание, вопиюще нарушил дисциплину и что если еще раз возникнет между нами словесная перепалка, то в полевой дневник ему будет записано дисциплинарное замечание. Логика начальника была простой: мы друзья, я не лучше, чем ты, и ты не лучше, чем я, мы равны, и каждый вправе отстаивать свое мнение, но с сего момента ты должен запомнить, что любая твоя грубость или несогласие со мной - это грубость и несогласие с начальником экспедиции.

После обеда я шел впереди. В 17.30 на солнце набежали облака, серебряный диск плыл, то тускнея, то пропадая вовсе - лишь угадываясь, то сверкая в разрывах между облаками, так что смотреть становилось больно. Нахлынула белая мгла, теней не стало, и все ориентиры пропали, но за серыми негустыми тучами ровный круг, будто выкрашенный серебряной краской, точно играя, точно подмигивая, продолжал свое движение. Это был редкий случай, когда солнце и белая мгла предстали перед нами одновременно.

На снегу я чертил линию - направление на солнце, откладывал от нее 15-20 градусов вправо. Это был наш курс, удерживать который становилось все труднее. Я подолгу и часто останавливался, гораздо дольше и чаще, чем если бы впереди шел Василий. Я не привык определяться по солнцу, обычно пользовался компасом, а в белую мглу мы иначе и не ходили. Однако сейчас было проще ориентироваться по солнцу. Оно пропадало; напрягая зрение до слез, я вглядывался в полоску неба над линией горизонта на западе. Потом отворачивался, смотрел на лыжи, давая глазам отдохнуть, и снова ловил серебряное светило. Получалось неважно, мы теряли время. Я нервничал, но изо всех сил старался взять себя в руки. Пусть так, спешить нельзя, если кто-нибудь из парней подменит меня, то пойдем быстрее, если нет, то будем двигаться так. Только бы глаза не повредить... И тут вторично на маршруте меня по-настоящему выручил Рахманов. "Давай я", - сказал он неуверенно, видимо, боясь, что я, готовый доказывать, будто сил у меня хватит на что угодно, запротестую, и твердо, быстро пошел вперед. Я последовал за. штурманом, помогая ему и благодаря его про себя за понимание и доброту.

Финал дня был ужасным. Я попросил Давыдова закапать мне в глаза альбуцид.

- Ты четвертый, - сказал Вадим. - Глаза болят у Леденева, Шишкарева и Рахманова.

Начиная с 11 мая я стараюсь идти впереди или, во всяком случае, в головной части: вторым, третьим. Удается. Часто передо мной Василий, но теперь бывает, что лидирует Хмелевский или Рахманов. Леденев приходит в себя и тоже иногда, как и в прошлые дни, идет в авангарде, но осторожно, словно стараясь не нарушать обеты, данные себе.

Постепенно ссоры 5-11 мая забылись, я все-таки вскрыл нарыв. Я заставил себя больше работать, Леденева почаще думать, разрушил союз Василия и Володи, тот союз, который был построен на догмах. К счастью, и снежная слепота отошла в прошлое...

У нас хорошие защитные очки - удобные, несколько раз проверенные модели, сменные фильтры разного цвета. Поворачивая фильтры в оправе, можно менять их силу - способность пропускать свет. Хотя я почти уверен, что никто, включая Давыдова, не пользуется этим замечательным свойством, частенько доктор с каким-то затаенным восторгом и преклонением перед современной технической мыслью говорит: "Это все поляризованная пластмасса!" Привыкая к цвету, к модели, каждый носит очки по-своему - непрерывно, или только утром, или только вечером, или урывками, но все, по-моему, стараются как можно меньше возиться с ними. Рабочий день построен так, что солнце почти не светит в глаза. Сначала оно на востоке, потом за спиной, в 18 часов на западе. Но от белизны, от солнечного света, отраженного от снега и льда, глаза устают. Причин болезни 11 мая несколько: накопившаяся усталость глаз, те самые попытки найти направление на солнце, о которых я говорил (мы буквально вглядывались в него, и это не могло пройти безнаказанно), психологический стресс после ссоры - она изнурила всех. До 11 мая Василий, верящий только в свой опыт, очки не носил, потом, нахватав "зайчиков", чуть-чуть испугался; мы же все боялись снежной слепоты панически - каждый либо перенес ее сам, либо наблюдал у товарищей.

Неделю после 11 мая я почти не снимал очков, даже спал в них. Ночи из-за солнца стали в самом деле трудными. В нашей палатке и в пасмурную погоду будто солнечно, а теперь она буквально светится, словно бенгальский огонь горит все время, проснешься - в глазах резь, боль, досадно за себя за прерванный сон, спасаешься, накрывая глаза шлемом или ложась на живот. Толя шутит, что раньше спальник натягивали на голову, чтобы было теплее, теперь, чтобы стало темнее.

Давыдов, выполняя программу, устраивает опрос - кто, как, что и сколько времени носит, запотевают ли фильтры, режут ли дужки уши, болит ли переносица и так далее. Сам он раньше всех нацепил очки - числа 10 апреля и практически не снимает их. То и дело Вадим восторгается красотами, которые видит через свои фильтры: то наст у него поджаренный, как пирог в духовке, то снежинки разноцветные, как елочные игрушки.

Мне не по душе правило Вадима - держать на носу очки непрерывно. Если долго носишь их, а потом вдруг снимаешь, то глаза, как бы утратив привычку сопротивляться свету, оказываются словно беззащитными, их больно бьют и солнце, и снег, и даже воздух, который кажется насыщенным нестерпимым, пронизывающим светом. Не лучше ли все-таки надеяться на естественные защитные свойства глаз и лишь время от времени "помогать" им очками?

9 мая мы оставили позади себя тысячу километров. А 11-го нам передали неофициальное послание Бориса Николаевича Пастухова: "Дорогие друзья, вернувшись из зарубежной командировки, с большим вниманием ознакомился со всеми материалами, касающимися экспедиции. Поздравляю вас всех со значительным успехом - достижением тысячекилометрового рубежа от места старта по направлению к Северному полюсу. Не спешите, берегите себя. Главное сейчас - дойти. Примите от меня наилучшие пожелания в успешном завершении экспедиции. Крепко вас обнимаю".

