Вчера

Человек появился в тундре по крайней мере семь-восемь тысяч лет тому назад, причем "привел" его сюда и долгое время был его главным "кормильцем" дикий северный олень. Не случайно ненцы, как бы по старой памяти, зовут "дикаря" "илебць", что значит "дающий жизнь" (для домашних оленей употребляются другие, совершенно непохожие названия), а "илебць пертя" - ненецкое имя доброго божества, дающего людям это благо.

Люди оседали там, где чаще встречались олени, кочевали вслед за оленьими стадами. Хотя попутно они ловили рыбу, добывали куропаток, гусей и уток, собирали птичьи яйца и съедобные растения, весь их жизненный уклад, даже духовный мир были приспособлены к охоте на оленей, к использованию всего того, что давала такая охота.

В глубокой древности человек освоил промысел "дикарей" на их переправах через реки, и это событие стало важной вехой в жизни тундрового населения. Охотники впервые получили возможность обеспечивать себя и свои семьи на большую часть года мясом и шкурами, и голод стал гораздо реже навещать их стойбища. Такой промысел требовал участия многих людей: у оленьих переправ начали встречаться представители не только разных родов, но и разных племен, а значит, с этих пор стали складываться новые взаимоотношения между северянами, даже новые группы населения.

Человек давно появился и на побережьях северных морей, особенно Чукотского и Берингова; здесь "дающими жизнь" были морские звери - тюлени и киты. Начало промысла моржей, а затем и китов, очевидно, сыграло в их жизни такую же важную роль, как и начало добычи оленей на переправах - в жизни тундровых охотников.

Количество "кормильцев" - диких оленей и морских зверей - прямо определяло тогда численность охотников-северян. По подсчетам известного советского этнографа Ю. Б. Симченко, например, в тундрах Евразии обитало на заре их освоения человеком около трех миллионов "дикарей". При благоприятных условиях годовой прирост в их стадах составлял около двухсот тысяч голов. Учитывая же, что человек потреблял в год восемнадцать-двадцать оленей, все население тундровой зоны Евразии могло составлять (при условии, что промысел не сокращал запасов оленей, что снимались только "проценты с основного капитала") всего лишь десять-одиннадцать тысяч человек. При такой невысокой численности людей, относительно небольших потребностях и примитивной технике на Севере сложилось и долгое время существовало нечто вроде равновесия между ними и окружающей средой. Человек как бы вписывался в природу, хотя, конечно, и в те далекие времена он вносил в нее какие-то изменения: вырубал леса и кустарники для постройки и отопления жилищ, истреблял птиц на их гнездовьях, способствовал исчезновению на севере Евразии диких лошадей, овцебыков, а может быть, и мамонтов, уничтожал целые стада оленей. В наши дни у стойбищ охотников и рыбаков в тундре нередко кормятся пуночки и трясогузки, кулики, чайки, вороны, лемминги и песцы. То же самое, наверное, происходило и тогда.

За тысячелетия жизни здесь люди создали удивительную материальную культуру, изобрели совершенные способы охоты, приспособились к преодолению невзгод арктического климата. Даже снег и лед они превратили в своих союзников, стали использовать как строительный материал. Однако узкая специализация северян наряду с неплохой обеспеченностью их пищей и необходимыми материалами имела и свою оборотную сторону: они надолго затормозили, как бы законсервировали, их развитие. Убедительным доказательством тому служат, например, племена канадских и аляскинских эскимосов, которые еще несколько десятилетий назад вели такой же образ жизни, целиком зависели от охоты на диких оленей, как и их далекие предшественники.

