Большая земля

Север Евразии, как и Северной Америки, то узкой, то широкой полосой обрамляют безлесные просторы. Называют их у нас тундрой, и принято считать, что происходит это слово от финского "тунтури" - безлесные горы. Впрочем, у русских поморов бытовало когда-то и свое, не заимствованное их название - "сендуха". Именно оно еще в ходу у русско-устьинских потомков поморов, переселившихся около трех веков тому назад на север Якутии, в низовья Индигирки. А в Беломорье кочкарная, или бугристая, тундра до сих пор зовется "слютиной".

Тундра - понятие широкое, емкое. Это и бескрайняя равнина с озерами и озерками, причудливо петляющими реками и ручьями, это и покрытые щебенкой горные склоны, за которые будто цепляется здешнее низкое солнце, это и непроходимые заросли ивняков. Тундра - это зелень осок и злаков и сырые бурые моховины, пестрое многоцветье тундровых лугов и белоснежные мазки цветущей по болотам пушицы, гомон птичьих голосов и звон комариных крыльев. Это ласковые, тихие и солнечные дни, и это же вой ветра, туманы, морось, а долгой зимой - море окаменевших снежных заструг.

Тундра занимает огромную площадь, и она неодинакова в различных своих частях. Говорят, например, о тундре Ямальской, Гыданской, Таймырской. В европейской части СССР выделяют тундру Кольскую, Канинскую и Тиманскую, Малоземельскую и Большеземельскую. Последние" две - самые значительные здесь, почему их часто зовут землями - Малой, она лежит между реками Индигой и Печорой, и Большой - между Печорой и рекой Карой.

Тундра многолика, но за "эталон" ее чаще принимают северо-восток европейской части СССР, особенно восток Большой земли. Обусловлено это рядом причин, главным образом тем, что здесь, на равнине, наиболее четко проявляется широтная зональность: лесотундру сменяет полоса кустарниковых тундр, за ней идет полоса мохово-лишайниковых тундр и еще дальше к северу (на севере; Вайгача и Новой Земли) - арктических тундр. Сверху, с самолета, границы этих полос, или подзон, хорошо заметны; подчас даже кажется, что их кто-то провел по линейке. Здесь, следовательно, наиболее четко должны быть выражены и широтные пределы обитания живых организмов, здесь легче выявить связи их распространения с условиями среды, пути и формы приспособления к жизни на Севере. Северо-восток европейской части СССР относится к тем районам Евразии, где колебания климата наиболее ощутимы, где похолодания и потепления вызывают особенно заметные изменения в органическом мире.

Для зоологов эти места оставались почти что "белым пятном", и нашим маленьким экспедициям предстояло стереть его, провести здесь широтный разрез, выявить пределы распространения птиц, млекопитающих, а отчасти растений и насекомых. В предыдущие годы была завершена самая северная часть разреза - через Новую Землю. На 1957 год пришлась его средняя часть - через Югорский полуостров и остров Вайгач. Моим спутником стал Юра Чернов-начинающий энтомолог (теперь он известный ученый, доктор наук).

Чтобы застать начало прилета птиц и пробуждения насекомых, мы были в тундре уже в середине мая и вторую половину этого месяца провели на полярной станции, на южном берегу пролива Югорский Шар.

"Весной света" назвал такое время года М. М. Пришвин, и это название будто специально придумано для Крайнего Севера. Солнце сияло круглые сутки и так ярко, что нельзя было выйти "на улицу" без темных очков. Но грело оно пока плохо. Всюду на равнине еще лежал снег, небольшие проталины чернели лишь по вершинам да кое-где по склонам холмов. Ночью подмораживало: снег смерзался, твердел, наст хорошо держал человека, и мы с Юрой уходили в тундру. Днем снег раскисал. Сначала он рассыпался сухими кристаллами, а с середины дня превращался в непроходимую снежную кашу, поэтому на "дневку" мы возвращались под гостеприимный кров полярной станции.

Птиц, как я и ожидал, поначалу было мало. У станции держалась стайка пуночек, почти из одних самцов. Появились полярные жаворонки, на проталинах звенели их песни между птицами разгорались драки из-за проталин - будущих мест гнездовий. Был еще одинокий канюк. Он парил над проталинами и изредка скучно "канючил".

Погода стояла неустойчивая. В двадцатых числах мая то холодало, выпадал снег и прикрывал первые проталины, то теплело, выглядывало солнце, проталины расползались; прилетали новые птицы, будто они караулили это "окно". Пуночки все держались у полярной станции, но теперь их "дружный мужской коллектив" распался. Появились серенькие самки; удачливые кавалеры обзаводились подругами, а неудачники "выясняли отношения", затевали драки. Сильный ветер взломал в проливе лед, и вскоре над проливом показались стаи уток-гаг и морянок, появились бургомистры. Тоскливые крики канюков зазвучали чаще и громче, а двадцать пятого в их гнезде - кучке ивовых веток, сложенных на обрывистом берегу ручья, - я увидел первое яйцо.

В самом конце мая на смену "весне света" пришла "весна воды". Таяло уже не только днем, но и ночью, помогал сгонять снег наползающий то и дело туман. Копившаяся под снегом вода наконец вырвалась на свободу. Сразу вдруг вскрылись ручьи, и к гомону птиц, шороху и свисту птичьих крыльев добавилось журчание, звон, рокот воды. Кустики ползучих ив расцвели пушистыми барашками. Быстро оттаивала земля, просыпались насекомые, подлетали последние из пернатых, и все в новых птичьих гнездах появлялись яйца. Подошло время решать нашу главную задачу - вести широтный разрез. Сначала же нужно было выйти к границе подзон мохово-лишайниковых и кустарниковых тундр, нанести ее на карту, описать, выяснить, какие к ней приурочены изменения в животном мире.

Путь до нее занял почти три недели. Шли мы к ней и по льду Хайпудырской губы, и по залитой водой раскисшей тундре. Наконец вот она - граница.