Толя записал текст как раз в то время, когда Вадим старательно закапывал альбуцид в глаза участникам перепалки. "Берегите себя", "не спешите" - эти слова были нужны 11 мая как ни в один из предшествующих дней. А назавтра пришла официальная телеграмма:

"Правительственная. Тикси. Якутской АССР. Полярная станция "Остров Котельный", начальнику высокоширотной экспедиции "Комсомольской правды" Шпаро. Дорогие товарищи! Сердечно поздравляю всех участников экспедиции со взятием 1000-го рубежа на пути к Северному полюсу. Глубоко символично, что вы достигли его в те дни, когда весь советский народ отмечал День Победы. Миллионы юношей и девушек внимательно, с чувством искренней гордости следят за вашим героическим переходом по дрейфующим льдам Арктики. Желаем вам, дорогие друзья, новых сил, самоотверженности, воли и бодрости. Ждем с победой. Пастухов".

Два дня мы коллективно сочиняли ответ на оба послания. По-моему, он получился строгим, лаконичным и вместе с тем очень точно отразил наше состояние:

"Глубокоуважаемый Борис Николаевич! Получили Вашу радиограмму и телеграмму. Большое спасибо за Вашу заботу, за поздравления и веру в победу. Мы счастливы, что нам выпала честь стать первыми, кто прошел по льду от берегов Родины в столь высокие широты. Мы чувствуем огромную ответственность перед страной, перед Ленинским комсомолом. Все наши действия здесь подчинены строгому расчету, и на оставшейся части пути мы проявим максимальную осторожность и выдержку. С глубоким уважением начальник экспедиции Шпаро".

Заканчивая рассказ о небольшой части майского радиообмена экспедиции, привожу телеграмму, полученную из космоса:

"Дорогие товарищи! С большим волнением выслушали мы слова приветствия, дошедшие на борт станции "Салют-6" из глубин Арктики. Постоянно следим за вашим переходом. Верим, что серьезная подготовка и мужество помогут вам преодолеть все трудности сурового края, впервые проложить лыжню к Северному полюсу. Уверены в вашей победе. Командир орбитального комплекса "Салют-6" - "Союз-32" Владимир Ляхов, бортинженер Валерий Рюмин".

Думаю, что наше путешествие к Северному полюсу - первое, поддержанное не только землянами, но и "небожителями".

17 мая мы собирались сделать 12 ходок. В 21.09 встретили трещину и все хором сказали: "88". Это был не поцелуй, посланный в эфир на радиолюбительском языке, а широта, на которую мы рассчитывали. Дальше лежал приполюсный район, и нам было совершенно ясно, что он должен как-то отделяться от всего остального мира.

В начале одиннадцатого рабочего часа серьезной преградой перед нами снова легло разводье. В том месте, где канал пересекал гряду торосов и его берега были словно каньон в скале, мы набросали на воду большие обломки льда. По голубым глыбам без рюкзака перебрался Вадим. В три прыжка к нему присоединился Василий. На льдины и снежные комья уложили лыжи и по этому мостику переправили рюкзаки.

Кругом скрипело, стонало, повизгивало. К сожалению, на этот раз берега разводья не сближались, а расходились, и льдины, теряя опору друг о друга, поплыли. Рахманов пошел по ним, но ясно было, что Володя сильно рискует. Кончилось тем, что Толя с берега крепко схватил его и притянул к себе.

Еще несколько минут, и будет совсем худо. Крикнув ребятам, чтобы они бросали лыжи и лыжные палки на тот берег по воздуху, я забрался на торос, чтобы повторить три красивых прыжка Василия. Все было удачно. Леденев жужжал кинокамерой, все остальные по очереди прыгали. Прыжки Мельникова я успел сфотографировать.

Не найдя дорогу ни на север, ни на восток, ни на запад, мы вернулись туда, где только что изготовили ледяной мост, - там тоже чернела вода.

- На плаву, - сказал Толя, - по второму закону Ньютона наш остров можно сдвинуть, лишь бы упереться во что-нибудь.

- Льдина средней толщины и площадью около одного квадратного километра весит два-три миллиона тонн, - внес ясность Юра.

Пришлось ночевать. В полевой дневник дежурный Хмелевский записал: "Оставшуюся ходку отработаем завтра".

На старте, попав на осколок пака, мы были готовы к тому, что утром окажемся во власти воды к юго-западу от острова Генриетты. Плавание на льдине возле земли - куда ни шло, но в открытом океане? Как объяснить, что нашу льдину со всех сторон окружает вода, причем мы не плывем через большое разводье от одного берега к другому, а движемся свободно, не скрепленные с какими-либо ледяными массивами? Может быть, льды севернее нас изменили скорость, пошли быстрее, мы же отстали? Так или иначе, наш остров находится в области разрежения льда, где-то поля сильно сжимаются, и именно поэтому мы плаваем сами по себе.

Наутро кругом мало что изменилось, лишь на западе нас чуть сблизило с соседними совершенно разбитыми и искореженными полями.

Рахманову и мне повезло - мы нашли сносное место. Я остановился, а Володя благополучно перебрался по тонкому многослойному льду на противоположный берег.

Когда он возвращался, стало ясно, что найденной переправе грозит опасность. Мы и раньше видели такое. Сперва пласт ниласа находит на пласт, толщина "пирога" растет, мост вроде бы делается все крепче, но потом под своей собственной тяжестью опускается. Поверх льда выступает зеленая вода, переправа тонет, а лед вокруг изумрудного бочажка, как мы не раз убеждались, становится очень опасным.

Заторопились.

На месте лагеря никого не было, но на торосе метрах в трехстах стоял Юра, который наблюдал за всеми шестью разведчиками. Мы подняли руки вверх, что означало: "Переправа есть". Хмелевский засвистел, закричал и, в свою очередь, сделал тот же знак. Собрались быстро.

