Возвращение

- Собирайтесь! Живо вставайте и собирайтесь. Даю вам сорок минут, - прогремел чей-то властный голос.

Я обернулся и глазам своим не поверил. В дверях стоял Иван Иванович Черевичный. Он ворвался, как вихрь, в нашу тихую обитель на Маточкином Шаре, куда мы переселились после окончания работы в губе Безымянной, надеясь на то, что какой-нибудь пролетающий мимо самолет заберет нас отсюда и доставит на Большую Землю.

Но дни текли, а самолета все не было. Мы не на шутку стали задумываться над тем, как бы не пришлось зазимовать в унылом поселке Лагерном, носившем романтическое название "фактория". Когда-то, начитавшись книг, я горел желанием побывать в такой северной одиссее, и был счастлив, что мне довелось самому воссоздать нечто подобное такой фактории в фильме "Белый Клык". Но только здесь - на Новой Земле - я познал, насколько далека бывает фантазия художника от жестокой действительности...

Представьте себе два-три десятка обветшалых деревянных изб, построенных без всякого порядка на пустынном берегу пролива, примитивный деревянный причал, образцы которого можно найти в любом волжском селе, - вот вам и вся картина фактории тех лет.

Раз в год в поселок приходил пароход, который доставлял людей, почту, товары с Большой Земли и увозил всех, у кого кончился срок работы.

В дни, когда приходил пароход, поселок оживал. У людей появлялось желание собираться вместе, устраивать встречи, проводы родных и друзей. Но как только пароход оставлял остров, все входило в свою колею. Фактория продолжала жить будничной, повседневной жизнью, до такой степени суровой и монотонной, что она могла быть по плечу только сильным натурам.

В тот год, когда мы жили в Лагерном, обитатели поселка лишились даже этой последней радости. По каким-то причинам рейсовый пароход не пришел. Ожидали какое-нибудь другое судно, которое уже чисто случайно могло подойти к берегам Новой Земли. Однако и оно не пришло.

Для того чтобы хоть как-то скоротать время, наши ребята чуть ли не ежедневно переправлялись на лодке на противоположный берег, где жили зимовщики. Их станция имела радиосвязь с Большой Землей. Но каждый раз они возвращались ни с чем. От вынужденного безделья, от какой-то липкой скуки мы не знали куда себя деть. Первые дни читали и перечитывали книжки. Потом и это надоело. Слоняться по унылым пыльным улицам, по которым, словно тени, бродили наполовину одичавшие упряжные собаки, тоже не доставляло радости. Один вид этих тварей вызывал отвращение. Они были способны наброситься и разорвать кого угодно, даже собственных щенят.

Поэтому мы предпочитали больше сидеть дома (если можно назвать домом полутемную сырую комнату при магазине, где нас поселили), чем бесцельно шататься по поселку.

И вдруг, буквально с неба, пришло спасение. Нежданно-негаданно в поселок прилетел гидросамолет Ивана Ивановича Черевичного. Поднявшись с острова Диксон, он в воздухе принял радиограмму Главсевморпути, адресованную полярным летчикам, в которой просили при первой возможности забрать нашу экспедицию с Новой Земли. Черевичный добровольно взял на себя эту миссию.

В тот момент, когда он появился на пороге дома, вся наша дружная компания спала мертвым сном в спальных мешках прямо на полу.

В дальнем от двери углу был привязан наш общий любимец - белый медвежонок, с которым мы не расставались. Он лежал на спине и изо всех сил старался дотянуться лапой до своего дружка Фрама - шотландского терьера, которого мы тоже всюду возили с собой. А в другом углу - у входа в комнату - я жарил на керосинке лепешки. Когда я с осторожностью сталевара пытался перевернуть лепешку, кипящую в масле, дверь с шумом распахнулась, и на пороге появился Черевичный.

- Ты понял? - спросил он меня после того, как я освободил его из объятий. - Сорок минут даю на сборы. Сорок. И ни минутой больше. А все лепешки тащи в самолет. Там съедим.

Сколько мучительных дней и ночей мы ждали этого дня! Сколько раз обдумывали все до мелочей: куда что положим, как упакуем вещи, куда и как погрузим свой скарб. А когда настал этот долгожданный момент, мы так растерялись, что не знали, с чего начать, за что взяться.