Коренные жители североамериканских тундр оставались охотниками на оленей или морских зверей до прихода сюда "белого человека". В тундрах же Евразии еще несколько столетий тому назад большинство местных народностей стали разводить домашних оленей. Впрочем, долгое время стада их были небольшими, а домашние животные использовались лишь для охоты на "дикарей", для перевозки людей и грузов. Еще двести-триста лет назад общее количество их не превышало миллиона голов; в тундре все еще преобладали и оставались главными "кормильцами" человека дикие олени. Лишь с конца прошлого века здесь стали появляться крупные стада домашних оленей, они стали преобладать над "дикарями", вытеснять тех с их пастбищ. Оленеводы в отличие от охотников нуждались в древесине - она требовалась для поделки саней, постройки более просторных жилищ (оленеводы могли позволить себе это, как и сооружение из дерева усовершенствованных ловушек на зверей и птиц), и люди стали вырубать больше деревьев, расходовать больше топлива. Оленеводы могли кочевать и дальше, и быстрее, чем пешие охотники, а поэтому им стали доступны удаленные пастбища, птичьи гнездовья, места скопления рыбы. Заметные изменения в природу тундр стали вносить и сами домашние олени. Человек ограничивал их передвижение, и животные паслись теперь более скученно, гораздо сильнее, чем "дикари", выедали лакомые кормовые растения, особенно лишайники-ягели. Если пастухи подолгу держали стада на одном месте, то после ухода животных оставались вообще непригодные для выпаса участки, в низинах - топкие непросыхающие болота, на сухих возвышенностях - оголенные пески, за которыми закрепилось их ненецкое название - "ярей".

Однако было бы ошибкой думать, что оленеводство наносит только ущерб природе тундры. В тех местах, где олени уничтожали ягельники, нередко возникали не менее ценные пастбища, покрытые луговой растительностью. Изменялись в таких случаях даже сами олени. Например, на Чукотке, где ягельники были выбиты давно и сильно, сложилась (конечно, не без участия человека) особая порода домашних оленей - харгин. Эти животные вообще не нуждаются в лишайниках и могут довольствоваться лишь травянистыми растениями и кустарниками. От всех других домашних оленей они отличаются наиболее приземистым массивным туловищем и способностью к очень быстрому нагулу. Стада харгинов держатся на выпасе особенно кучно, и им легче разбивать корку плотного снега и льда, которые образуются после сильных метелей и оттепелей (а пурга и оттепели случаются на Чукотке часто).

Как подметил еще в конце прошлого столетия шведский ботаник Ф. Чельман, участник экспедиции А. Норденшельда, "против своей воли и, по-видимому, совершенно бессознательно чукча становится растениеводом. Почти повсюду вокруг его чума густыми сомкнутыми группами произрастают виды растений, из которых одни совершенно отсутствуют в окрестностях, другие встречаются поблизости, но в очень небольшом количестве или произрастают рассеянно. Не подлежит сомнению, что часть их проникла сюда без участия людей и, найдя благоприятную для произрастания среду на кучах отбросов, которые накапливаются с течением времени вокруг жилых мест, сохранилась здесь и размножилась. Другие, несомненно, обязаны своим присутствием чукчам, которые собрали их где-то далеко и частично разбросали в виде отбросов здесь, где они вслед за тем укоренились и размножились".

Принято считать, что отношение первобытного охотника и скотовода к природе и ее дарам в большинстве случаев было бездумным, а по существу даже враждебным, что человеку вообще было свойственно "подрубать сучок, на котором он сидел". В лучшем случае его поведение могло быть названо "стратегией предусмотрительного хищника". Она выражалась в том, что люди прекращали охоту на животных, становившихся редкими, предоставляли покой сильно выбитым пастбищам. Все это справедливо по отношению к Северу и к северянам. Однако несомненно и другое. С незапамятных времен здесь сложились и поддерживались некоторые разумные принципы природопользования.

Обитатели и Чукотки, и Аляски, например, издревле соблюдали определенные правила промысла моржей на береговых лежбищах. Эти правила нацелены на сохранение стад моржей, на поддержание их оптимальной численности и поражают современных зоологов своей простотой и мудростью. Надо полагать, что древним зверобоям были известны многие особенности биологии своих "кормильцев", ставшие достоянием науки лишь в самые последние годы.

Скорее всего своего рода охотничий кодекс стихийно складывался и у других северных народностей. К сожалению, он остается неизученным, а возможности его изучения быстро сокращаются, поскольку стариков - хранителей правил остается все меньше. Между тем в том или ином виде этот "кодекс" очень пригодился бы при разработке стратегии современных взаимоотношений человека и природы Севера.

В самом деле, разве не разумны такие охотничьи правила? Их и теперь соблюдают ямальские ненцы:

"Быть скаредным, жадным ("сывна минзь") оскорбительно для мужчины".

"Не добывай и не старайся добыть лишнего".

"Раз добыл, надо съесть. Если есть не будешь, зачем тогда добывать?"

"Не бери из гнезд птичьих яиц - птицы исчезнут".

"Не разоряй песцовые норовища".