Хорошо, что мы все время спешим. Сколько раз благодаря этому нам удавалось обгонять, если так можно сказать, природу. И на этот раз успели. Я прошел первым, вода подступала к лыжам, но плавные быстрые движения не нарушили шаткого равновесия.

Одна переправа в этот день была классической, именно такие мы многократно делали на подходе к станции СП-23 в 1976 году.

Идеальное, залитое солнцем, вожделенное поле. Никаких торосов. И вот первый - Леденев - как вкопанный остановился. Вода! Насколько хватает глаз, черной струной вправо и влево лежит река: ширина 15- 18 метров, берега ровнейшие, будто проведенные по линейке. На поверхности "сало" не толще бумажного листа, ни льдинки, ни клочка снега. Десять минут мы надували лодку, с байдарочным веслом первым перебрался Юра. Потом своим чередом пошла обычная челночная переправа. Рейс - один человек, или два рюкзака, или куча лыж и лыжных палок. На пятидесятой минуте лодка была уложена в рюкзак Василия и лыжи разобраны.

Через полчаса после челночной переправы возник новый канал. Лед у берега был совсем крепкий - лыжной палкой не пробьешь, значит, наверняка по нему можно идти. Посередине особым матовым блеском светились тонкие пластины серого мокрого ниласа, а дальше до противоположного берега черной тканью лежал совсем прозрачный лед в белых звездах. Прорубить канал для лодки - три верных часа. Идти на лыжах? Вроде бы риск большой.

Легкий Леденев без рюкзака осторожно скользит, лед под ним прогибается, прямо ванночка образуется. Вадим - второй. Натягивается веревка. Теперь, держась за нее, Леденев переносит рюкзаки. Последним переходит Мельников. Ему плохо удаются плавные движения, и, как ни уговариваем мы его скользить, он шагает будто слон. Все готовы помочь Толе, но, к счастью, помощь не нужна, лед выдерживает.

Толя чуточку обижается - опять шел последним по расшатанному льду: "Раз у меня получается хуже, чем у других, то мне логично идти среди первых - по льду, который еще крепок". Я смеюсь: "Ведь ты, идя впереди, испортишь дорогу. Лучше уж нам сперва пройти".

В 15.00 новый канал с чистой водой. Через час нужно встать лагерем, так как с СП-24 к нам вылетает борт. Сделать переправу и уйти от воды мы не успеем. На берегу останавливаться также нельзя. И вот первый раз за 64 дня мы идем к югу. Отходим от реки на полкилометра.

Сброс прошел по-деловому, отлично. Координаты лагеря 88°25' северной широты, 160° восточной долготы. До полюса 176 километров.

29 мая. Вечером в палатке подолгу идут разговоры. Лаз - вход в нее - сделан из синего капрона, так легче найти его среди оранжевых стен, когда ставишь дом. Через этот рукав мы любуемся солнечным пейзажем. Иногда в окошко, обрамленное легкой колышущейся тканью, льды кажутся синими, а про солнце Рахманов сказал: "Химическое".

Пустили в ход шутку: "включи телевизор" - то есть открой синюю дверь - окно. Передача все время одна и та же: "Клуб кинопутешествий". А однажды нас словно осенило: одновременно с Клубом идет и другая программа. Если смотреть не из палатки, а в палатку, то показывают "В мире животных"...

На последнем сбросе четверо подровняли бороды и стали сразу какими-то приглаженными и прилизанными. Я попросил ребят с СП-24 прислать тазик. Его привязали к грузовому контейнеру. При падении белый эмалированный красавец погнулся, но все-таки я помыл голову и был очень доволен. Запросил Снегирева скорее в шутку, чем всерьез, можно ли в канун достижения Северного полюса побриться, ответ пришел неожиданно официальный со строгими словами: "Указаний на этот счет у меня нет". Затем нам была передана просьба председателя штаба, главного редактора "Комсомольской правды" В. Н. Ганичева - бороды оставить "хотя бы до СП-24, где планируется первая пресс-конференция".

19 мая получили письмо от Снегирева. Думаю, что правильно назвать его не просто личным письмом, а человеческим документом. Вот его начало:

"Скоро встретимся, и меня в этой связи переполняют два чувства: желание наконец увидеть вас, убедиться, что с вами все в порядке, что вы действительно победили эти страшные 1500 километров, и второе - сожаление, что скоро кончится удивительное время, отойдет в прошлое часть жизни, может быть, самая яркая. Да, трудно. Очень трудно. Порой просто невыносимо. Но лучше так, чем обыкновенно. Эти бессонные, полные тревог и проблем сутки, недели, месяцы будут лучшими в жизни. Не только в вашей жизни, но и в моей. Теперь это ясно, как никогда".

20 мая вынудили Давыдова провести физиологическую пробу. Юра предложил, Вадик отказался, Леденев и я поддержали научного руководителя. Известна формула - не делать лишнего, она объясняется ленью или пассивностью, но часто трактуется и как некий принцип самосохранения. Я думаю, что истинное самосохранение (сохранение личности) в ином: если можно, то сделать больше, заставить себя не сидеть, а стоять, не отдыхать, а работать, делать то, чего делать не хочется. Таков, кстати, не щадящий себя Леденев. Как хорошо, что сейчас Юра, он и я едины. Наша взаимная поддержка ценна не только своим результатом, она имеет сама по себе большое значение для нас троих.

Двадцатого провели и другую пробу - стоматологическую. Всем семерым Вадим смазал десны йодом, затем мы широко пораскрывали рты, и Рахманов крупным планом сфотографировал на цветную пленку зубы и очень страшные, черные от йода, десны. Вадим что-то измерял и записывал.

Наше путешествие заканчивается. Но каким будет финиш? Ситуация осложнилась. 20 мая исчезло солнце. Обычно белая мгла являлась ночами, утром выглянешь из палатки: молоко, а ведь накануне вечером и небо синело, и белые поля под солнцем золотились, и изломы льдин ярко поблескивали. На этот раз - во второй день отдыха после четвертого сброса - приход белой мглы мы наблюдали во всех подробностях. Сперва на небо словно легла мелкая сетка, и солнце стало матовым. Затем туману прибавилось. В какой части неба плывет солнце, теперь угадать можно было только по большому светлому пятну, разметавшемуся на облаках. Дальние торосы исчезли. Небо, воздух и снег скоро слились в единое белесое, тусклое и в то же время светящееся пространство.

