Долгий путь

Джасасын Сталин! Джасасын Кызыл Киргизстан! Джасасын джолдоштор Папанин, Кренкель, Федоров, Ширшов!

Эти приветствия выкрикивает множество людей, тесно стоящих и идущих вдоль дороги, так что мы едем на конях Шагом среди них, как по коридору,- секретарь Иски-Наукатского районного комитета партии, председатель Райисполкома, несколько почтенных пожилых аксакалов и я.

Жгучее солнце, вблизи зеленые холмы, поля табака, вдали рыжие горы. Совсем вдалеке сверкают снежные вершины. Большинство мужчин в темных, часто в зеленых полосатых халатах, подпоясанных цветными платками, на головах войлочные шляпы, напоминающие старинные треуголки или тюбетейки. Женщины в цветных широких платьях, на головах яркие платки. Многие держат на палках полотнища, с теми же приветствиями на киргизском и русском языках. Все в радостном оживлении. Машут руками.

Ведь это меня встречают жители Иски-Наукатского района Ошской области Киргизской республики - депутата, избранного ими в Верховный Совет СССР. Хотя я здесь уже второй раз и за полтора года несколько освоился с положением известного человека, но все нее чувствую себя неловко.

И мы - на конях, и все встречающие направляемся на митинг. Он собрался на площади небольшого городка - районного центра. Поднимаемся на трибуну. Собравшиеся - их около двух тысяч человек - затихают. А я очень волнуюсь - сейчас мне предстоит публичный экзамен.

Собрание открывает председатель Райисполкома, пожилой киргиз. Молодой парень переводит его слова на русский язык - для меня. А потом слово мне - для отчета о сессии Верховного Совета, о моей работе. Я докладываю, как и в прошлом году, на русском языке, и присутствующие терпеливо ждут перевода.

Ну а теперь, отстранив переводчика, начинаю читать свой доклад на киргизском языке. При первых словах вижу удивление на лицах, а потом слушают спокойно, лица невозмутимы. Пять, десять, пятнадцать минут я говорю и не вижу, не могу сообразить - понимают меня или нет. Едва помня себя от волнения - заканчиваю. И вот вознагражден возгласами одобрения, аплодисментами.

Чем я мог отплатить своим избирателям за их доверие, гостеприимство, за их дружеские чувства? Конечно, выполнял их наказы, помог кое-чем развитию района, но хотелось сделать что-то приятное им лично.

Была и другая причина. В то время в селах и маленьких городках республики русского языка никто не знал. А в некоторых районах, в том числе и в Иски-Наукатском, секретари были русские. И в прошлый приезд я упрекал секретаря в том, что он, не утруждая себя изучением языка, по существу, целиком находится в руках переводчика. Он отговаривался трудностью языка, недостатком времени и т. п. Вот тогда я и вызвал его на соревнование - заявил, что в Ленинграде подготовлюсь к тому, чтобы вести на киргизском языке хотя бы самые элементарные беседы. Одолел.

Неповторимая красота природы, смелость, большое чувство собственного достоинства, радушие и гостеприимство людей - дехкан в цветущих долинах, пастухов в горах, углекопов в копях Кизил-Кия - киргизов, украинцев, русских, узбеков,- населяющих горы и долины. Замечательное озеро-море Иссык-Куль - высоко в горах. И я тут не турист, а один из избранников этого народа в верховном органе Советской влаети.

Высоко же оценила партия и народ нашу работу на Северном полюсе!

Мне вспоминается рапорт, который торжественно произнес начальник экспедиции на "Таймыре" Остальцев, подойдя впереди большой группы моряков к нашему лагерю. Рапорт о том, что прибывшие сюда корабли "Таймыр" и "Мурман" "предоставляются в Ваше распоряжение". Почему рапорт, а не просто указание - собираться, готовиться к посадке? Ах да, ведь мы тут самые старшие - депутаты Верховного Совета СССР, представители Советской власти.

Митинг в Ленинградском порту. На причалах просторно, и с мостика "Ермака" мы видим много-много тысяч человек. Здесь мне в первый раз в жизни приходится выступать на огромном публичном митинге, а в сущности, перед всей страной - микрофоны включены и работают все радиостанции Советского Союза. Говорю, и лишь порядочно времени спустя понимаю, насколько ответственным является каждое слово каждого из нас.

Мы всей душой ощущаем искренность, теплоту и, если можно так выразиться,- колоссальный объем дружеских чувств, идущих к нам от всего народа и от каждого из встречающих в отдельности.

Еще оглушенные встречей в Ленинграде, прямо с поезда въезжаем в Кремль, входим в сверкающий Георгиевский зал, где из-за столов встают многие сотни самых выдающихся людей страны, а навстречу нам идут члены Политбюро во главе со Сталиным. Люди, которых я видел до этого только на портретах, сидят вместе с нами за одним столом, дружески расспрашивают нас все еще очумелых - о работе, о жизни на льдине, о наших семьях.

В марте мы с Петей докладываем о научных результатах экспедиции на общем собрании Академии наук.

Большой зал Дома Ученых полон. Но не в этом дело, я уже попривык выступать перед большой аудиторией: здесь нам с Петей - экзамен. Из присутствующих ученых нас знают только Шмидт и, может быть, еще один-два человека. И мы прекрасно понимаем, что все думают - герои-то герои, наблюдения кое-какие они, разумеется, провели, но чего стоят в науке эти парни, на каком уровне вели они там свои исследования?

И тут мы с Петей определенно не подкачали. Несмотря на нехватку времени, несовершенство многих приборов, трудные, иногда очень трудные условия, несмотря на некоторую собственную неорганизованность, наша экспедиция собрала действительно большой и ценный материал. Действительно много открытий. И у нас хватило знаний и ума, чтобы не только изложить, но и в определенной степени обобщить собранный материал. Это тонкое дело - степень обобщения.

Мы не торопились строить какие-то глобальные теории, но, многократно и тщательно обдумав свою информацию, мы представили ее в виде цельных элементов, а не россыпью отдельных фактов.

Нам не было стыдно ни перед крупными учеными страны, ни перед своими товарищами- Иваном Дмитриевичем Папа-ниным и Эрнстом Кренкелем, которые так много сделали, "чтобы наука не страдала", так верили в наши знания.

И еще многие и многие встречи, митинги, приветствия, вручение орденов и Золотых Звезд, все новые и новые выражения дружеских чувств, любви, теплоты со стороны советских людей во всех уголках нашей Родины.

Конечно, мы и мечтать не могли о таком отношении к порученному нам делу, о такой оценке его результатов. Но в одном мы четверо были твердо убеждены - это не только и не столько награда за прошлое, сколько аванс на будущее. И всей своей дальнейшей жизнью мы обязаны оправдать доверие Родины...

А начиналось все очень буднично.

Я узнал об экспедиции на Северный полюс зимой 1935-35 года от Ивана Дмитриевича, который был намечен ее начальником. Он, в свою очередь, предложил мне участвовать в экспедиции в качестве геофизика - одного из двух ученых.

Решение о проведении такой экспедиции было вполне закономерным. Оно диктовалось не желанием удивить мир или поставить какой-то рекорд. Каждый полярник понимал, что это очередной этап советского исследования Арктики. Плавание Северным морским путем и все освоение полярных районов нашей страны требовало все большей информации о Северном Ледовитом океане.

Сейчас, когда географическое описание нашей планеты, по существу, завершено и исследование оставшихся кое-где на континентах "белых пятен" вряд ли внесет что-либо принципиально новое в науки о Земле, трудно представить, что в тридцатые годы мы не располагали достоверными данными о природе Арктической и Антарктической областей Земли.

Знаменитые полярные путешественники начала нашего века - Пири, Скотт, Амундсен - уже побывали к тому времени и на Северном, и на Южном полюсах. Бэрд, а затем Амундсен, Нобиле и Элсуорт пролетели над Северным полюсом, позднее Бэрд пролетел и над Южным полюсом.

Однако это были скорее спортивные, чем научные, предприятия.

