12 февраля 1958. «Кооперация»

Вчера, 11 февраля, «Кооперация» прибыла в Мирный и бросила свои ледовые якоря в том самом месте, где стояла «Тала Дан». Она пристала носом к ледянону барьеру. Мы поднимались на корабль и спускались с него по обычному, вполне нормальному трапу,- ни дать ни взять как в настоящей гавани.

Мы следили за приближением «Кооперации», за тем, как она подплывала все ближе по темной воде моря Дейвиса, как сливался с айсбергами ее белый корпус, словно бы становясь их частью, и каким маленьким казался корабль среди этих сверкающих гигантов. Мы стояли на большой бурой скале, на Комсомольской сопке, той самой, на которой расположены приемная радиостанция, электростанция и мастерская. И почти не разговаривали. Потому что мы полюбили клочок этой обледенелой земли, перепаханной гусеницами тракторов, полюбили каждый на свой лад: одни привязались к нему как к рабочему месту, другие - как к форпосту в борьбе за открытие тайн Антарктики. Не сумею объяснить, как я полюбил этот клочок. Не как женщину, не как родственника и даже не как «свой остров», свое место под солнцем, а примерно так же, как я люблю иные местечки на Муху - самые дикие, самые запущенные, самые каменистые.

Еще до прибытия «Кооперации» я распрощался со всеми своими товарищами, остающимися в Мирном. Побывал у метеорологов, зашел к аэрофотографам, а потом к радистам. Удалось добыть каким-то чудом пару бутылок вина, было у нас и немножко спирту. Я растрогался не на шутку, и порой у меня даже подкатывали к горлу слезы. Пусть это была растроганность слегка захмелевшего человека, у нее все же имелось реальное, истинное и устойчивое основание - глубокая благодарность к своим товарищам.

На Комсомольской сопке, перед радиостанцией, состоялся прощальный митинг. Поднявшись на выступ, произнес прощальную речь Толстиков. В простых и теплых словах он выразил признательность сотрудникам второй экспедиции за ту большую работу по исследованию Антарктики, которую они проделали и без которой третьей экспедиции было бы трудно добиться успехов. Он пожелал нам счастливого плавания и благополучного возвращения домой.

Я отнес свои вещи на «Кооперацию». Тем временем радисты рассортировали письма, прибывшие с родины. Я знал, что получу письмо, и скорее побежал назад к радистам. Всем были письма, а мне - нет. Я раз десять спрашивал про письмо, перебрал сам все конверты с фамилиями адресатов на букву «С», потом на букву «III», но письма не нашел. Я стоял в унтах на ветру, на Комсомольской скале, а в душе моей были холодная пустота, острая боль и обида - ненавистные спутники всех забытых. Но то криком кричи, не то махни на всех рукой!

Ко мне вышел Якунин.

- Нету? - спросил он,

- Нету,

- Я еще раз посмотрю,,

- Ладно.

Письма не было. Мне казалось, что меня придавило этой бурой, потрескавшейся и холодной скалой.

«Кооперация» стояла у барьера. Уезжающие, то есть в основном участники второй экспедиции, уже поднялись на борт. Трап убрали. Третья экспедиция стояла на барьере, и над прибрежной водой сталкивались в воздухе мощные «ура», раздававшиеся как с берега, так и с корабля. Вот белый материк остался за кормой медленно развернувшейся «Кооперации», люди на барьере слились в одну темную зубчатую полосу, и корабль, медленно лавируя среди айсбергов, направился на север. Время от времени борта задевали льдины, корпус судна слегка вздрагивал, а мне казалось, что лед, скребя по железу, скребет и по моему сознанию.

Море Дейвиса стало другим - по-летнему чистым.

Письмо жены мне вручили только сегодня - на шестнадцать часов позднее, чем всем. Еще на корабле один товарищ забрал его в свои руки, чтобы передать его мне «торжественно», как писателю, как молодому, но преуспевающему общественному деятелю. Если б не уважение к судовой дисциплине и к сединам этого человека, если б я не знал, что он никогда не страдал от избытка интеллигентности и такта, что он действовал по-свсему добросердечно, я бы, наверно, его побил за те часы, которые я пережил по его милости, можно было дойти до ненависти и к самому лучшему человеку.