Двадцать первого Вадим поднял всех рано, но из лагеря мы не вышли. Некуда было идти.

Двадцать второго пошли. На первом переходе у троих судорога стянула икры. Место лагеря еще виднелось, и ноги не разошлись, когда возник канал, покрытый живой кашей. Подо мной льдины неожиданно разъехались, и, чтобы не ухнуть в воду, я упал на северный берег, лицом ударился о твердые ледяные кристаллы и тут же схватился за глаз. Щека была разрезана, глаз подбит. Гулять мне теперь по полюсу с синяками и ссадинами.

На обед остановились в обычное время - 12.25 и, взяв солнце (определив его высоту), посчитали широту - 88°28'. Три мили прошли за 155 минут движения, И это неплохо, а главное, солнышко порадовало, правда, чувствовалось, что мы прощаемся с ним надолго.

После обеда сделали еще четыре перехода.

День был прожит в борьбе со льдами: боль в ногах, неудачное падение, разбитое лицо - все ожесточало. Но чувствовались силы, все-таки мы были хозяевами положения.

В 18.15 у Рахманова сломалась лыжа - первая поломка за 1300 километров. Лопнул слой под грузовой площадкой. Остановились, и Леденев поставил крепление на одну из двух запасных лыж, которые мы тянули за собой на веревочке. Сломанную починили, и она стала запасной. Ремонт занял 30 минут. В 19.50 остановились перед поясом торосов - побоялись на ночь глядя лезть в них.

23 мая прошло в напряженных трудах. Пасмурным теплым утром провели обязательные эксперименты со связью и сигнальными средствами. Удивлялись обилию молодых льдов. После обеда вышли на пятачок пака. Точно египетские пирамиды, стояли на нем старые серые оплывшие торосы. Толстому льду обрадовались, как будто ступили на землю.

Из вечернего лагеря передали в Москву свои приблизительные координаты: 88°41' северной широты и 160° восточной долготы. За два дня продвинулись всего на 16 минут.

Следующий день ничего нового не принес. Снова однолетние льды. На редкость трудные и травмоопасные торосы. Как выразился Рахманов, "сплошное лазание и по вертикали и по оризонтали". В начале десятого перехода Давыдов переломил лыжу. Дерево внут-ри оказалось совершенно мокрым. Кончаются ресурсы у наших помощниц. Целую запасную лыжу отдали Давыдову.

Координаты по счислению 88°51' северной широты, 160° восточной долготы.

Утром 25 мая проснулся от грохота. Дежурный Шишкарев перевернул кастрюлю с кашей. "Свари снова", - сказал я ему сочувственно. Юра передавал корреспонденцию в "Правду". Ровно на час запоздали с подъемом, но зато выспались; в 6.30 Василий разбудил нас, а в 8.10 уже надели рюкзаки.

В 10 часов посветлело, облака поредели, мы увидели клочок синего неба. Перед обедом шли целую ходку по ровному полю пака, я был впереди и, по-моему, темп задал отличный. Обедали среди холмов на круглом пятне серого льда. В ту часть неба, где должно быть солнце, нацелили теодолит. Напрасно - густая мгла нахлынула снова. Ветер юго-западный. Температура всего -9°.

С 22.00 до 23.00 слушали передачу Всесоюзного радио "Голоса родных". В штаб сообщили координаты: 89°4' северной широты и 160° восточной долготы.

26 мая шли хорошо, быстро, много, упорно. На каждой ходке четыре-пять раз проверяли по компасу направление движения. Жидкостные компаса работают вполне сносно.

В лагере четвертого сброса штурманы получили тринадцать линий положения солнца, чтобы выявить возможный дрейф льда. Его не было. Определили магнитное склонение (угол между направлениями на Северный полюс и Северный магнитный полюс) - 100°. 26 мая мы считали, что продолжаем идти по 160-му меридиану со склонением 100°.

Движение по меридиану в течение нескольких дней не может практически изменить магнитное склонение, ибо Северный магнитный полюс от нас очень далеко. Однако если мы всего на несколько километров сбиваемся на восток или запад, то склонение тут же резко изменяется, потому что Северный полюс рядом. К востоку оно увеличивается, к западу уменьшается.

По компасу идем точно. Без чрезмерных стараний меридиан всегда удавалось держать, но все-таки солнышко если не каждый день, то уж через день поднималось, и легко было проверить себя. Теперь его нет четыре дня. Ветер переменный, несильный. Естественно предположить, что дрейфа нет, как его не было в лагере последнего сброса. Естественно... Но только потому, что мы о дрейфе ничего нового не знаем. На самом деле он может быть. Если бы льды увлекли нас вправо, то мы должны были бы вводить ,в свои расчеты все увеличивающееся магнитное склонение. С прежним мы шли бы уже не на север, а отклонялись к востоку - туда, куда и без того нас сносил дрейф. Ошибка нарастала бы, и легко сообразить, что в этом печальном случае мы должны были бы идти по кривой, похожей на часть параболы, выпуклостью обращенной к полюсу. Сперва мы приближались бы к нему, а потом, по второй ветви параболы, начали бы удаляться. Снос на запад повлек бы за собой движение по схожей кривой, только расположенной слева от курса. Короче говоря, если предположить, что восточный и западный дрейфы, а также отсутствие этих боковых движений равновероятны, то 28 мая шансов быть лицом к северу выходило у нас вдвое меньше, чем повернуться к нему спиной. 28 мая благоразумнее ждать солнца, чем идти, - это было совершенно ясно. По поводу 27-го мнения разделились, 26-го же, по нашим расчетам, в любом случае (по прямой или по параболе) мы приближались к полюсу, а поэтому торопились и быстро бежали, крепко держась за воображаемый 160-й меридиан.