Природа же Центральной Арктики оставалась объектом многочисленных, нередко противоречащих друг другу гипотез, основанных большей частью на косвенных данных. Надо было найти новый метод работы, обеспечивающий длительное планомерное и комплексное изучение Центральной части Ледовитого океана.

Предложения о такой экспедиции - о высадке на дрейфующий лед группы ученых, имеющей разнообразную научную аппаратуру и располагающей достаточным временем,- выдвигались не раз. Фритьоф Нансен посвятил последние годы своей жизни деятельности международного научного общества "Аэроарктика", в программе которого предполагалась высадка научной станции на несколько недель на дрейфующий лед с помощью крупного дирижабля. Дирижабль - "Граф Цеппелин" - обещало предоставить правительство Германии. Уже был совершен первый пробный полет "Цеппелина" в Арктику с участием советских ученых и радиста Эрнста Кренкеля.

После фашистского переворота в Германии деятельность "Аэроарктики" прекратилась, но идеи остались. Они разрабатывались, в частности, профессором В. Ю. Визе в Арктическом институте. Участники Челюскинской экспедиции - и среди них П. П. Ширшов и Э. Т. Кренкель - не раз, основываясь на собственном опыте, обсуждали с О. Ю. Шмидтом не только идею, но и практические возможности организации научной дрейфующей станции в Ледовитом океане.

Как раз тогда же советские авиаторы ставили один за другим мировые рекорды, осуществляя далекие перелеты. А. Н. Туполевым был создан самолет "АНТ-25", способный пролететь дальше всех. И был на примете хороший маршрут - из Москвы в Америку кратчайшим путем через Северный полюс. Выдающиеся советские летчики В. П. Чкалов, М. М. Громов и другие мечтали его проложить. Но для этого нужно было знать погоду где-то в середине пути через безлюдное пустое пространство - в районе Северного полюса. В то время самолеты не могли подниматься выше любых облаков, в холодных облаках - покрывались льдом, теряли скорость при встречном ветре. Летать было трудно.

Конструкторское бюро Туполева создало и тяжелый самолет "ТБ-3", поднимавший несколько тонн полезного груза и обладавший небольшой посадочной скоростью,- пригодный для доставки оборудования станции в центр Арктики и посадки на лед. Это был военный бомбардировщик. Его приспособили для научной работы в Арктике - расширили помещения для груза в фюзеляже и крыльях, моторы приспособили для заправки на холоде, установили дополнительные баки для горючего, поставили новейшее по тем временам навигационное оборудование, усилили радиостанцию и т. д.

Кое-какой опыт посадок на "лед был накоплен. Уже во время спасения экипажа дирижабля "Италия", потерпевшего катастрофу в Арктике в 1928 году, М. С. Бабушкин и Б. Г. Чухновский благополучно садились на ледяные поля, выбирая подходящие места с воздуха, и затем взлетали. Садились на лед и взлетали летчики, спасавшие экипаж раздавленного льдами "Челюскина" в 1934 году. По мнению этих и других полярных пилотов, в любом районе Ледовитого океана можно было разыскать подходящие для посадки тяжелых машин ледяные поля. Это и было принято в расчет при планировании экспедиции.

Таковы были предпосылки к тому, чтобы правительство приняло предложение полярников, ученых и летчиков об организации научной станции на полюсе. Обязанности начальника дрейфующей станции были возложены на И. Д. Папанина.

Всей своей жизнью он заслужил эту честь. Родившись в 1894 году в семье матроса в Севастополе, на Корабельной стороне, он начал свою трудовую жизнь 14 лет учеником токаря в мастерских Севастопольского военного порта. В 1915 году он был призван на военную службу в Черноморский флот.

После Октябрьской революции матрос Иван Папанин сражается в первых отрядах Красной гвардии. Преданный революции, находчивый и изобретательный, он стал талантливым командиром Красной Армии, принимал участие в многочисленных боевых операциях на Украине и в Крыму. По окончании гражданской войны, демобилизовавшись, Папанин работает в Наркомате связи. Он берется за строительство крупной радиостанции в одном из самых глухих мест страны - на реке Алдан в Якутии, где еще бродили остатки белогвардейских банд,- и с честью выполняет эту задачу.

В 1930 году он впервые попадает в Арктику, как рассказывалось выше, для обмена почтой между советским кораблем и немецким дирижаблем,- и, представив масштабы государственных задач, которые предстоит, решить советским полярникам, Папанин решительно становится в их ряды.

На Земле Франца-Иосифа, где ему было поручено создать крупную геофизическую обсерваторию, и на мысе Челюскин в совместной работе на протяжении четырех лет - и на разгрузке кораблей, и на строительстве домов, и в научных наблюдениях, и в походах - сложилась, выросла и окрепла наша с Иваном Дмитриевичем дружба, продолжающаяся вот уже более сорока пяти лет.

И тогда, в 1936 году, я с большой радостью и гордостью узнал, что для И. Д. Папанина моя кандидатура в экспедицию на Северный полюс в качестве астронома й геофизика была очевидной.

Еще меньше сомнений у кого бы то ни было могла вызывать кандидатура Э. Т. Кренкеля. Он имел ббльший, чем каждый из нас, опыт и стаж работы в Арктике. И не просто работы. Это ему принадлежит инициатива применения на полярных станциях радиосвязи на коротких волнах. В 1936 году Кренкель имел уже огромный опыт обеспечения радиосвязи в самых различных условиях - на полярных станциях, на кораблях и даже на дирижаблях.

Если читатель еще не знаком с отличной книжкой Эрнста Теодоровича "RAEM - мои позывные", пусть прочтет ее. Она позволит составить представление об ее авторе лучше, чем любое другое описание.

Петр Петрович Ширшов - гидробиолог и гидролог - также не случайно был приглашен в экспедицию на полюс. Окончив биологический факультет университета, он сразу же отправился в северные моря. «На шхуне "Ломоносов" нас было семь матросов...» - так начиналась шуточная песенка, сочиненная участниками первой для Петра Петровича полярной экспедиции. Теперь ученые-океанологи выходят в океан на отлично оборудованных больших кораблях, специально предназначенных для научных исследований. Тогда же экспедиции проводились на маленьких деревянных судах - чаще всего это были моторно-парусные шхуны водоизмещением 200-500 тонн, построенные для промысла тюленей. Все участники плавания, естественно, были и матросами тогдашних "кораблей науки".

Зарекомендовав себя отличным специалистом, мужественным и доброжелательным человеком, охотно выполняющим любую нужную работу, П. П. Ширшов был взят О. Ю. Шмидтом в рейс "Сибирякова", - впервые прошедшего Северный морской путь в одну навигацию. Он, как и Э. Т. Кренкель, принял участие и в рейсе "Челюскина". В ледовом лагере О. Ю. Шмидта Ширшов продолжал вести возможные в тех условиях гидробиологические исследования, а также возглавлял "аэродромную бригаду", выполнявшую наиболее тяжелую и ответственную работу - подготовку взлетно-посадочной полосы для самолетов, на которых затем все обитатели ледового лагеря были вывезены на Большую Землю.

На дрейфующей станции каждый работал в нескольких областях, но, кроме того, И. Д. Папанин считал необходимым, чтобы жизненно важные для нас действия дублировались. Так, наряду со мной астрономические определения мог выполнять Кренкель, метеорологические наблюдения - Кренкель и Папанин, дублером Кренкеля в радиосвязи был я. Ширшову предстояло освоить специальность врача. Папанин справедливо считал, что биолог подойдет для этого более, чем кто-либо другой. И Петр Петрович с полной ответственностью взялся за это дело. Почти год наряду с другими обязанностями по подготовке экспедиции он работал в клинике, осваивая простейшие медицинские приемы.