Речка Бельковская течет с востока на запад и впадает в Хайпудырскую губу. Речка невелика - шириной местами не больше десятка метров. Но удивительно различаются ее берега. На южном ивняки занимают по крайней мере три четверти поверхности суши, на северном - куда меньше половины. Высота кустов по одну сторону речки полтора, а то и два метра, по другую - только по пояс, а дальше, к северу, и по колено человеку. Стоило мне перебраться на южный берег Бельковской, как среди кустов мелькнула рыжая с черным голова овсянки-крошки, послышалась негромкая нежная песенка пеночки-веснички. Взлетела болотная сова, она подпустила меня очень близко, а взлетев, запорхала над кустами как бабочка, мягко и неслышно взмахивая крыльями. Никто из этих птиц на северном берегу речки не встречался. Я поставил здесь несколько мышеловок, и из одной вскоре достал полевку-экономку. Не водились на северном берегу и эти зверьки.

К северу от речки было гораздо больше гаг-гребенушек. Их щеголи-селезни, одетые еще по-весеннему в яркий черно-белый наряд и украшенные большим оранжевым гребнем, попадались здесь на каждом озере, большом и малом. На южном берегу гребенушек стало заметно меньше, а километрах в десяти к югу не было ни одной. Их заменяли морские чернети, или белобоки, как метко называют этих уток охотники. К северу от Бельковской все реже встречались утки-шилохвости, реже слышалось "блеяние" бекасов, зато становились обычными тундровые лебеди, кулики-чернозобики, кулички-воробьи. Как обнаружил Юра, речку "не переступают" или почти "не переступают" и многие насекомые. Словом, мы достигли хорошо выраженного рубежа. Это и была граница подзон - мохово-лишайниковых и кустарниковых тундр...

К речке Бельковской мы пришли двадцатого июня. Это был и первый летний день. Будто не шел еще вчера дождь со снегом, будто не вчера тундра казалась какой-то насупленной, неприветливой, угрюмой. Теперь ярко светило солнце, а над сушей дрожали струйки теплого воздуха. На глазах развертывались листики ив, и кусты зеленели все ярче. По склонам увалов, в прогалинах между кустами, наливались золотом пятна цветущих сиверсий. В этот день впервые можно было оставить в палатке телогрейки, резиновые сапоги и пойти в маршрут налегке - в рубашках и кедах.

Выбирая место для лагеря, мы, как обычно, учитывали практическую сторону дела; чтобы палатка стояла на сухой и ровной площадке, по возможности укрытой от северного ветра (он здесь самый злой), чтобы поблизости были и топливо, и вода. Все эти требования удалось соблюсти. Больше того, нам сильно повезло с соседями. Ближайший бугор, как оказалось, облюбовали турухтаны. Он был для них чем-то вроде ристалища, здесь проходили их турниры. Бойцы слетались сюда к вечеру и сразу же, без промедления, вступали в бой. Они смешно растопыривали "уши" и "воротники"- длинные перья на голове и шее (турухтаны интересны тем, что цвета этих весенних украшений самцов сильно различаются и даже среди многих тысяч птиц редко удается найти двух одинаковых), а их схватки походили на петушиные, ведь не случайно турухтанов на Севере часто называют петушками. Издали казалось, что бой идет не на жизнь, а на смерть, но было это всего лишь игрой, представлением. Я долго наблюдал за нашими соседями, бывал и на других токах, но нигде не видел даже потерянного в драке перышка.

Утром оживление на току спадало. "Бойцы", наверное, уставали и постепенно разлетались. Вместе с самцами улетали и их скромно, даже невзрачно, одетые подруги. На самом ристалище они не появлялись и, очевидно, "болели" за "бойцов" со стороны. Это был, быть может, один из самых старых турухтаньих токов во всей округе. Вершину бугра будто трамбовал какой-то механизм; только за десятилетия, а то и за века могли так утоптать его птицы.

Разбивая лагерь, мы нечаянно вторглись во владения куличков - белохвостых песочников. Увал, на котором теперь стояла палатка, оказался токовищем этих малышей - размером они не больше воробья. Впрочем, птахи обращали на нас мало внимания. Почти круглые сутки без перерыва с неба лились их звонкие трели, виднелись "висящие" в воздухе сами кулички. Мы с Юрой перебрали всех здешних певцов и, не колеблясь, поставили на первое место белохвостых песочников.

Были еще соседи, правда дальние. На прибрежном мысу обосновалась пара соколов-сапсанов. Вообще этих птиц оказалось здесь необыкновенно много. В иных местах, тоже в тундре, встретишь за все лето одно гнездо соколов и тому бываешь рад. На побережье Югорского полуострова их гнезда встречались примерно через каждые десять километров, а местами - даже ближе одно от другого.

Весной можно было часами смотреть на их брачные игры. Соколы словно радовались встрече с родиной. То самка (она заметно крупнее), то самец, сложив крылья, устремлялись к земле, затем взмывали ввысь, снова падали, иногда боком или спиной, разворачивались в стремительных бросках, выписывали в небе все новые, самые неожиданные и немыслимые фигуры высшего пилотажа.

Сапсан - хищник, гроза всех птиц величиной до куропатки или средних размеров утки. Сейчас соколы почти не покидали своего гнезда и летали только поодиночке (одна из птиц сидела на гнезде), но все равно наводили ужас на местных пернатых. Стоило соколу показаться в небе, как птицы прятались и замолкали. Не могло поэтому не удивлять, что совсем рядом с его гнездом обосновалось несколько пар белолобых гусей. В этой же компании жил и заяц, причем вел он себя непринужденно и даже нахально: кормился в прямом смысле слова под носом у насиживающего хищника.

Вскоре мы встретились с местным охотником, ненцем Осипом Тайбареем. На расспросы о встречах с соколом он ответил коротко:

- По-нашему, это ханавей, гусиный пастух. Где ханавей, там гуси.

Как было не вспомнить, что самый редкий и нарядный из тундровых гусей - краснозобая казарка вообще не гнездится без опеки сапсана, что к его защите прибегают и белощекие казарки, а нередко гаги и другие птицы. Конечно, это не проявление его "сознательности". Суть дела в том, что рядом со своим гнездом он не охотится, но, конечно, не подпустит сюда и песца. Выходит, прав был охотник, и, конечно, разумен ненецкий обычай - оберегать соколов, не разорять их гнезд.