До обеда сделали пять ходок. На дневном привале, как и в прошлые дни, установили теодолит, но солнце не показалось.

Юра сломал лыжу. Так же, как у Вадима, она разломилась на две половинки. У Рахманова взяли крепкую лыжу, которая до недавнего времени была запасной, и отдали Хмелевскому, к Володе же вернулась его старая знакомая - расщепленная и починенная. Забрали у Рахманова шесть килограммов груза, чтобы ему легче было лавировать на сломанной лыже. Четыре половинки двух "Бескидов" разобрали по рюкзакам - так неожиданно избавились от в общем-то обременительного сопровождения. Посмеялись над Давыдовым, который недавно сообщил нам, сколько раз до полюса ему предстоит везти запасные лыжи. (Все путешествие мы тянули их за собой, меняясь на каждой ходке.)

Два события 26 мая остались темой последующих разговоров: сломанная лыжа и пуночка - полярный воробушек, подсевший к нашей лыжне. Он появился словно бы ниоткуда.

Мы шли цепочкой по молодому, покрытому снегом полю. Вдруг метрах в трех от Леденева, который был первым, во всю мочь чирикая, села птичка.

Я подумал: "Бедная, сейчас покормим тебя, может быть, ты полетишь за нами до полюса и на наших привалах будешь пиршествовать?" Леденев нацелился на пуночку кинокамерой, но она подпрыгнула и перелетела к середине цепочки. Снова, будто очень торопясь, она что-то рассказывала и, словно после купания, отряхивалась. Сделав третью совсем короткую посадку возле последнего из нас, она упорхнула. Исчезла почти мгновенно, только чириканье еще слышалось.

Все сошлись на том, что птица прилетела с большого разводья, которое, судя по небу, лежало километрах в двенадцати на северо-востоке. И, уж конечно, она не погибает от голода. Похоже, что это сытый, довольный жизнью и деятельный воробей.

...Положение не ахти. Если не покажется солнце, мы идем еще один день. Потом остановимся. Через неделю кончатся продукты. Неужели финиш будет такой же нелегкий, как старт? И все-таки сильное, сильное и очень странное ощущение, что одной ногой мы уже на полюсе, что остались какие-то детали, формальности. У Лени Лабутина в папке лежит список наших верных друзей и верных помощников. У меня замусоленная копия. По номерам мы посылаем поздравления с еще не достигнутого полюса. 26 мая отправили 56 поздравлений. В день икс все они будут разосланы нашими радистами, а мы, тая в душе любовь, дружбу, верность и благодарность, будем заниматься другими делами. Какими, пока неизвестно, но они будут неотложными и очень важными. Наверное, никогда не будет так, чтобы неотложных и очень важных дел не было.

Первым в списке директор Института медико-биологических проблем Минздрава СССР академик Газенко, потом его заместитель Волынкин, друзья экспедиции Северин, Сверщик... Есть два человека, которых мы считаем участниками перехода: Волков - известный полярник из Ленинграда и Житенев - секретарь обкома партии из Свердловска, который с 1973 по 1978 год как секретарь ЦК ВЛКСМ готовил поход к Северному полюсу.

На севере на горизонте под тяжелыми облаками чистая божественная серебряная полоска.

27 мая дежурил Давыдов. В 7.30 мы были готовы выйти из лагеря, но в слоистых облаках промелькнуло солнце. Рахманов поставил теодолит. Неяркий круг будто бежал, будто мчался по небу. Виден в общей сложности он был какие-то секунды - выныривал из-за туч и снова скрывался. Поймать светило прибором было невозможно, однако направление на него взяли, и оно вполне соответствовало нашему курсу с одной маленькой оговоркой - мы находимся на 160-м меридиане к востоку от Гринвича.

Утром Василий и Вадим решили "принести жертву богам" - оставить анораки. Мельников по этому поводу что-то громко сказал, Леденев тотчас встрепенулся и высказал соображения против расточительства, я поддержал завхоза. Негоже, в самом деле, выбрасывать полезные вещи, когда рюкзаки легкие и идти осталось всего несколько дней.

- Дело не в весе, зачем нести лишнее, ненужное? - возмущался Шишкарев.

- Сейчас лишнее, а завтра пригодится, - возражал Володя.

- Возьму еще килограмм снега.

- Возьми.

- Твою кинокамеру могу.

- Что-то ты не то говоришь, - заметил Мельников.

Я тоже вмешался, что меня дернуло:

- Вася часто говорит не то.

Василий обиделся:

- Конечно, где уж мне. Я всегда говорю не то. Кому можно, а кому нельзя.

Жертва богам не состоялась.

Вышли в 8.00. Одна мысль, одно желание - увидеть солнце.

На четвертом переходе светило устроило с нами форменную игру. Впереди метрах в двухстах оно серебрило поверхность океана. Перешагни мы границу между тенью и светом, солнце было бы наше, но мы здесь, а не там и не видим его. Увеличиваем темп, почти бежим, но светлое пространство, наполненное солнечными лучами, тоже несется, летит независимо от нас и почти в нашем направлении. Медленнее, чем мы! Вот черта уже рядом, сейчас мы ступим на поблескивающие льды, но свет мгновенно исчезает. Серый снег, серое небо и ни единого белого пятнышка.

А на пятом переходе попали в лабиринт гор. Таких старых, серых, даже не серых, а коричневых льдин мы раньше не видели. Откуда принесло этот остров к полюсу? Наверняка он стоял возле земли, его ломало, летом торосы обтаивали, зимой их заносило снегом, ветер сглаживал горы и трамбовал снег. А потом остров носило по океану. Видел ли он людей? Корабли? Самолеты? Подводные лодки? Карабкаясь по горам, заботясь о себе и о лыжах, мы почти забыли про солнце. Шестое чувство подсказывало - оно появится, краем глаза я даже видел его, и что мне стоило сказать: "Стоп! Ставим лагерь". Через двадцать минут дневной привал, и, даже если мы не поймаем солнце и потеряем эти двадцать минут, невелика беда. Я колебался. Хорошо бы пройти это адское поле, увидеть, что нас ждет за ним. Поставим палатку, теодолит, ходка будет полноценной - пятидесятиминутной. Неужели ко всему этому примешивался ложный стыд: мои товарищи могут подумать, что я устал? Я не подчинился интуиции. На привале спеша установили прибор, но никаких просветов в тучах не было. Как я ругал себя! Как злился и на себя, и на штурманов. Возможно, Юра все понял, но помочь никто никому не мог.