Основная тяжесть подготовки лежала на Иване Дмитриевиче. Все необходимое можно было разделить на три группы: научная аппаратура, средства связи и источники энергии, продовольствие и, как сейчас сказали бы,- оборудование жизнеобеспечения: жилье, обогрев, одежда и прочее. Главная трудность - необходимость уложиться в малый вес. Он строго лимитировался грузоподъемностью самолетов. 10 тонн и ни килограмма больше. Поэтому почти все разрабатывалось и делалось заново: радиостанция, жилая палатка, научная аппаратура, продовольственные концентраты.

Опытный администратор, Иван Дмитриевич начал е того, что "отделился" от Главного управления Северного морского пути. Он добился самостоятельной организации. Свой счет в банке, свой - пусть очень маленький - штат сотрудников, свое помещение.

Мы с Ширшовым жили в то время в Ленинграде и готовили научную аппаратуру. Одна из ленинградских радиолабораторий разрабатывала специальную радиостанцию. Все остальное лежало на Иване Дмитриевиче.

Есть в Москве Рыбный переулок - он расположен между улицей Куйбышева и улицей Разина. По его южной стороне - угрюмые старые здания торговых помещений. На первом этаже в дореволюционное время располагались, очевидно, склады или магазины, а на втором - их конторы.

Как-то приехав по вызову Ивана Дмитриевича в Москву, я пробирался по тесным неудобным переходам этого старого здания в наше помещение. Это одна комната с низким потолком и большим полукруглым окном, начинающимся прямо от пола.

Еще не войдя в жиденькую, крашеную зеленой краской дверь, слышу громкий смех. Давясь от смеха, здороваются со мной Ольга Тимофеевна, высокая и полная дама,- наша бухгалтерша и худенькая маленькая Мария Георгиевна - машинистка.

Иван Дмитриевич с озабоченным лицом приседает на корточки. Поверх обычного костюма на нем натянут меховой комбинезон - брюки вместе с безрукавкой. Приседая и поднимаясь, он проверяет - достаточно ли удобен задний клапан этой комбинации на все случаи жизни.

Портной стоит рядом - улыбается.

- Здорово, Константиныч, видишь, что черти сделали: когда садишься - тянет. Они, наши красавицы, смеются, небось, не приходилось им на пурге устраиваться, а мы с тобой, как никто, это знаем.

- Товарищ Папанин,- вмешивается портной,- мы тут клинья вставим - между этими швами.

- Ну да, я и говорю расширить - пару клинышков, только давайте в момент. Поднакачай там своих братков - сам понимаешь, какое дело - все готово, моторы ревут, а как мы без штанов улетим? Ну, давай.

Сев прямо на пол, Папанин стаскивает с себя комбинезон. К его костюму прилипло множество оленьих волосков. Гудит телефон.

- Да, да. Иван Дмитриевич, вас. Перешагнув через груду шкур, он берет трубку.

- Евгений Константинович, хотите чаю? Мы только что пили. Я сейчас подогрею.

- Погодите, Мария Георгиевна,- может быть, спешное дело,- я киваю на Папанина, который внимательно слушает.

В нашей маленькой комнатке, как обычно,- сумбур. Огромный низкий подоконник завален всевозможными предметами: стопки алюминиевых кастрюль, вложенных одна в другую, несколько примусов, какая-то хитроумная заграничная керосинка, взятая на пробу. На большой жестяной коробке, где находится стандартный запас концентрированной провизии на 10 дней, высится гигантский валенок - только во сне может присниться такое чудище. Он специально сделан таким, чтобы надевать на толстый меховой чулок. На валенок натянута не менее солидная черная глубокая калоша. Небольшие тючки с гагачьим пухом, откуда вылезают нежные серые пушинки,- они носятся в воздухе. Везде оленья шерсть - она от пухлой груды спальных мешков, громоздящейся в углу.

- Ты Алексеев, ты наш дорогой товарищ, ты нас режешь. Пока сдашь на склад, пока проведут по книгам - неделя пройдет, а у меня тут специально приехал из Ленинграда наш астроном товарищ Федоров. Сейчас я его заброшу к тебе на машине, пусть забирает... Оформишь потом... Пошли их к черту... Ответственность я на себя беру...

Я настораживаюсь. Очевидно, пришел астрономический теодолит, специально реконструированный по нашему заказу. Мы его давно ждем.

- Мария Георгиевна, печатайте доверенность. Женя, диктуй - поедешь за теодолитом, забирай его сейчас же, а то пойдет по складам на неделю.

Тяжелое топанье слышно иа коридора - что-то несут. Дверка распахивается, в комнату пятится задом маленькая фигурка в черной флотской шинели. Это наш завхоз, агент и в общем универсальный сотрудник, изумительно работоспособный милейший Александр Федорович Шпиц. Он держит один конец туго набитого мешка, с трудом пролезающего в дверь. С другой стороны мешок энергично пихает Ромаша, здоровый парень - водитель папанинской машины. Пропихнув, оба отдуваются.

- Иван Дмитриевич, все в порядке - валенки получил, вот накладная.

- Какой порядок, в эмочке такое возить - просто зверство,- прихлебывая горячий чай, говорит шофер.- Вы сказали несколько пар, а тут надо было грузовик послать - там еще такой же мешок да меха по пути взяли, скоро совсем лопнет машина. (Машина - личная Ивана Дмитриевича, что было в ту пору величайшей редкостью. Он получил ее в премию за работу в Арктике.)

- Ну и черт с ней, для такого дела жалеть не будем. Ты действуй, Ромаша, сейчас поедешь с Константинычем за прибором.

Через полчаса я торжественно вношу сюда теодолит. Распаковываю не торопясь, внимательно рассматриваю каждую деталь.

- Привет всем,- большая фигура Эрнста пробирается между грудами вещей, лежащих на полу.- Женя, это что - тот самый, что у тебя в печенках сидит?

- Он.

- My хорошо, рад за тебя...

Так Шла, складываясь из мелочей, наша работа. Иван Дмитриевич мог заставить большой завод сделать и не раз переделать какой-нибудь предмет нашего снаряжения. Завод "Каучук" сконструировал и сделал наше жилье. Всесоюзный институт питания разработал продовольственные концентраты. Все они были хороши и нам понравились, кроме изобретенного пищевиками шоколада, смешанного с куриным мясом. Впрочем, и его ели.

Проверяли приборы.

...Высокий просторный зал Пулковской обсерватории. Его етены выкрашены в синий цвет, и от этого он кажется еще холоднее. Большой бетонный фундамент в середине зала. Именно в этой точке точнейшим образом определено значение силы тяжести, и здесь проверяются все гравитационные приборы. Поскольку придется работать на морозе, я и для проверки выбираю наиболее холодные дни. В тишине особенно громким кажется тикание часов, укрепленных в шкафчике, вделанном в стенку. Большая секундная стрелка рывками движется по циферблату.

В то время основным средством определения силы тяжести был маятник. Один и тот же маятник будет качаться быстрее в том месте, где сила тяжести больше. Вся хитрость в том, чтобы измерять период качания маятника с точностью до десятимиллионной доли секунды.

Измеряя силу тяжести в Центральной Арктике, мы им получали данные для определения "сплющенности" нашей планеты,

В Астрономическом институте под руководством профессора Ивана Даниловича Жонголовича мне изготовили специальный сильно облегченный маятниковый прибор. В нем четыре маятника, каждый из которых имеет период около полсекунды. Нехитрая оптическая система, связанная с контактным хронометром, прерывающим ток каждые полсекунды, позволяет измерять разницу в периоде маятника и хода хронометра. Чтобы обеспечить требуемую точность, нужно вести измерения серией в течение десяти часов, припав глазом к окуляру оптической системы, по 30 минут в течение каждого часа. Для одного пункта измерений требуется провести три таких серии. А хронометр следует проверять перед и после каждой серии по специальным высокоточным сигналам времени, передаваемым некоторыми радиостанциями.

Прибор должен стоять неподвижно. Многие специалисты считали такие измерения на дрейфующем льду вообще невозможными. Однако мне не раз приходилось делать астрономические и магнитные измерения на льду, в частности на дрейфующем. Обычно удавалось отнивелировать теодолит с большой точностью и движение льдины не отражалось на измерениях.