И разве не разумно бытующее у ненцев как на Ямале, так и на Европейском Севере правило: оставлять чумовище - место стоянки чума ("мяды")- чистым? После укладки на нарты его частей и всего имущества женщины обязательно соберут весь мусор и сожгут его. Старики объясняют этот обычай тем, что сразу после откочевки людей на чумовище появляется злой дух - "мядинда". "Чем больше он соберет здесь предметов, тем больше навредит людям". Или правило, о котором пишет долганская поэтесса Огдо Аксенова: "Долганская женщина не станет стирать одежду в непроточном озере - на берег после нее придут другие люди, здесь будут пить олени, в озере живет рыба!.."

Примечательно, что северные народности еще в глубокой древности создавали здесь и своеобразные заповедники. Ненцы, например, считали "священным" (а по нынешним понятиям - заповедным) остров Белый, не выпасали на нем домашних оленей и, за редким исключением, не охотились. Зато южнее, на Ямале, они успешно промышляли и диких оленей, и песцов, и водоплавающую дичь, которые беспрепятственно плодились в этом резервате. В тундрах и европейской части СССР, и Западной Сибири было немало других "священных" мест - холмов (по-ненецки - "хай-седе"), рек (хэ-яга), мысов (хаэ-сале). Очевидно, только благодаря тому, что они считались "священными", сохранилось до наших дней несколько лесных островов среди здешней тундры. По существу являют собой микрозаповедники и хальмеры - родовые кладбища ненцев, обычно расположенные на холмах или на высоких берегах рек. На хальмерах и вблизи них обычно не охотились, и эти участки тундр до сих пор поражают не только обилием обитающих здесь зверей и птиц, но и их доверчивостью.

Дарами арктической природы, даже в далеком прошлом, пользовались не только коренные северяне. Много веков насчитывает история продвижения на север Евразии выходцев из Киевской и Владимирской Руси, из Великого Новгорода, из Московского государства. Это были не только "служилые люди" и купцы, но и охотники, рыбаки. Уже в двенадцатом и тринадцатом столетиях они заселили побережья Белого моря, а затем вышли на Мурман, открыли богатые морским зверем, рыбой и дичью острова Новой Земли и Груманта (Шпицбергена).

Пока на них охотились немногочисленные поморы, запасам морских зверей не угрожало истощение, тем более что приемы охоты (а возможно, и вообще охотничий "кодекс") переселенцы с юга перенимали у коренных северян. Так, например, обстояло дело с промыслом моржей и на Новой Земле, и на Груманте. Как чукчи и эскимосы, русские поморы добывали зверей преимущественно на залежках; старались застать их спящими на берегу и напасть на них, незаметно подкравшись к лежбищу со стороны моря. Убивали они зверей тоже копьями-"спицами" и остроконечными гарпунами с "оборами". Как и коренные северяне, поморы использовали не только моржовые бивни, но и шкуры, и жир.

В семнадцатом столетии начали промысел в северных морях западноевропейские китобои и зверобои. Первый "удар" их пришелся по Баренцеву морю. В 1611 году в водах Шпицбергена появились англичане, в следующем году - голландцы, в 1615 году - датчане, за ними - испанцы, французы, немцы. На промысел сюда ежегодно приходили по пятьсот и даже по тысяче кораблей.

Через пятьдесят лет запасы наиболее заманчивой добычи китобоев - гренландских китов - стали заметно сокращаться, а в начале нынешнего столетия в Баренцевом море они считались полностью уничтоженными.

По мере того как таяли запасы китов у Шпицбергена, охотники в поисках добычи уходили в другие районы Арктики. В 1817 году они проникли в Баффиново море и вскоре очистили от морских исполинов все проливы и заливы севернее Баффиновой Земли. Последними были опустошены Берингово, Чукотское и Охотское моря. Промысел здесь начался в середине прошлого столетия, а через пятьдесят лет продолжать его стало уже невыгодно. В конце прошлого века участь китов разделило атлантическое стадо моржей (западноевропейские зверобои нередко брали только одни бивни), сократились запасы тюленей...

К этому времени и в Европе, и в Америке поднялся спрос на песцовые шкурки, и коренные северяне все больше переключались на их добычу. В обмен на пушнину они получали огнестрельное оружие. С ним было легче охотиться и на диких оленей, и на морского зверя. Северяне стали расточительно пользоваться дарами природы, и неудивительно, что эти дары быстро таяли...