Наскоро свертывали спальные мешки, собирали обувь, одежду, мыли и складывали в ящики посуду. Суматоха поднялась страшная. Всем хотелось поскорее собраться. Одну и ту же вещь хватали сразу двое, трое. От этого наши сборы делались еще более бестолковыми. А тут еще в самый разгар работы к нам ворвался командир воздушного корабля.

- К чёрту все это! К чёрту! - закричал он, указывая на наши ящики с посудой. - Слышите! Все в воду побросаю. Все, если только вы это барахло принесете на борт.

- Как же так? - робко вступился я за наше имущество.

- Ты понимаешь, там весь поселок переполошился! Пойди посмотри. Женщины, дети... Плачут. Вой стоит. Хоть беги. Все просятся на Землю. Год не было парохода. Понимаешь! Год! Одна вот-вот родит... А он кастрюли, миски, сковородки... Стыд. Срам. К чёрту все это! К черту! - снова повторил он и выскочил из комнаты, изо всех сил хлопнув дверью.

От такого неожиданного оборота дела с минуту мы не могли произнести ни слова и, прекратив сборы, молча смотрели друг на друга. Потом, сначала неуверенно, а затем все энергичней стали вытаскивать из ящиков лишние вещи.

Между тем весь поселок в самом деле пришел в движение. Он был похож на разворошенный муравейник. Люди носились взад и вперед, бросались к Черевичному, умоляя его взять на самолет, хотя он не имел на это никакого права. Он прилетел на небольшом гидросамолете особого назначения, который мог поднять не более 15-16 человек, так как весь был загружен нашим снаряжением. Пять человек входило в состав команды. Девять в нашу группу. Следовательно, можно было принять на борт еще максимум двоих-троих. Но добрые сердца летчиков увеличили пассажиров до критической черты. Кроме нас, Черевичный разрешил взять еще 8-10 человек - главным образом женщин с детьми. В результате самолет оказался перегруженным сверх всякой меры.

В самую последнюю минуту, когда от гидросамолета отошла лодка (он стоял на рейде, поэтому людей и вещи доставляли в лодке), в рубку к Черевичному вошел бортмеханик.

- Иван Иванович, мы должны подойти к полярной станции и взять горючее, - сказал он.

- Что? Что ты сказал?! - вскипел Черевичный.

- Мы потеряем час-два - не больше. Станция рядом. Но зато будем спокойны.

- Час-два... Ты в своем уме?! - еще больше разгорячился Черевичный. - Видишь, ветер усиливается. Так ты что, хочешь заночевать? Ну скажи, заночевать? Все уже на борту. А он предлагает на станцию, - сказал Черевичный, на этот раз обращаясь ко второму пилоту.

- Но, может быть... - начал тот.

- Ничего не может быть. Полетим - и баста, - отрезал Черевичный.

- А если не хватит горючего? - настаивал на своем бортмеханик.

- Не хватит, если пойдем обычным путем, - ответил уже спокойней после небольшого молчания Черевичный. - А я поведу напрямик. Понял? Напрямик!

И он повел. Над самым морем повел - напрямик, от Новой к Большой Земле.

Летающая лодка поднялась в воздух. Несмотря на тесноту (кабина была доверху завалена вещами), все чувствовали себя превосходно. От одного сознания, что через каких-нибудь несколько часов мы окажемся на материке, увидим нежные, стройные березы, вдохнем аромат зеленых лугов, сердце наполнялось светлой радостью.

Я впал в полудремоту и старался ни о чем не думать. Но, как это всегда бывает в самолете, после пережитых волнений мысли сами лезли в голову одна за другой, а сон не шел!

"Смешной Черевичный. Добрый он. Очень добрый. Кричал, кричал, а ведь всех взял... Трудное дело быть летчиком. Трудное? А наше? Нет, наше дело совсем другое... Где мы летим сейчас? Почему так легко на душе? Потому что летим домой?.. "Русь моя, родина кроткая, лишь к тебе я любовь берегу..." Мы, как птицы. А почему птицы покидают светлые, уютные берега Африки и летят черт-те куда, за тридевять земель... сюда - на Север, летят?.. Напиться талой воды? Интересно, а что чувствуют птицы, когда они летят домой? Ничего, наверное, не чувствуют. Нет, почему ничего - чувствуют голод... холод..." - рассуждал я сам с собой, пытаясь заснуть, и вдруг ощутил сильный толчок, такой сильный, что я чуть не свалился с мягкого тюка, на котором лежал.