Погода установилась тихая и солнечная. Ночь теперь мало отличалась ото дня: было почти одинаково светло и тепло, и наше "утро", как и "вечер", приходилось на любое время суток. Наскоро позавтракав, мы расходились по своим делам. Юру я временами видел то "на покосе" - сачком на длинной палке он "снимал" с травы и кустов насекомых, то склонившимся над землей, за добычей мелких существ, обитающих в почве. Меня же интересовали птицы и звери. Чтобы выяснить, кто из них и в каком количестве населяет тот или иной тип тундры, я занимался их учетом, находил и описывал птичьи гнезда и, конечно, не упускал случая просто понаблюдать за животными. В моем распоряжении были бинокль, фотоаппарат, ружье - хотя пользовался им я не часто - и, конечно, блокнот и карандаш.

Закончив намеченную на день программу, мы возвращались в лагерь. Тот, кто приходил первым, готовил нехитрый обед (он же был и ужином), кипятил чай. Оставалось разобрать принесенные из маршрута материалы, привести в порядок записи в дневнике, наломать охапку-другую сухих ивовых веток - запас топлива на завтра.

На губе еще стоит лед. Он обтаял, посерел, местами, особенно перед устьями рек, похож на ломоть сыра - весь источен аккуратными круглыми отверстиями. Лед отделен от берегов полосой открытой воды, но достаточно прочен и идти по нему теперь легко, словно по асфальту. К тому же на нем прохладнее и нет комаров (на берегу, тем более в кустарнике, их уже много). Мы поэтому идем по льду, все свое имущество везем на санях, сколоченных из найденного здесь же плавника, а к берегу подворачиваем по мере надобности - чтобы провести очередные учеты, пополнить сборы, наблюдения, сварить обед, переночевать.

От Бельковской движемся к северу, и наш маршрут проходит прибрежными тундрами. На них сказывается влияние и моря, и пересеченного рельефа (Югорский полуостров, особенно в центральной своей части, горист), а значит, широтные границы природных районов, как и пределы распространения животных и растений, выражены здесь не очень четко. Однако это тоже интересно.

Двадцать седьмого июня мы подошли к речке Седъяхе, что километрах в двадцати пяти от Бельковской. Речка вовсе невелика, но и она оказалась рубежом. К югу от нее ивняков становится больше, высота кустов увеличивается. К северу от речки кусты редеют и мельчают. Есть различия и в животном мире. К югу от Седъяхи многочисленны белые куропатки. На одном квадратном километре площади можно насчитать и двадцать и двадцать пять пар. Для куропаток это почти "потолок" возможной плотности гнездования. На сходных участках северного берега речки количество гнезд сокращается до десяти - пятнадцати на один квадратный километр, дальше же их становится еще меньше. Не случайно по-ненецки эта птица, зовется норо-хонде - "ивовая куропатка".

Курочки - самки куропаток сейчас сидят на гнездах. Наряд их пестрый, коричневатый и так сливается с окружающей тундрой, что можно пройти всего в шаге от наседки и не заметить ее. Вероятно, такого же мнения и сама птица. Она подпускает к себе человека и на метр, и на полметра, а если не делать резких движений, удается даже погладить ее рукой.

У петушков же все наоборот. За исключением головы и шеи, их оперение еще по-зимнему чисто-белое, и они издали выдают себя. Да и ведет себя петушок так, будто очень хочет привлечь внимание Заметив человека, он поднимается в воздух, летит, часто взмахивая белыми крыльями, а перед посадкой еще и крикнет громко и хрипло: "Кува-кува". Это заключительная часть его брачной "песни". В ночные часы до сих пор еще можно услышать ее полностью; она звучит как "кок-пр-рр-кува-кува" и "поется" в воздухе, в то время как петушок выписывает "горку" - взлетает круто вверх и так же круто идет на посадку.

Конечно, петушок рискует. И у нор песцов, и у гнезд соколов остатки куропаток-самцов встречаются теперь часто, самок - как редкое исключение. Принимая на себя удар, петушок зато спасает жизнь и самке, и будущему выводку, он как бы жертвует собой во имя продолжения куропаточьего рода.

К югу от Седъяхи услышишь за день и четыре, и пять токующих бекасов, к северу - хорошо, если одного-двух. По южному берегу, хотя и не часто, встречаются варакушки. Эта птичка скрытна, осторожна, а может быть, просто застенчива. Но если удается увидеть ее, особенно самца, не налюбуешься. Во все горло и грудь у него роскошная ярко-голубая "манишка" с рыжим пятном посредине. Там, где они гнездятся, слышится песенка самца - громкая, богатая коленами, а еще чаше слышится "чак-чак" - резкий, отрывистый крик тревоги. По северному берегу Седъяхи ни одной варакушки уже не было.

К югу от речки чаще встречаются утки-шилохвости и свиязи, турпаны и синьги. Гораздо чаще видишь там и чечеток (пожалуй, это самые мелкие из здешних птиц), и, конечно, чаще попадаются там среди кустов их гнезда, искусно сплетенные из веточек и травинок и непременно выстланные белым ивовым пухом.

Конец июня - разгар здешнего лета. Тундру раскрасили яркие пятна голубых незабудок, желтых лютиков и купальниц. Краснели куртины астрагалов и мытников, белели поляны цветущей морошки, куропаточьей травы, пушицы. Даже над сухими, бесплодными склонами нависла желтоватая дымка распустившихся полярных маков.

Заканчивали кладку яиц и начинали насиживание морянки - самые многочисленные из местных уток. Они гнездятся по берегам больших озер, и только после того, как на них появится вода, а вскрываются озера очень поздно. Однако в большинстве птичьих семей уже появились птенцы. Белоснежные пуховички были в гнездах сапсанов. Заканчивали насиживание даже варакушки, каменки, краснозобые коньки, хотя эти насекомоядные птицы прилетают на родину и начинают гнездиться самыми последними. У лапландских подорожников и пуночек птенцы оперялись, а у жаворонков даже начинали летать. Катались по тундре рыжеватые пуховые комочки - потомство куликов-воробьев, чернозобиков, белохвостых песочников.