Поэтому было решено рискнуть, так как экспериментальных данных о сжатии земного шара у полюсов в то время не было. Вот я и хожу в получасовых перерывах по синему тускло освещенному залу и мерзну. Почему-то в Ленинграде та же самая температура переносится тяжелее, чем в Арктике. Это я уже заметил. Подобрав под себя поли пальто, в очередной раз сажусь к прибору...

Не первый раз я собирался в экспедицию, но никогда подготовка не была столь многообразной и ответственной. И отработка личных навыков в новых делах - у меня радиосвязь, у Петра - медицина (и уровня фельдшера не так просто достичь!). И заказы на снаряжение - много сотен заказов. Особые нарты, мягкие - из специальной резины - мешки для горючего. И ветродвигатель, который должен весить - с опорой, динамомашиной и всем прочим - не более 50 килограммов. И специально рассчитанные графики и таблицы для упрощения расчета широты и долготы по наблюдениям солнца и звезд, и т. д. и т. п.

Одежду шили на каждого, и ее часто приходилось приносить домой. Большой кучей она громоздилась в нашей маленькой комнате.

"Ой, да вы прямо на Северный полюс собираетесь!" - воскликнула соседка по квартире, заглянув как-то в нашу комнату. Не знаю - вспомнила ли она об этих своих словах, когда через три Месяца услышала о нашей экспедиции.

Подготовка велась в закрытом порядке. Было решено объявить об экспедиции только по достижении ею полюса. Однако тысячи людей неизбежно знали о ней - и те, кто трудился над снаряжением дрейфующей станции, и те, кто готовил самолеты, и многие другие. Как сейчас бы показалось, у нас не было никакого порядка в соблюдении секретности - ни прошитых, с сургучными печатями, тетрадей, ни сейфов. Бумаги шли без каких-либо грифов. Только предупреждали - об этом деле пока не говорите. И никто не проговорился, ничего не проникдо ни в нашу, ни в зарубежную печать.

В феврале 1937 года мы провели последнее испытание. По Большой Калужской улице (ныне Ленинский проспект) едет обычная грузовая "полуторка". Папанин в кабине, мы трое - в кузове на вещах. Минуем Калужскую заставу, справа остается развороченная глина, чуть вышедшие на поверхность стены строящегося здания ВЦСПС. Сворачиваем влево на дорогу - ныне Профсоюзную улицу и останавливаемся в Теплом Стане. Там и сейчас расположен радиоцентр, тогда он принадлежал Главсевморпути.

На отгороженной территории выбираем полянку и разворачиваем свбе хозяйство. Поставили палатку, мачты антенны. Установили некоторую научную аппаратуру и радиостанцию. Зажгли в сумерках керосиновую лампу - "молнию" - это и для света, и для тепла. Вскупорили одну коробку с продовольствием. И начали жить. Я усердно определял координаты Москвы, а Эрнст держал радиосвязь... на сотню метров. Впрочем, он, используя свои личные позывные, связывался отсюда и с радиолюбителями во многих точках земного шара.

Прожили несколько дней. Приняли и угостили обедом О. Ю. Шмидта, Г. А. Ушакова и других руководителей Главсевморпути. Все оказалось в норме.

Теперь готовимся к отлету. Он состоялся 22 марта. И только 2 апреля я смог сделать первую запись в своем дневнике.

2 апреля. Нарьян-Мар. Вылетели из Москвы 22 марта и только 29-го прибыли сюда.

В Москве перед вылетом масса хлопот, суетня. 21-го вечером стало известно, что вылет назначен назавтра. Нужно было торопиться. Ранняя весна наседала на нас. Из Москвы самолеты вылетали на колесах, но снег на аэродроме начал таять и взлетать трудно. В последний момент часть нашего груза сняли с самолетов. Нам нужно было отправить его в Архангельск поездом. Ночью мы погрузили в вагон на товарной станции Северного вокзала около двух тонн аппаратуры и снаряжения. Прицепили его к пассажирскому поезду. Затем нужно было закончить денежные расчеты. Всю ночь занимались этим с нашей бухгалтершей. Только в 01 час 22-го вернулся в гостиницу.

Отец и мать, которые приехали из Горького меня провожать, пока не спали. Аня осталась в Ленинграде. Примерно через два месяца ей предстоит родить нашего первого ребенка. Она и так очень волновалась и переживала мой отлет, опять очень боялась за меня. Мы решили, что лучше ей сюда не ехать.

Вытащил из Петиной комнаты свой рюкзак, примерил и подогнал одежду. Тут пришел мой старый приятель, журналист Евгений Рябчиков. Он рассказывал о разных интересных вещах. Около трех разошлись спать, а уже в 5.30 разбудил телефонный звонок. Шпиц сообщил, что нужно приготовиться, скоро должна заехать машина. Привел себя в полярный вид. Мы с отцом и матерью вышли в вестибюль гостиницы "Москва". Здесь уже было много нашей публики.

Около 6 часов прибыли на аэродром. Обрадовались, что слегка подморозило. Но старт оттягивался, копались механики. Почему-то не заводились моторы, чего-то не хватало, да и погода на пути была что называется - на пределе. Провожающие и мы, "пассажиры", толкались без дела в томительном ожидании. Всем хотелось спать. А тем временем теплело и снег постепенно совсем раскис. Наконец, около 12 часов, объявили, что старт все-таки состоится. Разошлись к машинам. Один за другим заводились моторы. Оглушительные хлопки, учащаясь, переходили в мощный рев. Водопьяновская машина сдернулась с места, побежала на старт. Мы четверо отцеловались с провожающими и залезли в свою машину, которую вел Алексеев. Сбились в середине фюзеляжа. Корабль долго не мог оторваться от снега, два раза повторял разбег, а когда поднялся, то сейчас же попал в сильную болтанку.

Летели, низко прижатые облаками, часто попадая в мокрый снег. Для посадки нам отвели большое поле возле села Холмогоры - родины Ломоносова. На нем укатали полосу, достаточно твердую, чтобы можно было сесть на колесах. Здесь предстояло "переобуть" самолеты - поставить на лыжи. Лыжи подвозили к машинам, прицепляя каждую из них к лошади.

Через два-три дня все самолеты стояли на лыжах, но погода испортилась и лететь дальше было нельзя. А весна и здесь нас настигала, заставляла торопиться. Того и гляди снег растает и на лыжах не поднимешься. Только 29-го удалось перелететь в Нарьян-Мар. Здесь сели на лед широкой Печоры. Места для разбега достаточно.

Здесь я впервые увидел домашних оленей. Запряженные в нарты, они быстро домчали всех нас в школу, отведенную для жилья. Надеялись пробыть один-два дня, а из-за погоды сидим уже пятый день. Свободного времени много. Понемногу знакомлюсь со всем большим коллективом экспедиции.

4 апреля. Нарьян-Мар. Вчера было партсобрание. Интересно выступал Шмидт. Он предупреждал о возможных неприятностях будущего пути.

- Наш коллектив, конечно, крепок,- говорил он,- пока мы вместе. Это не удивительно. Но нужно, чтобы стойкость и бодрость не покинули нас и в том случае, когда один из кораблей будет вынужден отстать или потерпит аварию...

Аварийный корабль, говорил он, будет сейчас же рассекречен и привлечет к себе внимание всей страны, превратившись в самостоятельную экспедицию. На этом он останавливался неоднократно.

Эти разговоры о возможных авариях, длительная возня экипажей самолетов, особенно - механиков, перед каждым вылетом сейчас мргут показаться странными. Надо учитывать, что в то время не только скорости, размеры, грузоподъемность, но и надежность самолетов были много меньшими. К тому же наши машины были не стандартными. Тяжелый бомбардировщик ТБ-3, сконструированный А. Н. Туполевым, был сильно переделан для нашей экспедиции.

Экспедиция шла на четырех машинах ТБ-3, которые вели М. В. Водопьянов, В. С. Молоков, А. Д. Алексеев и И. Т. Мазурук. Кроме того, был меньший самолет, для разведки - ТБ-2 с пилотом П. Головиным и старый, но также переделанный, снабженный полностью закрытой кабиной Р-5, на котором летел Крузе.