Интересно, что светлая полоска, которую вечером 26 мая мы видели на севере, утром 27-го оказалась на востоке, теперь она, расширившаяся и помутневшая, сдвинулась на юго-запад. Вечером на севере, утром на востоке, днем на юго-западе... Что-то вращается вокруг нас или, может быть, мы идем по кругу? Нет, водяное небо (Темные пятна и полосы на облаках над свободной ото льда водой), которое висело 26-го на северо-востоке, и сейчас от нас по правую руку...

Василий тверд, он все-таки принес жертву, на торосе разложил стельки и запасное белье. Леденев поморщился. Меня тоже это не насмешило, но спорить с упрямцем никто не стал.

В конце второго послеобеденного перехода растянулись. Вдруг сзади крик. Вася несет что-то, а Юрик смешно ковыляет - очередная поломка. Оправдывается: лыжа переломилась почти что на ровном месте, на маленьком бугорке.

Я попросил Рахманова отдать Хмелевскому целую лыжу. Володя пойдет дальше на половинке и на своей калеке, которая пока служит. Дабы легче ему было на полутора лыжах, весь его общественный груз мы забираем. С первой частью команды Рахманов согласился с радостью, а вот облегчить свой рюкзак категорически отказался. Пришлось строго сказать, что начальника надо слушаться. Но и это не помогло. Тогда я попросил нашего хорошего Рахманыча вытряхнуть на снег все пожитки.

Солнце! Теодолит не был установлен. Какой грех, какая беда! Я не стал ругать Юру и Володю, а только приказал Васе и Толе помогать им и выполнять все их просьбы.

Как помочь вам, драгоценные штурманы? Что сделать? Когда Юра снимал отсчет, то по крайней мере трое лыжными палками на снегу записывали цифры. Раздавались крики: "Верхний край появился", "Вижу нижний край". Мы радовались солнцу как первобытные люди, как язычники. Мы ликовали, танцевали и пели.

Нужно было второе наблюдение, и минимум через час. Решили поставить лагерь. В честь счастливого события Леденев водрузил на мачте флаг "Буревестника".

Через два часа сняли второй отсчет, и солнце исчезло.

Хмелевский и Рахманов независимо друг от друга произвели вычисления: 89°28' северной широты и 160° западной долготы. Магнитное склонение 170°. Вот так. Произошло то, чего мы боялись: дрейф утащил нас на восток, мы этого не знали и считали, что находимся по-прежнему на 160-м меридиане восточной долготы; склонение росло - этого мы тоже не знали и учитывали старое. Магнитная ошибка как бы помогала дрейфу, и 27 мая наш курс составлял с направлением юг - север угол 50-60°, то есть мы приближались к полюсу меньше чем на половину того расстояния, которое проходили. Не появись солнце и откажись мы от плана 28 мая стоять на месте, север остался бы у нас за спиной.

Ветер юго-западный, 5 метров в секунду, температура - 11°. Плохие известия лучше, чем неизвестность, и настроение очень хорошее. Главное - можно смело идти. Толя говорит, что на следующем радиосвидании Москва заметит: ошибка вышла - 160 градусов западной долготы быть не может; вы разыгрываете нас или решили идти вокруг полюса, а не к полюсу? Вася шутит: "К жертве боги отнеслись благосклонно". Юра вторит ему: "Моя лепта - две сломанные лыжи - тоже пришлась по вкусу". - "Они в рюкзаках, какой же это подарок, - возражает Толя. - Все дело в лыжах, которые вы оба утопили. Они понравились Нептуну, который здесь первый бог".

Передав 27-го в Москву свои странные координаты, запутав тем самым друзей и штаб, мы, в свою очередь, получили из Тикси непонятную радиограмму, которая внесла дополнительную спешку в наши действия: "31 мая в район полюса предполагаем смещение циклона из района Шпицбергена, усиление ветра 12-15, видимость менее 1000 м".

28-го утром Хмелевский подсчитал дрейф. За 5 дней нас снесло на 8,5 мили. Предлагается теперь, чтобы компенсировать это смещение, идти со склонением 180°, то есть на 10° левее полюса. Забавно: пойдем на географический Северный полюс по магнитной стрелке, которая показывает на юг!

Возник конфликт. Правда, последующие куда более важные события как бы затмили его. В обед я между прочим сказал: "Сделаем сегодня 11 или 12 ходок". Вадим выразил неудовольствие, дескать, кабы знать об этом с утра, то силы расходовались бы иначе. Вадим - крепкий здоровый парень, который никогда не идет ни первым, ни последним, ноги у него давно прошли, считать его слабым или больным нет оснований, поэтому я отнесся к словам доктора как к нытью и пропустил мимо ушей. Другие не возражали, настроение было боевое. На десятом переходе вперед помчался Василий, я бежал за ним, потом шли Леденев, Рахманов, Хмелевский. Последние, Вадим и Толя, хотя и отстали, но тоже очень спешили; скорость, которую предложил Шишкарев, была, конечно, всем на руку.

Мы неслись словно ветер - так здорово! На привале, счастливый и разгоряченный, я стал хвалить Василия. Ответ его меня сразил:

- Видишь, что получается, если действовать без предупреждения.

Сначала я не понял. Потом выяснилось что Василий вовсе не подыгрывал мне, моему азарту, радости и спортивному настроению, а, наоборот, хотел показать, сколь пагубны порывы, имея в виду мое недавнее решение сделать 11 или 12 маршей. Нужна ясность, а не порыв. Растянулись сейчас так потому, что свои возможности показал Василий.