Хор птичьих голосов постепенно редел. В последние дни июня или начала июля кончили петь пуночки, жаворонки, стали гораздо молчаливее самцы куропаток. Некоторые пернатые даже улетали. На лужи и озерки присаживались стайки самок круглоносых плавунчиков. В семейной жизни у этих куличков все идет "наперекосяк". Самки их окрашены и ярче, и наряднее, чем самцы. "Ухажеры" - тоже они. Отложив яйца и оставив все семейные заботы самцам, эти ветреницы собираются в стайки и улетают на юг. Сначала присмирели, притихли, а затем тоже улетают самцы уток - селезни гаг, турпанов, синьги. И хотя за счет молодежи птичье население возрастало, с каждым днем тундра затихала и как-то беднела.

Лед на губе еще держал человека. Жаль было упускать хорошую погоду, и мы спешили с разрезом как могли.

Десятого июля показался Югорский Шар. Над проливом стая за стаей летели на запад селезни гребенушек, синьги, турпанов. На льдинах, словно в жаркий день на подмосковных пляжах, нежились нерпы.

Вдали виднелись высокая ажурная башня, мачты и домики полярной станции.

Маршрут по Югорскому полуострову подходил к концу.

В следующем 1958 году нам предстояло завершить широтный разрез, продлить его до северного края лесов (или, что то же самое, начать отсюда). Теперь нас было трое: я, Вадим Михайлович Гудков - орнитолог и Владимир Николаевич Вехов - ботаник. Орнитологу слегка за двадцать, и иначе как Дима его никто не называет, однако он предан делу и достаточно опытен, успел побывать уже не в одной экспедиции. Владимир Николаевич - мой друг и коллега по университету, для меня он просто Володя, человек он бывалый, и ему тем более опыта не занимать. Исходная точка теперешних маршрутов - город Воркута. Отсюда по железной дороге рукой подать до тайги. Отсюда же мы собираемся двигаться к северу.

Ближайшие лесные островки разбросаны всего километрах в пятидесяти от Воркуты, в долинах рек Сейды и Усы. Ельники и березняки перемежаются здесь низкорослыми ивняками, зарослями карликовой березы, открытой бугристой тундрой. Словом, это типичная лесотундра. С каждым километром к югу деревья вытягиваются, стройнеют, а лесные островки разрастаются, смыкаются и вскоре превращаются в настоящий лес, тайгу. К северу так же быстро деревья хиреют, островки леса мельчают, прогалы между ними увеличиваются. А дальше идет уже настоящая тундра, хотя там кое-где и виднеются "куропаточьи чумы" - ели с чуть живой вершиной, но зато в густой "юбке" из лапника; в ненастье такой "чум" дает прибежище и куропатке, и путнику.

Лес, лесотундра, тундра. Все здесь близко, зримо, типично, прямо по школьному учебнику географии.

Начало июня. Весна в этом году запаздывает. В островках леса еще по колено снега, но большинство пернатых уже на месте. Конечно, это те из них, кто проводит здесь круглый год, - глухари и тетерева, ястреб-тетеревятник, трехпалый дятел, кукша, синичка-гаичка. Некоторых удалось увидеть, а кто-то оставил следы на снегу или обронил перышко. Несколькими километрами южнее мне встретились и щуры, и клесты, и красногрудые снегири. Это хотя и не полный, но весьма представительный набор "таежников". В прогалах же между островками леса суетились "тундровики" - полярные жаворонки и лапландские подорожники, отстаивая места будущих гнезд, гоняли других пернатых поморники.

Языки тундры все уменьшались, превращались в язычки, пытались было протиснуться к югу по водоразделам, но всюду, как в стену, упирались в лес. И хотя размеры их уже невелики, эти языки и язычки все-таки тундра со свойственным ей растительным и животным миром. Их-то и можно принять за точку отсчета.

Юго-восток Большеземельской тундры - это обилие воды, сложное переплетение долин, озер, вершин многочисленных рек, текущих в самых разных направлениях. Здесь поэтому нетрудно подыскать водный путь, который доставил бы летом путешественников в нужное место. Правда, скорость будет небольшая: здешние реки, как правило, небыстры, к тому же они настолько петляют, что можно пройти по ним и сотню километров, а продвинуться по прямой едва на десяток. Путешественников встретят мели, перекаты, а то и пороги, не обойтись в путешествии и без утомительных волоков из одной речки в другую. Зато не зависишь от капризов техники, погоды, да и должностных лиц тоже. Словом, мы предпочли водный путь.

Невдалеке от поселка Воргашор, одной из составных частей Воркуты, протекает ручей - тоже Воргашор. Это - начало пути. Ручей течет на север и впадает в речку Янейтывис, а та в свою очередь - в реку Воркуту. Воркута, правда, течет на юг и впадает в Усу, приток Печоры. Но если подняться вверх по правому притоку Воркуты, текущему с северо-запада, можно подойти довольно близко к озеру Молотовей-Ямбу-то. Короткий волок - и озеро. Дальше вверх по речке, впадающей в озеро, еще волок - подлиннее, километров пять-шесть, - и река Сядейю, приток Коротаихи. С Коротаихой же нам по пути. Она течет на северо-запад и самостоятельно впадает в Хайпудырскую губу Баренцева моря. От устья Коротаихи остается совсем немного до устья Бельковской - конца прошлогоднего маршрута.

Тринадцатого июня мы разбили палатку на берегу Воргашора. Вокруг палатки виднелись следы оленьих копыт, оправдывая тем самым название ручья (на языке коми Воргашор - "ручей оленьей тропы").

На ручье конец ледохода. Воргашор полноводен, говорлив, по нему мчатся последние льдинки. Становится проходимой и тундра. Снег, правда, виднеется по возвышенностям в зарослях карликовой березы и в ивняках по низинам, но он осел, посерел, в нем много плешин. Нет комаров. А главное, все пернатые на месте. Выходит, мы выбрали лучшее время для начала маршрута.

Наша "флотилия" состоит из разборной байдарки и небольшой деревянной плоскодонки. Оба "корабля" не очень-то вместительны, поэтому с собой взято только самое необходимое. У нас одна палатка-памирка. В принципе она рассчитана на двоих, но, сильно потеснившись, в ней можно жить и втроем. Спальный мешок у нас теплый, меховой, но тоже один. Сделать его "трехспальным" удалось Володе. Еще в Москве он распорол мешок сверху и вшил в разрез клин, не пожалев на то свою фронтовую шинель. Конечно, это изобретение не сулило нам большого комфорта. Например, поворачиваться в нем на другой бок можно было лишь втроем одновременно. Но все же лучше такой спальный мешок, чем никакого.