Вся эта разнокалиберная новая и очень сложная по тому времени техника требовала постоянной проверки, налаживания. Часто приходилось Чинить выходящие из строя части. И недопустим никакой риск - экспедиция во что бы то ни стало должна выполнить свою задачу. Вот и приходилось подолгу возиться с механизмами. Ожидать хорошую погоду...

Шмидт очень мягко остановился на всех наших неурядицах. Вообще он, по-видимому, старается смягчить все острые углы, в частности, объединить леткый состав и "пассажиров" в один коллектив. Кстати, "пассажиров" много. Представитель завода - инженер Кутовский, по-видимому, толковый человек, специалисты по радиооборудованию и по другим устройствам, начальник Управления полярной авиации М. И. Шевелев, помощник Шмидта по авиачасти, парторг экспедиции Догмаров, кинооператор Марк Трояновский, Еронтман - спецкор "Правды" и Виленский, спецкор "Известий". Последний добился участия в экспедиции уже здесь, в Нарьян-Маре. Отто Юльевич разрешил ему лететь в награду за его настойчивость.

44 человека идет ка всех машинах. Всех экипажей я еще не знаю. Очень нравится мне Спирин, штурман флагманского корабля. Простой, умный, прекрасно знающий свое дело человек. Необычайно скромен Василий Сергеевич Молоков. Везет груза больше всех, садится и взлетает лучше всех и всегда держится в тени.

Интересны механики. На нашем и молоковском кораблях они одинаковы. Старшие бортмеханики - старички, с осторожностью относящиеся к новшествам, необычайно работящие, дрожащие за каждый винтик. У нас Константин Николаевич Сугробов. Он постоянно ворчит, добродушно ругается с командиром и до последней возможности что-то подкручивает, проверяет, налаживает свое сложное хозяйство. Его помощники, два молодых парня, беспрекословно его слушаются. По-видимому, таков и Ивашина, старший механик Молокова. Он вылетел из Москвы с температурой 39,3^°, никому не говоря об этом. Только здесь у него стал проходить грипп и он сознался. В последнем перелете он, с большим риском выпасть, вылезал из хвостового люка налаживать какие-то неполадки в руле высоты. Сегодня он, по-видимому немножко подвыпив, укорял Бронтмана в отсутствии интереса к ним, "кочегарам" воздушных кораблей.

Действительно, бортмеханики выполняют самую большую долю работы сравнительно с другими членами экипажа. Раньше всех они едут на аэродром и позже всех возвращаются. Трудно им возиться на морозе в запутанном металлическом хозяйстве. Они мало заметны, но сами себя считают той основой, которая все вывозит. Что пилот, штурман - пришли на готовое и лети, а вот подготовить материальную часть - это и есть самое тяжелое.

Бассейн, молодой механик Водопьянова,- изобретательный умный парень. Он предложил целый ряд дельных усовершенствований по основным специфическим проблемам эксплуатации самолетов в нашем полете: как заводить моторы, как стронуть самолет с места и т. д.

8 апреля. Нарьян-Мар. Собирались вылетать вчера. Поднялись в 6 утра. Перевезли все на аэродром. Но по последним синоптическим данным оказалось, что погода по пути и на Рудольфе скверная. Отставили. Ночью шторм на Рудольфе достиг 11 баллов.

Сегодня утром также были наготове. Сейчас на совещаниях, регулярно проводимых Шмидтом, начался спор, как лететь. Алексеев, Козлов, Мазурук стоят за короткие перелеты - предлагают сейчас идти на Маточкин Шар. Водопьянов считает лучшим пройти до Рудольфа в один перелет. Молоков молчит.

Не решили, что делать с колесами. До Рудольфа везти нельзя, машины перегружены. Если же лететь поэтапно, то их можно взять ва счет меньшего количества горючего. Оставлять здесь опасно. Едва ли зимний аэродром еще сохранится здесь, когда полетят обратно.

Последние три дня сильно потеплело. Тает.

11 апреля. Нарьян-Мар. Сегодня был неудачный старт. Погода по пути предполагалась приличной. На Рудольфе было совсем хорошо. Ясно, прекрасная видимость, тихо.

В 9.35 поднялся Головин. Ушел вперед. Через полтора часа должны были вылетать остальные. В 10.40 начали запускать моторы. В 10.50 побежал и взлетел Водопьянов.

Дальше пошли неурядицы. Задержался со взлетом Молоков. Отказал один мотор и у Мазурука. Он, высунувшись из кабины, махал Алексееву, чтобы тот поднимался, не дожидаясь его. Я вижу, как провожающие вереницей побежали к машине Молокова, чтобы раскачать ей хвост. Моторы там завелись, но не хватало сил, чтобы сдернуть ее с места. Наши моторы уже ревели вовсю. Я сидел в штурманской рубке, держа на коленях хронометры. Жуков, высунувшись в люк, наблюдал за взлетом и оживленно разговаривал с Водопьяновым, уже набиравшим высоту.

- Головин вернулся! - кричит Ванюша-механик, который забежал к нам в штурманскую, чтобы отсюда взглянуть на моторы. Мы с Жуковым выглядываем в окно. Действительно, Головин идет на посадку. Жуков вызывает Водопьянова: "Алло, алло, флагман, флагман. Я 172, 172. Головин вернулся, Головин вернулся в Нарьян-Мар".

Тем временем Головин сел. У его машины собирается публика.

Оказывается, он вернулся из-за плохой видимости. Поднявшись на 750 метров и пройдя около 20 миль слепым полетом в облаках, решил вернуться. Радист Стромилов передает это так:

- Я, понимаешь, принимаю метео, слышу неважно. Напрягаюсь. Вдруг механик тычет мне в нос сложенную бумажку, телеграмму. Я ему эдак рожу свирепую делаю, отстань, мол. Принял метео, передал телеграмму. Это было сообщение Головина о его возвращении.

Телеграмма не сразу попала к Коле. Головин сам не может написать записку. Для этого ему пришлось бы бросить управление. Решив идти обратно, он ткнул впереди сидящего штурмана Волкова и знаками показал ему, что дело дрянь. Тот, догадавшись об этом, пишет телеграмму и передает ее назад через механика. Порыв ветра уносит бумажку. Снова Головин толкает его в бок. Новая телеграмма. На этот раз она благополучно доходит до Стромилова. Стромилов запрятан в фюзеляже так, что ничего не видит. Летит, как кот в мешке. И поэтому не может догадаться о положении вещей.

Головин вернулся обратно, не дождавшись разрешения командира, и этим спутал Есе дело. Водопьянов, забравшись на 1700 метров, нашел отличную погоду. Все сводки на трассе были вполне благоприятными. Мы вполне смогли бы долететь до Рудольфа. Телеграмма о возвращении Головина пришла лишь за несколько минут до того, как он показался над аэродромом. Водопьянов в это время был уже в воздухе. Ему пришлось с большим риском сажать тяжело нагруженную, с полным запасом горючего машину. Командиры собрались у Отто Юльевича, который крепко продраил Головина.

15 апреля. Маточкин Шар. Улетели из Нарьян-Мара на следующий день - 12 апреля. Головин поднялся около 7 часов. Все были уверены, что теперь-то он не вернется. Около 9 часов наши корабли закрутили винтами. Скрюченные в неистовом ветре люди, поджавшись под стабилизатор, раскачивают хвост Н-170. Сначала медленно, плавно, затем быстрее и быстрее несется в вихре снега тяжелая машина по широкой реке. Напряженно вглядываясь, все стараются уловить момент отрыва. Этот момент не наступил. Раз, другой и третий стартует Водопьянов, выбирая различные направления, но все напрасно. Полный штиль и рыхлый снег не дают возможности развить нужную скорость. С затихающим ревом ползет корабль на место. Пилоты собираются у Отто Юльевича. Решено слить бензин для облегчения кораблей и идти на Маточкин Шар. Слили быстро, и в 10.30 успешно стартуем. Наш корабль взлетает последним. Остальные машины, набирая высоту, в это время уже уходят в облака. Понемногу лезем вверх. На 1400 метрах выходим из облаков. Других кораблей не видно. Ложимся на курс.