Я сник. Не из-за критики, она была необидной, непонятной для меня, странной и скучной. Сник из-за того, что снова попал в пропасть непонимания. Как мне понять Василия? Но огорчение теснила ненужная злость.

- Во-первых, раз так делать не нужно, так зачем же ты делаешь? А во-вторых, раз такие принципиальные разговоры, то будем голосовать. Кто за десять переходов, кто за двенадцать? Начнем с тебя, Толя, потому, что ты шел последним и сильно отстал.

- Я за двенадцать.

- Володя Леденев?

- Двенадцать.

- Володя Рахманов?

- А чего, пройдем двенадцать. Проскребемся.

- Вадим?

- Десять.

- Василий, ты?

- Воздерживаюсь.

- Юра?

- Мое высказывание ничего не меняет, я готов принять любое предложение, думаю, что и Вася готов к любому плану...

- Юра, все ясно. Десять или двенадцать?

- Вообще-то я воздерживаюсь.

Юра - добрый человек. Он понимает, что Василий растерян, знает, что сила на моей стороне. Он поддерживает слабого. Но ни о чем таком сейчас я не хочу думать, я злюсь на Юру.

- Отлично. Я сам за двенадцать. Двое воздержались, один против, четверо за. Вадим, если ты себя плохо чувствуешь, говори. Будем считать, что у каждого есть право вето.

Вадим готов идти хоть четырнадцать.

- Пойдешь первым? - спрашиваю Леденева. Именно Леденева. Это еще один прицельный удар по Шишкареву.

В 21.20 солнце. Снова обидная непростительная оплошность. Десять минут назад оно промелькнуло в облаках, и я попросил Рахманова поставить теодолит. Володька возразил, что все равно солнце не взять - густая облачность. Лучше не терять времени, пойдем уж, раз решили идти. Я согласился, и вот синее небо, солнце чистейшее, ни дымки, ни облачка. Лихорадочно ставим прибор, Рахманов прицелился, но солнце закрыли тучи. Десяти секунд не хватило. Я обрушился на Юру и Володю с упреками. В марте мы контролировали себя, брали луну и солнце одновременно, ночью наблюдали звезды. А сейчас? Кто, в конце концов, должен стеречь солнце? Штурманы? Надо стоять - давайте стоять, надо отказаться от ужина, от обеда, от завтрака, вообще от еды - откажемся. Вы только скажите, что делать. Обидно до слез.

Расстроенные, двинулись дальше. Слева поля золотило солнце, прекрасные, залитые светом квадраты приближались к нам и исчезали. Так человек играет с кошкой: вот она, бумажка на веревочке, киса к ней, а бумажки уж нет.

Вглядываемся в тучи, движение стало мукой. Одиннадцатый переход занял 1 час 10 минут, включая четверть часа, которые возились с теодолитом. На привале в разрывах облаков показалось солнце. К черту двенадцатый переход, ставим лагерь. Солнца нет.

Сегодня в 1.15 Вася закричал: "Солнце!" Его взяли и по верхнему краю, и по нижнему. Наблюдение повторили несколько раз. Теперь бы еще разок оно вышло часа через два. Установили дежурство: Шишкарев, Леденев, Давыдов. В 5.30 Мельников и я выходим на связь.

Хмелевский, Рахманов и третий штурман Василий, по-моему, так и не ложились - всю ночь возились с прибором, таблицами, картами. Утром на миллиметровке были построены шесть линий положения солнца. Все они сходились между 170-м и 175-м меридианами западной долготы и широтами 89°28' и 89°35'. В момент кульминации сделали последние наблюдения и определили широту - 89°33'. Накануне было 89°28'. Из 26 километров, пройденных вчера, приходится вычесть по крайней мере 12. Ветер дул юго-западный, ощутимый, поэтому и дрейфуем.

Оставшиеся 52 километра решаем пройти без ночевок. Настроение ударное, ни разу не вспомнились досадный спор и голосование. Режим принимаем такой: пять ходок, горячая пища, два часа сна без спальных мешков и снова ходки.

За первые пять по счислению прошли 12,4 километра. Повезло с солнцем, определились: 89°39' северной широты и 164° западной долготы. Нас снова утянуло к востоку на полторы мили, причем всего за 9 часов. Объясняется снос сильным западным ветром - он дует целый день, скорость 10 метров в секунду. Считаем дрейф достоверными выбираем курс левее полюса на 15°. Впереди 40 километров!

Если не выглянет солнце, то проходим их по счислению и объявляем, что достигли Северного полюса. Потом ждем солнца, чтобы определиться, и, если понадобится, делаем следующее приближение.

31 мая. Второй пятимаршевый этап начался 29-го в 21 час 15 минут. Переходы по времени получились такие - первый, второй и четвертый по 50 минут, третий - 60 и пятый - 45. Привалы все по 10 минут. В 2.10 остановились.

Пришла радиограмма: "Циклон стационировался, ближайшие сутки оказывать влияния не будет; в районе Северного полюса облачность, временами снег, ветер 4-9 метров в секунду, температура минус 8-13°".

В 9.30 выходим. Три ходки дают 6,4 километра. Отдыхаем не по 10 минут, а по 15. Четвертая, очень тяжелая по дикому скоплению торосов дает немного. К счастью, кажется, разлом позади. Пасмурно. Подходим к каналу, покрытому серой массой. По краям, словно накрахмаленный высокий воротник, стоит ледяной бортик. Сбиваем его и внимательно изучаем поверхность. Приближается Хмелевский и, говоря что-то, вдруг ступает на лед. Тут же проваливается. Его хватают за плечи. Наученные горьким опытом, мы не тянем Юру вверх, а в воде стаскиваем с его ног лыжи.

Отходим от канала и ставим палатку. Пятая ходка пропала, а четвертая - в общей сложности 65 минут - дала нам 1,3 километра. Юра убит горем. Все стараются его приободрить.