Из Москвы вроде бы не взято ничего лишнего. Ничем лишним не пополнились, мы и в Воркуте, разве что Дима настоял на покупке лапши - продукта не только "сверхнормативного", но и неудобного в путешествии. И, тем не менее, у палатки выросла неожиданно большая куча свертков, узлов, ящиков. Не будь в нашем распоряжении лошади с телегой - это помощь горняков, - трудно представить себе, как бы удалось перетащить такую уйму имущества от поселка к ручью.

Временами проглядывало солнце, теплело, можно было сбросить телогрейку. Но чаще небо хмурилось, наваливался туман, как из сита сыпала морось, а то и шел снег. Воргашор уже стало неудобно называть ручьем. Он превратился в реку - шумную и быструю. Мутная вода несла по нему обмылки льдин, пену, мусор, теребила и трясла кусты ив, будто пробовала их на прочность. Исчезал снег, пятна его оставались лишь кое-где в западинах. Хотя и небыстро, но зеленели ивняки, а среди кустов, приподняв слой слежавшейся листвы, проклевывались похожие на зеленые штыки ростки чемерицы.

В солнечную погоду тундра оживала. На верхушках кустов раскачивались и нарядные желтоголовые трясогузки, и кулики-фифи, чаще можно было увидеть в ивняках чечетку, а то и варакушку. Звучал громче, становился богаче хор птичьих голосов. Несмотря на сильную конкуренцию - в этом хоре участвовали такие признанные солисты, как варакушки, краснозобые коньки, пеночки-веснички, - все-таки и здесь лучшими певцами можно было назвать белохвостых песочников. Солнце пряталось, и птицы затаивались, стихали. Если небо не затягивали облака, и днем и ночью солнце светило почти одинаково, однако в ночные часы, как и в ненастье, многие птицы стихали. Но были и исключения. Не раньше чем в восемь-девять вечера на охоту вылетали болотные совы, а заканчивалась их "вахта" в два-три утра. Ночью и чаще, и громче звучали уж очень незамысловатые и потому надоедливые песни дроздов-белобровиков. Эти (но, конечно, не те же самые) птицы встречались нам недавно и невдалеке отсюда - в лесотундре и лесу. А пели они там хотя и не очень мелодично, но куда разнообразнее. Большая разница в песне тундровых и лесных белобровиков заметна не только здесь, на севере европейской части СССР. Ее я замечал и на Ямале, и на Гыдане, и на Таймыре. И она, мне думается, не случайна. В тундре, где все видно, дроздам для общения хватает и вот такого обедненного "языка". В лесу же надежды на слух больше, чем на зрение, там и "язык" должен быть богаче.

"Полуночничали" теперь и дупеля. Эти кулики - они похожи на бекасов, разве что немного крупнее тех, - распространены не только в кустарниковых тундрах, но и гораздо южнее, вплоть до Молдавии, Украины, Казахстана. Дупель - обычный трофей городского охотника, особенно охотника с легавой собакой, но эта птица молчалива и скрытна, поэтому изучена слабо и известно о ней мало. К тому же самые важные события в жизни дупеля, в том числе ток, бывают приурочены к ночным часам.

В Подмосковье я не раз наталкивался на дупелиные токовища, но птицы справляли свои свадьбы - если это были свадьбы - под покровом густой тьмы; до меня доносились только какие-то непонятные звуки, похожие на шепот. Приходил я на эти токовища и днем, но никакого объяснения загадочному "шепоту" не находил. И вот теперь появилась возможность разгадать загадку, и не только послушать, но и увидеть токующих птиц.

Ток нашелся невдалеке от палатки, на поросшем кустами осоковом болоте. Напали мы с Димой на него случайно, поздно вечером и, конечно, птиц распугали. Но на следующий день я пришел сюда загодя, устроился в кустах, как в засидке, и стал ждать.

Первый дупель появился на току ровно в восемь вечера. Через пятнадцать минут здесь была дюжина, а вскоре собралось около двух десятков птиц. Одни из них опускались на край болота и сразу исчезали из поля зрения - скорее всего это были самки. Другие (наверное, самцы) садились посередине болота и затевали то ли драку, то ли игру. Склонившись к земле, один дупель преследовал другого. В это время птицы и издавали те негромкие звуки. Правда, теперь они меньше походили на шепот; дупеля скорее "покряхтывали" или "булькали".

Пробежав мелкими шажками два-три метра, они менялись ролями: преследуемый становился преследователем, и так - раз за разом. Наконец соперники останавливались, задирали вверх перья хвоста и обнажали свои ярко-белые подхвостья. В такой позе кавалеры медленно поворачивались на одном месте и, вдосталь "нахвалившись исподним", один за другим улетали. Вслед за ними улетали и самки - что это были они, уже не оставалось сомнений. К трем часам утра ток опустел.

Так вот в чем дело! Это не "свадьба", а скорее "смотрины". Загадка была теперь разгадана, но все равно с тока я уходил с чувством разочарования: не такой уж веселой показалась мне их "гулянка".

Наша "флотилия" наконец-то в пути. На лодки удалось погрузить все имущество, хотя сделать это было не просто. Особенно много вобрала в себя байдарка. В ней заполнены теперь все пустоты - и под бортами, и в узком остром носу, и в хвосте. То, что не поместилось внутри, лежит на ее парусиновой палубе. Здесь и шесты для палатки, и мешок с посудой, и лапша - другого места для нее так и не нашли. Володя и Дима плывут на плоскодонке, я - на байдарке.

Плыть по течению, пока река быстра и полноводна, - одно удовольствие. К тому же с лодки можно так много увидеть.