Потом раздался еще удар, и еще...

Впечатление было такое, что самолет принялся таранить облака, пытаясь прорваться сквозь мрачную стену густого тумана.

Началась ужасная качка. От сильного ветра самолет вздрагивал, кренился то в одну, то в другую сторону, потом всем корпусом проваливался вниз так, что дух захватывало, и начинало давить в груди.

Все сразу приумолкли и с тревогой поглядывали на иллюминаторы, за которым стремительно проносились струи белых хлопьев.

Черевичный вел самолет над самым морем, не набирая высоты. Качка от этого стала еще ощутимей. На женщин и детей жалко было смотреть, так страдали они от воздушной бури. Но никто из нас даже не подозревал, что вскоре мы окажемся в еще худшем положении, на грани вынужденной посадки в штормящее море.

- Плохи наши дела, Иван Иванович, - услышал я голос бортмеханика, который вошел в кабину командира корабля.

- Что случилось?

- Маслопровод... - коротко бросил бортмеханик.

- Дотянем? - спросил Черевичный после небольшого раздумья.

- Думаю, дотянем, если удастся устранить течь, - уклончиво сказал тот.

- Здорово течет?

- Как сказать... Пока не очень. Но может усилиться, - ответил механик.

- Так вот, пойди и сделай что-нибудь!

- Что я должен сделать? - спросил механик.

- Не мне тебя учить! - вдруг вспыхнул Черевичный.

- Пальцем, что ли, я зажму? - возмутился механик.

- Чем хочешь зажми! - повторил приказ командир корабля.

Бортмеханик приказ выполнил. Пошел в свой отсек и зажал тонкую медную трубку, из малюсенького отверстия которой выбивался масляный фонтанчик.

Черевичный сидел за штурвалом сам. По лицу его нельзя было узнать, волнуется он или нет. Уверен ли он в благополучном исходе или не уверен. Сколько раз опасность подстерегала отважного пилота во время его бесчисленных, но подлинно героических полетов над этой коварной страной вечных льдов? Сколько раз он был на волоске от смерти в схватке со стихией и всегда выходил победителем.

Я смотрел на него и восхищался его мужеством, смелостью, его волей. Вот он, русский характер! Характер Суворова, Чкалова, Талалихина и сотен тысяч других смельчаков, готовых пожертвовать жизнью ради высших целей и неизменно достигающих этих целей, какой бы дорогой ценой они ни давались!..

"Удастся или не удастся ему и на этот раз избежать беды?" - подумал я, услышав ровный, спокойный голос Черевичного.

- Узнай, пожалуйста, сколько осталось? - не произнося вслух слово "масло", попросил он второго пилота.

- Стрелка показывает сто двадцать пять, - ответил тот, вернувшись в кабину. Спустя некоторое время диалог повторился.

- Сколько сейчас? - спросил Черевичный.

- Девяносто восемь, - ответил второй пилот.

По мере нашего продвижения вперед эти таинственные цифры все уменьшались и уменьшались.

- Семьдесят шесть... Шестьдесят четыре... Сорок два... - громко объявил второй пилот.

Я не понимал ни точного смысла, ни точного значения этих цифр. Мне было ясно только одно: когда стрелка покажет ноль - масла в баке не будет совсем, и мотор заглохнет.

Я вышел из кабины пилота, уселся на какой-то тюк и, пытаясь отогнать мрачные мысли, невольно сверлившие мозг, стал снова глядеть в иллюминатор, за которым свирепствовала снежная буря.

Сколько времени я просидел в таком состоянии - не знаю. Помню только, как до моего сознания дошло, что тот самый иллюминатор, который только что выглядел темным кругом, вдруг неожиданно посветлел. И робкий луч солнца пробился внутрь самолета.

В ушах появилась нестерпимая боль. Мы явно шли на посадку.

"Что это? Неужели все окончилось благополучно?" - подумал я и захотел крикнуть от радости, от счастья: "Солнце! Солнце!" Но вместо этого в волнении прижался к иллюминатору и стал смотреть вниз.

Как раз в этот момент самолет содрогнулся от удара. Потом еще и еще.

Это наша летающая лодка ударилась о волны, а затем быстро, как при спуске со снежной горы, заскользила по озеру.