Ярко светит солнце. Под нами волнистая поверхность пухлого, белого облачного слоя. Примерно через час полета в облаках заметны прорывы, видно море, мелкобитый лед. Ровно грохочут моторы. Жизнь на корабле идет своим чередом. Догмаров, завернувшись в малицу, спит. Петя выглядывает в окно около механика. У Жукова что-то не ладится с пеленгатором. Он нервно крутит рамку радиокомпаса.

- Не взять ли высоту солнца? - спрашиваю я его.

- Нет. Пока не требуется,- отвечает.

Солнце сейчас еще сзади, для наблюдений нужно высовываться через верхний люк. Проходит еще час. Солнце уже можно увидеть в боковое окно. Облака поредели. Под нами море. Хорошо видны гряды торосов по кромкам полей. Замечаю какую-то нервозность штурмана. Я решил попробовать для практики измерить высоту солнца. Настраиваю пузырек секстанта, устраиваюсь. В штурманскую заходит Алексеев.

- Вы собираетесь взять высоту?

- Да.

- Пожалуйста, посчитайте скорее.

Я начинаю понимать, что ориентировка не в порядке. Измеряю, рассчитываю. Жуков тоже измеряет. Алексеев, выражаясь, как всегда, четкими и законченными фразами, добивается подтверждения с нашей стороны того, что под нами Карское, а не Баренцево море. Ну, в этом-то я уверен.

- Значит, земля от нас влево, градусов на девяносто?

- Да, так.

- Тогда мы сворачиваем круто влево, а вы повторите наблюдения.

Немного погодя Жукову удается взять пеленг радиостанции Маточкин Шар. Острота положения пропадает. Еще минут через пятнадцать показывается земля. Замечательно красивы сверху высокие берега пролива. Проходим над маленькой избушкой на мысе Выходном. Вот и радиостанция Маточкин Шар. Возле берега стоят все остальные машины. Садимся в 16 часов. Группа зимовщиков откапывает бочки с горючим. По бочке на нарты - и семь псов тащат их к машине. Мы всем экипажем решили полностью заправить самолет сегодня же. До 22 часов дружно работали, закачивая ручным насосом бензин из бочек в баки самолета. На Маточкином Шаре нам пришлось переждать сильную пургу, длившуюся несколько дней, и лишь 20 апреля вечером мы смогли вылететь на остров Рудольфа...

Пять машин шли цепочкой над суровыми горными вершинами хребта, протянувшегося вдоль Новой Земли. На ледниках красноватые отблески закатных сумерек. Потом море - ледяные поля и разводья. И вот они - знакомые острова Земли Франца-Иосифа. Мы идем вдоль западных берегов Австрийского пролива, того самого, по льду которого Володя Кунашев и я бежали на лыжах с собачьими упряжками всего четыре года назад.

И наконец Рудольф. Черные скалы обрывистых берегов подпирают огромный плавно очерченный ледниковый купол.

Снижаемся.

- Смотри, да тут все как положено - и "Т", и граница посадочной полосы обозначена, как в настоящем аэропорту! - восклицает Жуков.

Ну, а как может быть иначе - ведь начальник здесь Либин. Яша Либин, который все, что ему доверяют, делает только отлично.

Вот и он сам. Четко докладывает Шмидту и Папанину о том, что авиабаза полностью подготовлена для обслуживания всех машин. Вася Латыгин командует трактористами, растаскивающими самолеты по местам стоянок. Доктор Новодережкин с повязкой Красного Креста на рукаве полушубка осведомляется, нет ли больных.

Весь наш летний состав восхищен: "Это тебе не Нарьян-Мар, не Холмогоры - здесь не хуже, чем в Центральном аэропорту".

Растащив по местам самолеты, тракторы впрягаются в огромные сани, куда забираются все прилетевшие, и волокут их в поселок. Тут откуда-то стремительно, как метеор, на меня налетает Виктор Сторожко: - Идем скорей в дом, давай на лыжах.

Мы с ним быстро скатываемся с купола - поселок внизу, примерно в четырех километрах.

Мне попало за этот спуск от Шмидта.

- Отто Юльевич, да я здесь десятки раз скатывался, а теперь и дорога тракторами проложена.

- Вы не подумали, что можете совершенно случайно сломать руку или ногу,- что тогда прикажете делать?

Я еще не привык к мысли, что основная задача экспедиции - доставить нас четверых на полюс в целости и сохранности. Дублеры в то время еще не практиковались.

Здесь много моих друзей по предыдущим зимовкам. Отобраны лучшие из папанинских коллективов. Федор Никифорович Зуев, повар Вася Курбаткин, метеоролог Миша Каменецкий, Вася Латыгин и многие другие.

Мне понятно, какой огромный труд они выполнили, чтобы за несколько месяцев создать хорошую авиабазу, радиоцентр с маяком, образцовый поселок. Жить здесь было хотя и тесновато, но очень приятно. Вся экспедиция отдыхала. Но сколько можно отдыхать? Через несколько дней техника проверена, все гайки подтянуты, летный состав готов.

Теперь все смотрят на синоптика. Борис Львович Дзердзе-евский - один из опытнейших специалистов. Он, конечно, не знает, какая погода в районе полюса, но оценивает ее по ряду косвенных признаков, тщательно анализируя метеосводки, поступающие со всего северного полушария и особенно с полярных станций. И он, и Отто Юльевич предельно осторожны.

Нам никак нельзя потерпеть неудачу на этом самом ответственном этапе. А к погоде требования очень серьезные. Мы не можем, например, долго лететь в облаках. В районе полюса допустима лишь небольшая, отнюдь не сплошная облачность. При подходе к полюсу солнце должно быть спереди или сзади - направление нам укажет радиомаяк, а расстояние нужно проверять с помощью астрономических наблюдений и т. д.

Вот и ждем - дни, недели. И опять опасаемся весны - ведь и здесь потеплеет. Тогда снег размягчится и взлететь будет трудно.

Спокойная и, в общем, монотонная жизнь на Рудольфе иногда прерывалась заметными, памятными событиями.

Спирин решил проверить - направлен ли луч радиомаяка точно по меридиану. Для этого нужно удалиться вдоль луча от маяка на 50-100 километров и провести там астрономические определения. И вот радист из экипажа Водопьянова - Сима, Иванов и я, одетые в малицы, с трудом умещаемся в одноместной второй кабине маленького У-2. В первую садится Спирин, и мы вылетаем на юг, руководствуясь сигналами радиомаяка.

Прошли над островом Карла-Александра и садимся на лед в проливе к югу от него. Мотор приходится глушить - для надежного определения координат мне нужно около четырех часов. Быстро делаю первую серию измерений.

Подхожу к самолету. Иванов с унылой физиономией докладывает Спирину, что после того, как он сообщил на Рудольф о нашей посадке - радиостанция вышла из строя. Иван Сергеевич, человек хладнокровный и спокойный, ограничивается неодобрительным замечанием. Достаем бутерброды и термос с горячим чаем закусываем.

Каждый час я делаю измерения. Постепенно небо затягивается облаками, но солнце пока еще видно. Ну, вот и последняя серия.

- Через 15 минут кончу! - кричу я Спирину.- Можно готовиться к вылету.

- Контакт!

- Есть контакт!

Обычная в те времена процедура запуска мотора. Сима проворачивает пропеллер, а Иван Сергеевич в кабине включает зажигание. Но ничего не получается. Мотор остыл и не заводится.

- Женя, бери амортизатор (толстый резиновый шнур) - натягивайте вместе с Симой.