Наши лодки замаскированы кустами, похожи на плавучие острова, и мы не гребем, а только подруливаем. Поэтому и птицы, и звери подпускают к себе близко, иной раз почти вплотную. То рядом с тобой, среди кустов, окажется куропач - самец белой куропатки. Отчетливо видны не только его вспухшие алые "брови" - часть весеннего наряда, но даже мелкая темная рябь на рыжих голове и шее. То поравняешься с пришедшим на водопой пегим в эту пору зайцем. До уток - морских чернетей, турпанов, свиязей - иногда можно было бы дотянуться рукой. Так и кажется, что на тебе сказочная шапка-невидимка. Лишь волк заподозрил в "островах" что-то неладное, какой-то подвох. Он свечкой взвился над кустами, метрах в десяти от передней лодки, осмотрелся, наверное, все понял - и тут же исчез, словно провалился сквозь землю.

Чем дальше от поселка, тем чаще встречаются куропатки и зайцы, утки и гуси, словом, птицы и звери, которых объединяет название "дичь". На нас они обращают все меньше внимания, подпускают к себе все ближе.

Но вода спадала. С каждым днем открывалось все больше мелей и перекатов, а невдалеке от устья Воргашора один за другим пошли пороги. И если перекаты не были для наших лодок серьезным препятствием - преодоление их лишь требовало внимания, то пороги отнимали и время, и силы. Перед порогом нужно было освободить лодки от груза, и то и другое перенести по суше, а после порога спустить лодки на воду и вновь их заполнить. Особенно много возни было с разгрузкой и загрузкой байдарки.

Двадцать второе июня стало для нас "черным" днем. Цепь порогов началась с самого утра. Уже по заведенному в таких случаях порядку Володя, как разведчик, шел по берегу впереди. Перед очередным порогом он размахивал руками, махал шапкой, кричал, словом, предупреждал нас с Димой об опасности. Мы причаливали и начинали разгружаться. Подходил Володя и тоже включался в работу.

К середине дня я уже потерял счет пройденным порогам. И терпение, и силы у всех иссякали. Дима откровенно брюзжал, Володя помрачнел, хотя и молчал, я, наверное, выглядел не лучше. Конечно, можно было устроить привал, вскипятить чайник, отдохнуть. Но по карте выходило, что конец порогам близок, что горный кряж, прорезанный Воргашором, вот-вот кончится, а значит, скоро равнина, скоро спокойная вода. Там и отдохнем - таким было общее мнение.

Плывем дальше. Володя машет шапкой. Значит - опять порог. Лодки приткнулись к берегу. Но так не хочется их разгружать! Я пошел посмотреть на препятствие. С берега, сверху, оно показалось мне не таким уж страшным. Отсюда я "прицелился", подыскал как будто сносный проход.

- Давайте перенесем только "деревяшку", а на байдарке буду сам сплавляться, - предложил я товарищам. Диме моя идея пришлась по душе, Володя, во всяком случае вслух, не возражал.

И вот байдарка среди клубящихся струй, грохота и пены. Бросок вверх, вниз, будто мчишься на диком, необъезженном скакуне. Всего какие-то мгновения - и самая страсть позади. "Прицел" оказался верным. Но не говори "гоп", пока не перепрыгнешь! Впереди, под пеной и водоворотами, затаился еще камень, и байдарку бросило на него, развернуло поперек течения, прижало к камню бортом. Раздался треск...

Меня сначала утащило на глубину, но затем вынесло на поверхность и прибило к галечниковой косе. Если не считать потери одного сапога - его так и не удалось найти, - я был цел и невредим. Тут же, на косе, лежали рваная парусина, запутавшиеся в ней обломки дюралевых трубок, кое-что из груза, были разбросаны мешки, мешочки и разная мелочь. Что-то уплывшее Володя и Дима перехватили ниже места аварии. Часть имущества я смог поднять со дна Воргашора, сгоряча раз-другой нырнув в его обжигающую воду.

Перед стартом я на всякий случай передал Володе ружье и патронташ, фотоаппарат, полевую сумку с документами, картами, деньгами. Все это было цело. Но сколько потерь! Уплыл сапог-это еще полбеды. Потом в тундре нашлась брошенная автомобильная камера, и из нее получились неплохие поршни - распространенная обувь охотников. Серьезнее пропажа соли, половины патронов, табака - это уже моя беда, поскольку среди нас троих единственный курильщик-это я. Вымокли сахар и сухари, а мешок, подвязанный к палубе байдарки - при аварии он не оборвался, - сильно похудел и содержал уже не лапшу, а ком теста. И главное, вместо стройной, быстроходной и емкой байдарки- безобразная куча обломков.

Что было делать? Сначала, конечно, разложить большой костер, чтобы обогреться и обсушиться. Приготовить обед и чай. Просушить сахар и сухари. Костер вскоре затрещал, и было это кстати: к тому времени похолодало, пошел снег.

После обеда разобрали останки байдарки, вытащили карту, стали совещаться. Байдарка вроде поддавалась ремонту. Конечно, не вернуть ей былые прочность и быстроходность, но ведь и плыть нам дальше по спокойным и нешироким рекам, в гонках не участвовать. Мало патронов - беда, но как-то можно обойтись и с тем, что осталось. Мало сахара и сухарей - это тоже можно пережить. Табак- проблема моя, личная, на успехе общего дела эта пропажа прямо не отразится. Вот без соли действительно плохо. Но идти за ней в Воркуту - потерять по крайней мере неделю. В общем решение было такое: работу продолжать, двигаться вперед, без соли как-нибудь обходиться, а пока ремонтировать байдарку.

Три дня в лагере "кораблекрушения", как он значился в дневниках, шли ремонтные работы. Мы старательно залатали порванную обшивку, заменили сломанные трубки ивовыми ветками, пустили на ремонт весь наличный шпагат, всю проволоку, резиновый клей, наконец, лейкопластырь из аптечки, и байдарка воскресла, успех даже превзошел все ожидания. Мастерили главным образом мы с Володей, кашеварил Дима. И утром, и вечером он кормил нас клецками - сваренными в кипятке кусочками теста - бывшей лапшой. Клецки, тем более без соли, представляли далеко не лучшее яство, но чревоугодников среди нас не оказалось, блюдо это мы ели и тесту пропасть не дали. За эти дни у костра просох спальный мешок, из пачек с сахаром перестал течь сироп. Можно было двигаться дальше.

