"Первые мореходы земли Русской"

Зарывшись носом в волну, судно дрожало, освобождаясь, и, вырвавшись из нее, начинало минуту-другую выписывать в воздухе восьмерки концами своих мачт. В это время оно не брало палубой воду - "отряхивалось", как говорят моряки.

Вот тут-то и надо было мне успеть выскочить на третий трюм, задраить за собой ведущую в коридор железную дверь и, не теряя ни секунды, перебежать через верх четвертого трюма, а там, перескочив с одного трапа кормовой надстройки на другой, - спрыгнуть на корму. Медлить было нельзя. Крен достигал сорока семи градусов, и ничего не стоило, замешкавшись, оказаться за бортом вместе с перекатывающимися через судно волнами.

Уже больше недели мы с трудом продвигались в сороковых "ревущих" широтах. Что ожидало нас дальше - в "неистовых" пятидесятых - мы не знали. От балансирования на вывертывающейся из-под ног палубе болели все мышцы. С каждым днем становилось все труднее фехтовать кистью с этюдом, а радость моя все возрастала - наконец я нашел, увидел в натуре то, чего не хватало моей давно задуманной картине - "Первые мореходы земли Русской". Сюжет ее прост: сквозь все преграды - штормы и льды - идут в неведомое первопроходцы, и нет силы, способной остановить их коч, способной сломить их волю.

Долгие годы собирал я материал в библиотеках и музеях. В результате мог бы написать трактат о старинном русском костюме, поморских судах и быте прошлых веков. Казалось, можно бы и приступить к написанию картины. Большой холст - два на четыре метра - натянут и загрунтован. Он давно стоит в моей московской мастерской и дразнит своей белой поверхностью. Но как ни хотелось начать работу - приступать к ней было рано. Собранный материал не мог родить образ. Для этого не хватало ясного, зрительного представления, каким должно быть в картине море. Я и раньше штормовал на больших и малых судах в разных частях земного шара, и написать просто бурю или шторм не представляло особенного труда. Но в задуманной картине океан не может существовать сам по себе. Он должен противопоставляться воле людей, его покоряющих, достигающих своей цели, несмотря ни на что. В одно время он и друг, несущий коч вперед, и враг, могучий и безразличный к судьбам людей, не прощающий мореплавателям ни одной оплошности. Выстоять и победить! Вот весь подтекст конфликта.

О масштабах победы можно судить, узнав силу и мощь противника. В моей картине океан должен предстать таким, чтобы не вызвало сомнений, что только подвигом можно назвать совершенное первопроходцами. Мужество и труд, открывшие нам путь в неведомое, достойны нашего уважения и преклонения.

И вот я, наконец, увидал эту стихию и ощутил ее мощь в борьбе с ней нашего судна. Маленький, единственно сухой участок палубы за кормовой надстройкой- тамбучиной - заменил мне мастерскую. Притянув намертво к вваренным в ее стенку крюкам свое живописное хозяйство, я работал, как на огромных качелях. То взлетал вверх, охваченный вместе с корпусом судна дрожью от крутящегося в воздухе винта, то стремительно проваливался вниз, не видя ничего, кроме куска неба между волнами. И так день за днем, от темна до темна.

Вскоре пришло сознание, что нет больше ни суши, ни дома, нет ничего. Все занял Океан. Трудно, ох как трудно понять и прочувствовать все его величие, чтобы там, в Москве, суметь вместить этот бескрайний размах в свои восемь квадратных метров холста.

С каждым днем мы заходили все глубже и глубже в шторм. В этой части земного шара почти всегда дуют ураганные ветры. Не встречая преград, волны обретают свободный, могучий размах. Судно все исхлестано ими. Они залетали даже на мостик, и, не окажись для меня убежища на корме у самого гакаборта, пропустил бы я все. И пусть палуба, точно живая, стремилась сбросить меня - я, дорожа каждым часом, держась левой рукой за поручень, кистью, а то и пальцем тянулся к холсту. Миг - и меня бросало от него. Мазок, еще мазок - и уже опять работу не достать. Прошедших волн не жаль - они все похожи друг на друга. Изрытые ветром, будто возникшие не из воды, а созданные из чего-то твердого, они уходили в серую мглу из пены и брызг. Это не те волны, которые всем известны по картинам. Они не прозрачны и не изукрашены сеткой пенных дорожек. Это то море, в котором не было и не будет места случайным людям и отдыхающим туристам. Это море моряков.