Натягиваем на пропеллер, пробуем запускать. Опять ничего не получается. Явно не хватает сил для хорошего рывка. Так возимся часа полтора. Мы с Симой умаялись. А погода портится - небо затянули сплошные облака, начался снегопад, ветер крепчает. По всему видно, скоро будет пурга. Нас уже давно ждут на базе, и, конечно, тревожатся. А мы ничего не можем сообщить.

- Ребята, надо закрепить шнур за что-нибудь и натягивать втроем - может, так получится.

- Попробуем, Иван Сергеевич, только за что крепить?

- Придется тащить машину вон к тому ропаку - может быть, за него сможем зацепиться.

Потащили. Хоть У-2 и легкий самолет, но передвинуть его на сто метров оказалось не так просто. На это ушло еще около двух часов. Погода совсем испортилась.

Облака спустились низко и полностью закрыли купол острова Карла-Александра. Ветер уже около 15 метров. Все-таки добрались до ропака, закрепили шнур, натянули его изо всех сил втроем на пропеллер, и со второго раза мотор затарахтел. Однако лететь никак нельзя теперь из-за погоды. Ждем, Спирин время от времени прогревает мотор. Хорошо бы поесть. Но ничего нет - мы налегке. До меня доходит сознание собственной глупости. Я забыл о том, что в Арктике идешь на час - бери запас на неделю. Что нам стоило взять палатку, примус, продовольствие? Хотя в этом полете старший Спирин, но я-то бывалый полярник и должен был об этом подумать.

Сидим, скорчившись, у самолета. Хорошо еще, что малицы теплые.

На наше счастье, погода чуть улучшилась - сквозь продолжающийся снегопад замечаем просвет над ледниковым куполом. Сейчас же взлетаем - и через сорок минут дома.

Тревожились о нас сильно. Сторожко и Латыгин уже ушли с собачьей упряжкой на помощь. На поиски у них уйдет несколько суток.

5 мая разведчик Паша Головин на двухмоторном АНТ-2 слетал на полюс. Это было уже серьезное достижение по тому времени. Только три экспедиции - Бэрд на самолете и Амундсен и Нобиле на дирижаблях - прошли раньше над полюсом. Собственно, ему было разрешено лететь только до 88^° с. ш.- дальше могло не хватить горючего. Но, достигнув 88-го градуса и оценив оставшийся запас, он, с большим риском, решил идти до полюса. Шмидт, Шевелев и все остальные сильно беспокоились - сможет ли он вернуться. Обратно он шел, постепенно снижаясь, и сел на полосу вблизи поселка. Горючего в баках больше не было. А сообщение его было радостным - в районе полюса оказалось достаточно больших ровных ледяных полей.

18 мая у меня родился сын. Телеграмму об этом я получил 20-го. Понимал, конечно, что это большое и серьезное событие в нашей с Аней жизни. Очень радовался, что все прошло нормально,- и она, и ребенок здоровы. Однако ощутить этого как следует не мог. И потому, что не видел ребенка, и потому, что на 21-е был наконец назначен старт на полюс.

Наш синоптик Дзердзеевский несколько дней назад вылетел на самолете Р-5 с Крузе и сел примерно на полдороге - около 84^° с. ш. Это давало ему возможность лучше судить о погоде на полюсе. И он выбрал подходящий день.

После долгих обсуждений было решено, что сначала пойдет один самолет - Водопьянов со Шмидтом, нашей четверкой и Трояновским. Остальные вылетят позже, когда мы осмотримся на месте.

Поздравительные телеграммы по поводу рождения сына я получал уже там. Ане не давали покоя корреспонденты. Они в особенности обыгрывали то, что в свидетельстве о рождении Евгения было написано: "Место работы отца - Северный полюс".

Тяжелая, перегруженная машина Водопьянова не могла набрать нужной скорости на ровном месте, и ему пришлось бежать по склону вниз. Так и взлетел - ничего иного и не оставалось.

В застекленной со всех сторон штурманской кабине работаем мы со Спириным. Он ведет все счисление пути. Шмидт сидит в пилотской кабине - она выше и сзади штурманской. Я часто иду через нее, чтобы высунуться с секстантом в верхний люк. Прохожу между пилотами. Михаил Васильевич Водопьянов и Михаил Сергеевич Бабушкин неподвижно и как будто торжественно застыли в своих креслах.

Время вылета было выбрано правильно, и на подходе к полюсу "линии положения", получающиеся из измерения высот солнца, ложатся, как и требовалось, поперек курса. Проходим 89-й градус. Мы с Иваном Сергеевичем начинаем волноваться: не прозевать бы, еще и еще раз рассчитываем и объявляем: "Сейчас полюс".

Под нами сквозь разрывы в нетолстых слоистых облаках просматриваются большие ледяные поля. Теперь все зависит от мастерства Михаила Васильевича.

Он сильно накреняет машину, разворачиваясь уходит вниз, под облака, и внимательно вглядывается в ледяную поверхность. Минут через десять находит подходящую льдину. Она немного дальше и "левее" полюса на западных меридианах. Огромная машина раз за разом с оглушительным ревом низко проносится над ледяным полем.

Вниз кувыркаясь летит дымовая шашка - шлейф дыма указывает направление ветра. Командир выбрал и решился. Идем на посадку. Я уперся ногами и локтями в крепления кресла, держу в руках на весу ящик с хронометрами - наиболее чувствительную часть нашего снаряжения.

Лыжи коснулись поверхности. Бежим, резко накреняясь и вздрагивая на неровностях. Сзади раздается хлопок парашюта. Он надулся и тормозит самолет - это изобретение Водопьянова. Вот и стали. Все в порядке. Цель достигнута. Путь сюда из Москвы занял 65 дней. Механики открывают люк в полу и выбрасывают легкую алюминиевую лесенку. Трояновский с камерой в руке - "Я не в счет" - скатывается вниз. Шмидт и все мы торопливо сходим на лед.

Кто-то выносит и втыкает в снег шест с флагом. Бутылка коньяка розлита в тринадцать кружек. Всем по глотку. "Ура!"

Огляделись. Громадный ярко-оранжевый самолет застыл на большом ледяном поле поперечником в несколько километров. По краям льдины высокие, метров в пять-семь, гряды торосов. Ветер около 10 метров в секунду, легкий поземок. Температура -13^°.

На поверхности поля неровности - это оттаявшие, сглаженные за много лет мощные торосистые нагромождения. На ограничивающих льдину торосах изломы льда еще свежие, не занесены снегом, не обтаяли - они сверкают всевозможными оттенками голубого и зеленого цветов.

По небу быстро бегут серые клочья низких рваных облаков. В просветы видно солнце.

Спирин и я принимаемся за астрономические измерения. Все остальные разгружают самолет, выбирают место для лагеря.

Радист Иванов подходит к Шмидту:

- Отто Юльевич, при посадке сгорела обмотка умформера, радиостанция вышла из строя.

- Что успели передать?

- Передал, что идем на посадку.

- Плохо. Эрнст Теодорович, когда развернете свою аппаратуру?

- Примерно через час.

- Ладно, действуйте.

Мы представляем, какая сейчас тревога на Рудольфе. Кренкель быстро собирает свою радиостанцию, поставил антенну, включил приемник-Стромилов на Рудольфе вызывает нас, слушает, вновь вызывает, вновь слушает. Эрнст включил передатчик. Умформер зажужжал и сразу стих. Это еще что такое?

Через несколько минут выяснилось - сели аккумуляторы. Они были хорошо заряжены на Рудольфе - сразу после прилета, но за месяц ожидания разрядились.

Теперь надо заводить бензиновый движок и заряжать - это потребует несколько часов.

Шмидт внешне держится спокойно, но мы все понимаем, как глубоко он переживает эту задержку. Шевелев на Рудольфе уже обязан сообщить и, конечно, сообщил в Москву. С каждым часом нарастает тревога в Политбюро, в правительстве.

Кренкель слышит телеграмму Шевелева в Москву о мерах, которые намечено предпринять для розысков нашего самолета и нашего спасения. Сейчас вылетать с Рудольфа нельзя - погода испортилась, но самолеты готовят.