Первого июля наши лодки вошли в длинное и узкое озеро Молотовей-Ямбу-то (молотовей по-ненецки - "длинное", а "то" означает "озеро"). Было тихо и жарко. Вода в мелководных заливах пузырилась, будто кипела. Отчетливо слышался какой-то шорох. Я всмотрелся в воду и увидел вот что: мириады комариных личинок, как по команде, будто ими кто дирижировал, ползли по стебелькам осок к поверхности воды. Здесь личинка останавливалась, подсыхала, затем шкурка ее лопалась, а из щелки выползал взрослый комар - пока еще немощный, жалкий, со скрюченными крылышками. Шел массовый выплод этих насекомых, а треск множества лопающихся шкурок воспринимался ухом как шорох.

Дальше от берега, там, где глубже, по водной глади разбегались круги, оттуда доносились чавканье и шлепки. Явно играла рыба, а уточнение внес спиннинг. Заброс - и на берегу щука, за ней - вторая, третья. Желудки хищниц были набиты ершами, а тех, как правило, переполняла зрелая икра или молоки. Щуки пировали в стаях нерестящихся ершей.

Спиннинг, к счастью, не пропал при аварии и теперь стал нашим главным кормильцем. Еще по пути к озеру на блесну ловились то щука, то хариус. На самом же озере пришла настоящая рыбацкая удача. Было не важно, куда и как падает блесна. Практически каждый бросок означал новую щуку-то покрупнее, килограммов на десять, то помельче.

Куча пойманных щук могла бы вырасти еще больше, не оборвись при очередном забросе блесна. Но все равно рыбы теперь могло хватить нам на много дней.

Давно подмечено, что радости, как и беды, не "приходят" поодиночке. И вот еще одно тому подтверждение. Утром мы легко и неожиданно быстро одолели трудный участок пути, днем удачно порыбачили, запаслись продовольствием, а вечером нежданно-негаданно у лагеря появилась оленья упряжка. На санях подъехали двое молодых ненцев.

За чаем выяснилось, что они пастухи, оленеводы, что со стадом "каслают" (кочуют) на север, к побережью Карского моря. Поведали и мы о себе. Конечно, рассказали об аварии, подарили гостям кое-какую нужную им мелочь, поделились с ними рыбой и на этом как будто расстались.

- Лакамбой (до свидания), - сказали гости.

- Лакамбой, - ответили мы.

Но прошел час-другой, и ненцы вернулись, но на этот раз на двух упряжках, впятером. И не с пустыми руками. Они привезли нам в подарок сахар и муку, махорку и, конечно, соль. Ненцы соблюли тундровый обычай: помогли людям в беде.

Щедрым был этот дар. Летом оленья упряжка везет мало, и каждый килограмм припасов у оленеводов на счету. Да и кто мы для них? Всего лишь случайные встречные.

Опять пили чай, опять прощались. Лакамбой, лакамбой!

Несколько дней мы шли по водоразделу. Те речки и ручьи, что текли отсюда на восток, несли свои воды в Воркуту и дальше, в Печору. Текущие на запад - наши попутчики, они попадали в Сядейю, а затем в Коротаиху.

Хотя дело происходило чуть ли не в "сердцевине" подзоны кустарниковых тундр, собственно кустарники, ивняки, ютились теперь лишь по речным долинам. Преобладала же тундра мохово-лишайниковая с порослями корявой карликовой березки.

Встречались нам, конечно, и варакушки, и чечетки, и пеночки-веснички. Настоящее раздолье было в этих местах лапландским подорожникам. Гнездились здесь даже полярные жаворонки, хотя этой подзоне они в общем несвойственны. Но пожалуй, особенно бросались в глаза или, вернее, особенно были слышны кулики. По ночам из приречных кустов ив доносился грубый свист мородунки. Она скрытна, осторожна, но, если ее увидишь, сразу отличишь от похожих на нее куликов по изогнутому вверх, довольно длинному клюву. В небе над ивняками, и тоже ночью, иной раз слышался какой-то "металлический" звук, что-то вроде рева самолетной турбины, но, конечно, в миниатюре. Это была "песня" азиатского бекаса. Внешне он очень похож на бекаса обыкновенного, но не "блеет", а издает такие вот странные звуки. Интересно, что азиатский бекас расселяется на запад, причем движется преимущественно по югу тундровой зоны и лесотундре. Еще несколько десятилетий назад он едва доходил до восточных склонов Урала, в начале 50-х годов его стали встречать под Воркутой, а теперь мы видели и слышали его еще западнее, вплоть до реки Сядейю.

На тех же приречных кустах раскачивались кулики-фифи. Из кустов доносились приятные, мелодичные трели этих куликов, а если рядом было гнездо и птицы беспокоились, слышался их монотонный и надоедливый крик. В кустарниках встречались и более редкие для этих мест кулики, например щеголи. Они и впрямь "щеголяют" своим оперением - аспидно-черным с белым крапом, своими красными ногами.

По галечниковым косам со свистом шмыгали юркие зуйки-галстучники. На косах они и "гнездятся". В кавычках - потому что галстучники не устраивают даже подобия гнезда. Их крупные пестрые яйца лежат прямо на косе и так сливаются с галькой, что найти и увидеть их можно только случайно. В оперении самой птицы перемешаны коричневый, черный и белый цвета, и, если птица остановится, она сама превращается в невидимку.

Над речными берегами все еще слышались звонкие трели белохвостых песочников, а на буграх, среди зарослей карликовой березки, нередко звучали заунывные флейтовые посвисты золотистых ржанок. Красят все-таки тундру кулики!

Приближалась середина июля. Только теперь, с большим опозданием, по-настоящему потеплело, полностью развернулись листья ив, а тундра раскрасилась пятнами цветущих трав. Впрочем, не было к погоде претензий. Позже обычного зато пришла комариная напасть, пожалуй, недели на две удлинилось в этом году благодатное время, когда не думаешь о накомарнике, противокомариных мазях и жидкостях, когда пьешь чай, ешь суп и кашу, не разбавленные пополам комарами. Солнце же строго выдерживало свой календарь и по ночам стало приближаться к горизонту.

Мы благополучно одолели длинный волок и вышли к Сядейю. Остались позади сухие водораздельные тундры. Впереди была равнина, был прямой путь к Коротаихе, к Хайпудырской губе.