Казалось, что, написав ускользавший из-под кисти этюд, я что-то открывал в себе. И так с каждым из них. За эти дни удалось написать их довольно много. Они, еще сырые, болтались в коридоре правого борта на натянутых для них проволоках. Ключ от коридора у меня в кармане, и по ночам, лежа расклинившись, чтобы не вывалиться из койки-качели, я иногда ощупываю его как талисман.

Сон приходил не сразу. Перед глазами движутся бесконечные волны. Они складывались в море, то самое, что нужно мне. Какие будут люди, чтобы соответствовать ему, я тогда не думал. Я знал, что оно их определит в свое время там, на холсте...

В эти дни судно точно опустело. Многие члены нашей экспедиции совсем не выходили из кают, не появляясь нигде, пропуская и обед, и завтрак. В салоне и кают-компании не стало беседующих групп. Людей можно было увидеть, только занятых серьезным делом. На верхней палубе протянули вдоль бортов леера. Они страховали боцмана с матросами, проверявших и подтягивавших крепления палубного груза. Достаточно было появиться малейшей слабине, чтобы море взяло его себе. Все, что оказалось плохо принайтовленным, волны давно уже унесли с собой.

Подошел и прошел Новый год. Капитан отложил его встречу до лучших времен.

- Скорее бы льды!- мечтали все. А я один радовался ураганному ветру и измучившему всех нас разбушевавшемуся морю. Самочувствие отошло на второй план - удалось бы написать еще пяток, а лучше десяток этюдов! Но мне, чтобы не прослыть оригиналом, следовало помалкивать об этих своих мыслях. У всех, кто на ногах, вид усталый, хмурый, и только уж очень крепкая острота могла заставить людей улыбаться. Спокойного сна в сильную качку нет, а работа у всех стала много тяжелее. Трудно работать в машине. Дизелям нужны неусыпное внимание и уход мотористов и механиков. От них сейчас зависела жизнь судна. Остановиться ему было нельзя. Его тотчас повернуло бы лагом к волне, и на этом нашему плаванию пришел бы конец. Трудно держаться на замаслившейся, скользкой металлической палубе. При такой качке, несмотря на ограждение, и в машину попасть недолго. Изломают, покалечат человека тысячи лошадиных сил и как ни в чем не бывало будут продолжать вращать гребной вал. В вентиляционные раструбы залетала вода, и их почти все пришлось перекрыть. Опасно, душно, шумно и жарко. Но тем, кто на мостике, не легче. Там, наверху, размах качки был особенно велик. Стремительно бросаемые из стороны в сторону штурмана и штурвальные ни на чем не могут остановить глаз. Ни впереди, ни по сторонам - нигде нет неподвижной точки. Все, насколько хватал глаз, в движении. Выносить такое трудно, и не всем оно было под силу...

Если так проходила жизнь и работа на нашем большом судне, то каково приходилось людям на малых китобойцах? За рабочий сезон у них набиралось по нескольку штормовых месяцев. И как мало написано книг и картин о суровой правде морского труда. С чьей легкой руки жизнь моряка представляется заманчивой, овеянной романтикой голубых морских далей? И пусть очарованные этой химерой усомнятся в правде, заключенной в моих этюдах. Они точнее и глубже всех прежних. В этот раз я узнал цену вырванным с предельным напряжением у природы кусочкам правды. Только мобилизовав всего себя, можно вложить в кисть всю остроту чувствительности твоих нервов. Борясь за каждый мазок краски, нельзя положить его кое-как. Бывает, конечно, море и ласковое, безмятежно красивое. На всю жизнь мне запомнились золотые летние ночи на Белом море и необычайно чистая зелень волн Атлантического океана, накатывавшихся на белоснежные пески южного берега Африки. Писать подобную красоту приятно, и приятно слушать похвалы ее изображению. И еще раз скажу слово "приятно" (только с другой интонацией) - приятно бывает услышать вопрос: - А вы нам что-нибудь серьезное покажете?