Давыдов готовит еду. Он сильно накачал примус, но толком не разогрел головку. "Шмель" вспыхнул как факел; мало того, Вадим ухитрился облить себя, и теперь розовые языки огня плясали на его синей пуховке у самого подбородка. Я сидел рядом на брезентовом анораке и, выхватив его из-под себя, бросил на грудь Вадима. Руками прижимая анорак к Вадиму, сбил пламя, Леденев тем временем выбросил из палатки пылающий примус.

Купание Юры и оплошность Давыдова для нас были нужным предостережением: вы устали, друзья, будьте бдительны.

В 11.50 двинулись дальше и сделали шесть ходок. Одна была компенсацией за предыдущий этап.

Прошли 13,1 километра, до полюса чуть больше шести. Сегодня с 2.30 до 6.45 отдыхали. На связь решили не выходить.

Сделали еще три марша, и Василий объявил: "До полюса 300 метров". Последняя льдина, которую мы миновали, оказалась идеально ровной - прекрасный овал, словно футбольное поле, увеличенное в размерах раз в десять. Торосы по краю вполне могли сойти за трибуны.

- Остановимся, - предложил Давыдов, - впереди дрянь, а тут идеальное поле. Оно годится и для приема самолетов, и для торжественной церемонии.

Я колебался. Бипланы с красными полосами на фюзеляжах так чудесно вписались бы в белизну этой ледяной гавани. Хмелевский сказал то, что должен был сказать:

- По-моему, надо выбрать эти триста метров. Леденев и Мельников не прочь пройти их.

Василий сострил: "Будем взвешивать пятак на весах, цена деления которых - килограмм".

Полезли в торосы и 30 минут ползли. Спускаясь с последних наклонных льдин, я увидел, что друзья ждут меня возле разломанной на части старой белой горы. Кругом торчали зубья, полянка по размеру напоминала московский дворик с картины Поленова. Мы прорывались к этой полянке черт знает как. Зачем? Правы Давыдов и Шишкарев: наше местоположение определяется по солнцу с точностью до километра, так стоило ли учитывать эти триста метров ледяной чащи? Упрямство, тщеславие, самомнение? Но зря, зря ты мучаешься, начальник. Светлые лица друзей говорят тебе: все правильно. К чему вспомнил ты погрешность прибора? Последние двое суток прибором было счисление, и наше определение Северного полюса должно обладать только одной точностью - быть абсолютно честным по отношению к самим себе.

Суета, какая суета! Мы на вершине Земли!

Я понял: парни ждут, чтобы я улыбнулся.

- Под этим торосом записка Пири, - сказал Рахманов.

- Ребята, салют! - закричал Давыдов. Он поднял карабин.

- За начальника экспедиции Дмитрия Шпаро, за научного руководителя и штурмана Юрия Хмелевского, за любимого комсорга и завхоза Владимира Леденева, за парторга и радиста Анатолия Мельникова, за штурмана и радиста Владимира Рахманова, за завхоза, радиста и штурмана Василия Шишкарева, за врача Вадима Давыдова. За ребят на базе! За штаб! За по-бе-ду!!

Десять выстрелов. Кому исторические гильзы? Ай да Вадик! Красиво придумал. Бьюсь об заклад, что эта пальба - домашняя заготовка, возможно, даже давнишняя - московская.

Все? А где твои заготовки, Дмитрий Шпаро? Что сделаешь ты, что скажешь? Хоть один раз сегодня, вчера, на острове Генриетты, в Москве, где угодно ты думал, что скажешь друзьям на Северном полюсе? Неужели у тебя нет слов, мыслей, чувств? Я будто заглянул внутрь себя и ничего не увидел. Улыбка на лице была вымученная, как последние 300 метров.

Сквозь забор льдин проглядывали ровные участки. "Надо идти дальше, за полюс, - подумал я. - Убежать от ребят, остаться одному".

- Пошли поглядим.

Я показал Леденеву на ближайшее поле.

- Теперь лучше вперед, чем назад, - напутствовали нас.

Мы вышли из ловушки. Свет, серебристая белизна и великая первозданность поглотили нас.

Метрах в трехстах, словно стога, рассыпались на поле несколько горок. Возле них мы поставим лагерь, на самой высокой поднимем флаг, на фоне его сфотографируемся.

С разных сторон Леденев и я поднимались на выбранную горку. Не знаю, как Володя, но я старался не глядеть на него. Комок подступил к горлу, слезы текли по щекам. Я стеснялся их и в то же время думал: какая благость дана человеку - он может плакать.

Прикусив губы, незаметно обтерев щеки, я сказал Леденеву о флаге, о палатке, о фотосъемке.

- Ты забыл про кино, - сказал он.

- Пройдем еще триста метров. Место дивное, - сообщили мы товарищам.

Возле горы сбросили рюкзаки.

Со скал острова Генриетты очень трудно спуститься, но когда началось, стало легко. Потому что борьба, чувство долга и вера друг в друга как бы слились в единый порыв. Теперь тоже легко. И ничего особенного для того, чтобы струна задрожала и над миром взвилась песня победы, теперь не нужно. "Весна. Открывается первая рама, и в комнату шум ворвался".

- Здесь полюс.

Ни разу на маршруте мы не стояли вот так - плотно прижавшись друг к другу. В палатке теснились, чтобы согреться, но за стенами дома всегда были между нами и ветер, и мороз, и снег.

- Здесь полюс. Многие стремились к нему, и многие мечте о Северном полюсе отдали жизни. Наверное, и после нас люди придут сюда. И может быть, благодаря нам они будут стремиться к Северному полюсу чуть больше, чем прежде. Всегда человек будет тянуться к звездам, вершинам и полюсам. Сегодня наша победа. Поздравляю вас с ней. Поздравляю с Северным полюсом.

И стояли пошатываясь.

- Мы здесь! - кричал Юра через минуту, стиснув меня своими железными руками и поднимая в воздух.

- Поздравляю от всей души, - сиял Вадик. Василий обнял меня вслед за Давыдовым.

- Спасибо. Поздравляю.

- Победа! - сквозь слезы ликовал Леденев.

- Ура! Как здорово! Наконец, - стесняясь, шептал Володя Рахманов.

- Здесь полюс, - выдыхал синеглазый Мельников.