Вокруг все еще расстилалась "сердцевина" подзоны кустарниковых тундр, ближайшие, самые северные, островки леса, даже отдельные деревья находились отсюда километрах в восьмидесяти, а то и в ста, и вдруг за одним из поворотов Сядейю показалась... роща. Первым делом хотелось протереть глаза, избавиться от наваждения. Но роща приближалась. Сначала в ней различались куртины деревьев, потом отдельные стволы, ветки, трепет листвы. Рощи виднелись и дальше. Сомнений больше не оставалось.

Невдалеке отсюда проходили пути и российского академика А. Г. Шренка (он пересек Большеземельскую тундру в 1837 году, а рассказу о своей экспедиции посвятил капитальный двухтомный труд "Путешествие на северо-восток Европейской России"), и пытливого натуралиста С. В. Керцелли (это было уже в 1909 году), и известного советского ботаника и североведа В. Н. Андреева. Каждый из них общался здесь с оленеводами, прибегал к их помощи, конечно, расспрашивал оленеводов о местных достопримечательностях. И тем не менее ни один исследователь почему-то ничего не сказал об этих удивительных лесах, не упоминали о них и последние сводки по растительности СССР. Короче говоря, мы оказались тут первыми естествоиспытателями, а рощи и леса были нашим, может быть, и не ах каким великим, но все же географическим открытием.

Необычным оказалось не только местоположение лесов, но и их состав. И деревьями, и подлеском в них были только ивы. Собственно рощи составляли ивы древовидные (ива Гмелина), со стволами подчас толщиной в обхват и высотой десять, а то и пятнадцать метров. Под сенью деревьев, но как будто "не замечая их", как-то "по-тундровому", росли обыкновенные для этих мест кустарниковые ивы (ива шерстистая). Подлесок разнообразили местами лишь кусты красной смородины. Ютились рощи только по речным долинам. Судя по следам заячьих зубов на коре деревьев, зимой в рощах скапливается по меньшей мере трехметровой глубины снег. Судя по другим приметам, весной их затапливают полые воды, а грунт среди деревьев распахивают льдины. Зато каждой весной вода приносит в рощи плодородный ил. Интересно, что у рощ были предшественники: в торфяниках, кое-где выглядывающих из-под слоя почвы, мы нашли остатки более древних лесов - и стволы, и ветки, и кору елей, берез, ольхи.

В рощах - в затишье, сырости и духоте - комар был особенно густ и зол. Сквозь комариные тучи все предметы виделись серыми, а их контуры размытыми; не будь у нас в достатке противокомариных жидкостей, сюда бы не сунулись. Но вообще жизнь под пологом деревьев не отличалась богатством. Не жили в рощах, да и не могли жить, поскольку все здесь весной оказывается во власти воды и льда, мелкие грызуны. Из мелких зверьков встретился только горностай, а его "квартиры" были в необычных местах - в дуплах ив, да еще на двухметровой высоте. Разнообразнее оказалось птичье население, но почти все местные пернатые были обитателями кустарников; это уже знакомые нам варакушки и овсянки-крошки, чечетки и пеночки-веснички. Они, как и сами кустарники, словно не видели леса, хотя и жили под его пологом. Не случайно поэтому особенно бедными жизнью, птицами были участки леса без подлеска.

Для географа, особенно для биогеографа, наша находка, конечно, очень интересна. Топор оленевода пощадил ивы, хотя дерево, древесина в тундре - большая ценность. И будет очень жаль, если эти деревья попадут теперь под топор геолога или другого изыскателя, а тем более будут срублены бездумно, просто так. Ведь площадь рощ измеряется всего гектарами, тянутся они по долинам Коротаихи и ее притоков узкой цепочкой или пунктиром лишь километров на тридцать. Вырубить эти рощи просто и быстро, а восстановятся они нескоро. Да и восстановятся ли?

Заканчивался июль. Лето катилось под уклон. Солнце уже заходило за горизонт, но пока ненадолго, и настоящих темных ночей еще не было. Однако в ночные часы заметно холодало и жизнь в тундре замирала. Птицы умолкали, разве что нарушал тишину вскрикнувший спросонок куропач или "хохотнувшая" где-то на озере гагара.

На реке часто встречались гусиные семьи - линяющие, потерявшие способность к полету старики и начинающие оперяться молодые. Пока нас окружали сухие водораздельные тундры, это были преимущественно белолобые гуси. Здесь, на равнине, явно преобладали гуменники. Линяли и холостые гуси. Они держались стаями на озерах, окруженных

зарослями хвоща. Если не виднелись на таком озере сами птицы, то уж их перья обязательно были набросаны по берегам.

Подрастали птенцы и в других птичьих семьях. Все увереннее перепархивали молодые галстучники и кулики-фифи. Молодые лапландские подорожники по-настоящему поднялись на крыло и тут же исчезли, очевидно, улетели. Старики же линяли; они прятались в зарослях карликовой березки, взлетали очень неохотно и летали плохо.

Раньше, чем подорожники, выросли и разлетелись молодые тундровые жаворонки. Но у поздно прилетевших пернатых птенцы еще оставались в гнездах. Продолжали кормить потомство и краснозобые коньки, и трясогузки, и пеночки. Впрочем, у них еще был запас времени, и они, наверное, успевали вырастить птенцов. Хуже обстояли дела у ласточек-береговушек. Их колония встретилась нам двадцать девятого июля. В норках, вырытых в обрывистом берегу Коротаихи, были не только недавно вылупившиеся птенцы, но и яйца. Ласточки едва "укладывались" в здешнее лето, и, конечно, не случайно это была самая северная на нашем пути их колония.

В своих низовьях Коротаиха окончательно вырывается на равнину. Кустарники здесь больше не жмутся к долине реки, а заполняют всю тундру. Теперь все реже нам встречались гуси и утки, и становились они все пугливее. Начали попадаться рыболовные сети, и, наконец, впереди открылся поселок, тоже Коротаиха домики вперемежку с островерхими чумами.

Подходил к концу наш маршрут. Заканчивался и широтный разрез: уже близко устье Бельковской - места, обследованные в прошлом году.