Серьезное имеет много градаций, и то, что довелось увидеть и пережить мне, незнакомо многим. И даже, наверно, чуждо и непонятно, как тяжесть труда кочегаров на ушедших в историю угольщиках. Как найти верную тональность для моих мореходов земли Русской? Бояться суровой правды нельзя. Но лежит она не в драматических нотах, а где-то в правильно угаданном сопоставлении моря и людей. Первое я чувствую и, наверно, никогда не забуду. Где найти способных обуздать его? Это не богатыри из сказки, одетые в кольчуги, с начищенным до блеска оружием и блестящими шлемами на головах. Добрые кони, богатырям под стать, носят их за тридевять земель. Мои же герои во все домотканое одеты и плывут на самодельном коче. На нем и живут они, варят харч себе и спят вповалку, когда погода позволяет. И везут с собой только все самонужнейшее. В том числе и икону Николы. Небольшую, бронзовую, с синею эмалью. Из тех, что потом староверы по скитам прятали, от никоновой ереси спасаясь. Вместо паруса холщового - оленья замша, ровдуга. Не так обмерзает и мокнет она, как простая тряпка. Много премудрости было в снаряжении. А особенного ума и знаний в морском деле человек в кормщики ставился. Вся артель - ватага подбиралась с большим тщанием. Ни трусу, ни лодырю в нее ходу не было. Про своих предков поморов капитан Воронин Владимир Иванович говорил, их рассказы вспоминая: - Корабли были деревянные, а люди на них железные.

С той поры, когда я штормовал и писал этюды к картине, прошло шесть лет. В них перемежались арктические экспедиции с работой над "Первыми мореходами земли Русской". Сначала в картине народа на коче все прибывало. Потом, по мере того как выкристаллизовывались, крепли образы людей, их начало становиться все меньше. Море тоже переписывалось. Появлялись все новые и новые возможности выразить его мощь. Казалось, что оно идет навстречу людям, а они - к нему. Наконец наступил момент, когда они слились и не стало в картине отдельных частей. Она собралась. Дни радостей и мучительных сомнений, когда мы с натурщиком по три раза возвращались от метро в мастерскую и бросались снова в схватку с холстом - позади. Картина в раме, и вот она стоит, завешанная. Она должна еще выстояться в мастерской, чтобы остыть. Остыть надо и мне, чтобы увидеть ее глазом постороннего человека, как чужую.

Последние год-полтора завелись у меня помощники - высотники и такелажники с соседних строек. Нет-нет да и зайдут в обеденный перерыв в спецовках со страховочными поясами и батонами хлеба подмышкой. Входя, говорят, как пароль: - Ребята говорили, тут картина интересная у тебя. Позволь поглядеть. - Сев в угол, чтобы не мешать, молча жуют. Потом вполголоса, глядя на шторм и моряков, говорят о труде своем и морском. Говорят дельно. Их короткие реплики и разговор раскрывают суть моей картины точнее или, пожалуй, глубже, чем это получилось бы на словах у меня. Уходя, роняют, точно покидают свой дом: - Ну, мы на объект пошли. Пора.

В мастерскую я пускаю неохотно, и картину видели немногие. Но однажды ходила по нашим мастерским какая-то экскурсия и зашла ко мне. Я открыл картину и вдруг услышал давно знакомый возглас: - Они же у вас погибнут! Нельзя же так!- И вспомнилась мне Волга, нарядный, белый пассажирский пароход и ужас плывущих на нем пассажиров, увидавших, как мальчишки прыгали с лодок и ныряли под пароходные колеса...

Хорошо! Очень хорошо! Картина задевает всех сообразно характерам и привычкам. Значит, она живая, коли не оставляет равнодушными самых разных людей. Пусть тогда смотрят ее, обсуждают, помогая мне делать то, ради чего живут и работают художники.

А если и случится выслушать человека, никогда ничего самостоятельно не написавшего, узнать у него, что искусство все должны понимать с его точки зрения, то всегда надо помочь ему научиться видеть. Это тоже наша обязанность.

Картина стоит, выстаивается - "зреет", как говаривал один художник. Зреют и мысли, зовут к новым холстам, с новыми огорчениями и победами.