Тем временем устройство лагеря завершается. Наша основная палатка, как и большая часть оборудования, еще на Рудольфе. Установили парусиновые палатки, одной накрыли Эрнста с его аппаратурой, которую он вначале развернул под открытым небом. Поставили будку для метеоприборов, Иван Дмитриевич и механики из экипажа Водопьянова готовят обед. Марк Трояновский перебегает с места на место - снимает первые часы работы на полюсе.

Со времени посадки прошло уже около десяти часов. Наконец аккумуляторы заряжены и Кренкель может выйти в эфир. Вызывает Стромилов, и вот наконец получает радостный ответ:

- Ну и радость тут... Где вы? Давай сообщение.

Пока Шмидт пишет первую телеграмму о достижении полюса, Кренкель передает:

"Все живы, самолет цел. У Симы перегорела его основная машинка. У меня садится аккумулятор. Пишем радиограмму: лед - мировой...".

Стромилов сообщает, как тяжело прошел для рудольфов-цев этот день. Как беспокоится Москва. Как сбежались сейчас сюда люди из всех домиков, вскочив с коек, кто в белье, кто босиком...

Шмидт написал и передает Эрнсту листок:

"В 11 часов 10 минут самолет СССР-Н-170 под управлением Водопьянова, Бабушкина, Спирина, старшего механика Бассейна пролетел над Северным полюсом.

Для страховки прошли еще несколько дальше. Затем Водопьянов снизился с 1750 метров до 200. Пробив облачность, стали искать льдину для посадки и устройства научной станции.

В 11 часов 35 минут Водопьянов блестяще совершил посадку. К сожалению, при отправке телеграммы о достижении полюса внезапно произошло короткое замыкание. Выбыл умформер рации, прекратилась радиосвязь, возобновившаяся только сейчас, после установки рации на новой полярной станции.

Льдина, на которой мы находимся, расположена примерно в 20 километрах за полюсом по ту сторону и несколько на запад от меридиана Рудольфа. Положение уточним. Льдина вполне годится для научной станции, остающейся в дрейфе в центре Полярного бассейна. Здесь можно сделать прекрасный аэродром для приемки остальных самолетов с грузом станции.

Чувствуем, что перерывом связи невольно причинили вам много беспокойства. Очень жалеем. Сердечный привет.

Прошу доложить Партии и правительству о выполнении первой части задания.

Начальник экспедиции Шмидт".

Через день Эрнст получает телеграмму, которую громко читает Шмидт, собрав всех жителей полюса:

"Правительственная № 2768 106 сл. 23.V. 20 ч. 12 м. Начальнику экспедиции на Северный полюс товарищу О. Ю. Шмидту. Командиру летного отряда товарищу М. В, Водопьянову. Всем участникам экспедиции на Северный полюс.

Партия и Правительство горячо приветствуют славных участников полярной экспедиции на Северный полюс и поздравляют их с выполнением намеченной задачи - завоевания Северного полюса.

Эта победа советской авиации и науки подводит итог блестящему периоду работы по освоению Арктики и северных путей, столь необходимых для Советского Союза.

Первый этап пройден, преодолены величайшие трудности. Мы уверены, что героические зимовщики, остающиеся на Северном полюсе, с честью выполнят порученную им задачу по изучению Северного полюса.

Большевистский привет отважным завоевателям Северного полюса!

И. Сталин, В. Молотов, К. Ворошилов, Л. Каганович, М. Калинин, А. Микоян, А. Андреев, А. Жданов".

По всей вероятности, для Шмидта, Папанина, может быть и еще кого-либо постарше и опытней, эта телеграмма не была неожиданностью, но я только сейчас начал понимать - какой важности дело нам, и в частности вот лично мне, доверили. С этого момента и до самого конца экспедиции меня не покидала мысль о том, что я чего-то не доделываю, что-то упускаю, в чем-то оказываюсь недостаточно компетентным - в общем, чем-то "не соответствую занимаемой должности". Но это же ощущение все время подтягивало.

В эти первые же дни на нас потоком неслась интереснейшая информация - и метеорологические условия, и само движение льдины, ее толщина и структура, и сейчас же измеренные мною элементы земного магнетизма, и то, что в лагере оказалась пуночка - птичка чуть больше воробья, часто встречающаяся на севере. Мы спорили - прилетела ли она с нами, забившись в какую-то щель корабля, или водится здесь - тогда есть жизнь в Центральной Арктике, а ведь об этом в то время шли дискуссии не менее острые, чем сейчас о жизни на Марсе, и т. д. и т. п. Все новое, все впервые, везде открытия.

И много тревожного. Самолеты, вылетев к нам вместе, по дороге по ряду причин рассеялись. Молоков со своим замечательным штурманом Алешей Ритсляндом вышел точно на полюс, развернулся на наш меридиан и сел в лагерь. Алексеев и Мазурук нас сразу не нашли и, боясь потратить горючее,- его было в обрез,- сели в разных точках вблизи полюса, с тем чтобы точно определиться и пойти к нам. При этом экипажу Мазурука пришлось потратить несколько дней тяжелого труда, для того чтобы расчистить площадку для взлета.

В результате все собрались у нас только 5 июня. С Мазу-руком прибыл и пятый член нашей экспедиции - пес Веселый. Более двух недель в районе полюса жило несколько десятков человек. Конечно, они нам сильно помогли в устройстве лагеря. Но до прилета Мазурука у нас не было всего комплекта аппаратуры, невозможно было полностью развернуть программу наблюдений. Хуже всего, что не было гидрологической лебедки! Пользуясь запасным рулоном тросика, Петя соорудил кустарное приспособление и с помощью Трояновского и Шмидта опустил свои приборы на глубину тысячи метров, и наука получила первую информацию о структуре водной толщи океана - так было обнаружено, что теплая, но более соленая и тяжелая вода Атлантического океана доходит сюда на глубине в несколько сот метров. Но какова глубина океана, где дно? А дрейф тем временем быстро влек нас к югу. Льдина хотя и выписывала петли, но уже не заходила выше 89^°30^,.

Нарастающей лавиной шли приветствия. Отовсюду. Мы видели огромный интерес, и не угасающий со временем, а нарастающий, и любовь к себе со стороны всего советского народа. Поздравления слали академики и школьники, рабочие, целые заводы и коллективы колхозов. Откликнулись и заграницей. Везде, кроме фашистской Германии, покорение полюса широко освещалось в печати и рассматривалось как крупное достижение Советской страны, достижение всей мировой науки.

Оно таким и было.

Здесь говорилось о вынужденных посадках, о несовершенстве методов навигации, о тех или иных отказах, как говорят в авиации, "материальной части". Сейчас все это считалось бы совершенно недопустимым.

Но не надо забывать, что в то время мы действовали на пределе наших знаний и технических возможностей. И было показано, что этот наш предел выше, пожалуй - много выше, чем у любой другой страны.

Великий полярник Амундсен считал, что посадка самолета на дрейфующие льдины океана невозможна, он был убежден в этом своим опытом.

Наши огромные воздушные корабли много раз успешно совершали такие посадки, выбирая место с воздуха.

Международное научное общество "Аэроарктика", руководимое Ф. Нансеном, считало, что только большой дирижабль - "Цеппелин" - сможет высадить на дрейфующий лед научную группу, обеспеченную на 2-3 недели. Мы имели все необходимое на два года. Все это хорошо понимали и за рубежом, понимали, что показаны могущество советской техники, прежде всего авиационной, и высокий уровень советской науки. А ведь Советской власти не исполнилось и 20 лет...

6 июня в 02 часа состоялось торжественное открытие дрейфующей станции. Все выстроились в линию у флага. Сказал краткую речь Шмидт, ответное слово Папанин, залп из винтовок и револьверов и - по самолетам.

Попрощались. Одна за другой грузные машины пробегали мимо нас и, взлетев, ходили по кругу. А когда поднялся последний, Мазурук,- выстроились в цепочку и в 3 часа 45 минут ушли за горизонт.

Теперь мы одни отвечаем за все.