"Кэпсэ, догор"

От Таймыра до Чукотки, от Хатангского залива до низовьев Колымы протянулась неширокая полоса равнинных тундр: на морских побережьях, а также на ближайших к ним островах - арктических, южнее - мохово-лишайниковых и кустарниковых. Они разнообразны - к западу от Лены тундры относительно сухие, к востоку это край болот, озер и озерков, рек и речных проток. Здесь стоит сухое, теплое, а то и жаркое (по северным понятиям) лето, а зима - морозна, ветрена, малоснежна.

Это край рыбаков, оленеводов, охотников - якутов, эвенков, юкагиров, край, богатый и рыбой, и птицей, и зверем.

"Кэпсэ, догор" (говори, друг) - таково традиционное якутское приглашение гостя к разговору. Наверное, это было когда-то проявлением "информационного голода" - люди здесь жили вдалеке друг от друга, общались редко. Теперь, когда в каждой юрте рыбака и охотника, в каждом балке оленевода есть транзистор, когда он наполняет жилище и самой свежей информацией, и музыкой на любой вкус, "кэпсэ, догор" превратилось просто в приветствие.

"Кэпсэ, догор", - слышал я от хозяев юрт и в дельте Яны, и в низовьях Хромы, и на Новосибирских островах.

"Учугей, догор" (хорошо, друг), - отвечал я, пытаясь проявить свою воспитанность.

Этикет был соблюден. А потом шел разговор - об охоте и охотничьей удаче, о мамонтах, останки которых встречаются здесь в изобилии, о чудесней белой птице - стерхе и о легендарной розовой чайке.

Остров Большой Ляховский - самый южный из Новосибирских островов.

Глядя на него с воздуха, из вертолета, мы даже не верили, что здесь вообще что-нибудь растет. Его окружало холодное, забитое льдами море, и издали суша казалась однообразной бурой пустыней. Но первое впечатление было обманчивым. Под укрытием бугров-байджарахов, по долинам рек и ручьев нашлись и кустики камнеломок, и густые, как щетка, хотя и низкорослые, сизые поросли лисохвоста. Кое-где зеленели дерновинки осок, а болота серебрили головки цветущих пушиц. Внимательно присмотревшись, можно было найти и веточки ползучих ив, правда чахлых, с листиками размером всего лишь в спичечную головку.

Был конец июля, как-никак разгар лета. И хотя с моря дул пронизывающий холодный ветер, а в воздухе частенько порхали снежинки, все, что могло цвести, цвело, причем преимущественно желтыми цветами. На ветру трепетали крошечные полярные маки, а там, где они росли особенно кучно, склоны холмов даже расцвечивались лимонно-желтыми мазками. В местах более низких и влажных золотились куртинки цветущего крестовника. Там же, где еще ниже и сырее, были рассыпаны желтые цветы лютиков и печеночника.

В тот год пернатые и четвероногие обитатели острова не отличались обилием. Видели мы немногочисленных чаек, куликов, гаг, редкие пары пуночек и лапландских подорожников, выводки белых сов с крупными, уже полуоперившимися птенцами. Всего несколько раз промелькнул передо мной лемминг (вот почему таким пустынным был остров). Песец - владелец норы и наш сосед, следы нескольких оленей и, одинокого волка - вот и все о ныне живущих на нем зверях. Остатки же крупных, но вымерших зверей встречались здесь буквально на каждом шагу.

Специально палеонтологией мы не занимались, однако в первые же дни у палаток выросла солидная куча костей, рогов, бивней. Были здесь части скелетов и диких быков, и овцебыков, и диких лошадей, но больше всего было мамонтов. Да и трудно было удержаться, чтобы не подобрать в маршруте покрытую бронзовым загаром бычью лопатку или рог, так хорошо сохранившийся. Кто-то не поленился принести найденный в тундре мамонтовый бивень весом полцентнера, а обломки бивня, лопнувшего вдоль, будто нарочно разрезанного, чтобы показать его строение, очевидно, лежали на месте нашего лагеря уже многие годы.

Итак, вещественные доказательства были налицо, но уж очень не вязались стада крупных, даже гигантских травоядных животных с этой скудной современной растительностью, да и вообще с суровой и небогатой природой. Словом, останки были как-то не к месту и невольно вызывали в памяти рассказы фантастов о пришествиях инопланетян.

Особенно впечатляли, конечно, останки мамонтов. И как было не вспомнить, что именно вокруг них столь безудержно разыгрывалась людская фантазия.

Хотя это с трудом укладывается в голове, но для наших далеких предков он был вполне земным, даже обычным зверем, как, скажем, песец, волк или северный олень. Люди охотились на мамонта и подолгу пировали у туши добытого зверя. Его кости и шкуру нередко использовали для устройства жилищ, а из прочных и упругих бивней выделывали копья, иглы, шилья, браслеты, да и много других полезных и красивых вещей. Первобытные охотники, возможно, поклонялись лохматому гиганту и уж во всяком случае, любили его изображать. Дошедшие до нас, например, на стенах пещер юга Франции и Урала рисунки мамонтов поражают своей живостью и точностью. Однако мамонты исчезли, а представления о них постепенно стерлись.

В китайских летописях за несколько столетий до нашей эры мамонт описывался гигантской подземной крысой. Рассказывалось, что, попав на дневной свет, он погибает. Возней этого чудища в его норах объяснялись землетрясения. В Древней Руси мамонта называли индриком или индером. И здесь тоже верили, что он живет под землей и даже прочищает там своим "рогом" (возможно, что и слово-то "индрик" происходит от слова "единорог") русла рек. Тем, надо полагать, определялись и целебные свойства дорогого снадобья - порошка из мамонтового бивня, и способность его "очищать" кровеносную систему.

Средневековые ремесленники и аптекари, имевшие дело с его бивнями, конечно, признавали в них особый сорт слоновой кости. Иными словами, в мамонтах давно уже угадывали слонов, однако либо приведенных далеко на север воинами Александра Македонского, либо занесенных сюда водами "всемирного потопа". Лишь В. Н. Татищев впервые признал, что этот слон некогда обитал там, где и находят его кости и бивни. Свои соображения - он назвал их "Сказания о звере мамонте, о котором обыватели сибирские сказуют, якобы живет под землею, с их о том доказательствы и других о том различные мнения" - Татищев опубликовал в 1730 году.

Казалось бы, теперь все прояснилось. Однако фантазия на мамонтовую тему не истощалась.

Еще до конца прошлого века на Дону бытовало предание, будто индер - это не что иное, как "великий змей". Однажды он надумал-де "перепить" Дон, но лопнул, а кости его разбросало далеко по округе. В фольклоре эвенков мамонту отводилась важная роль в сотворении мира: мамонт ("шэли") будто бы поднял бивнями из-под воды первозданного океана землю ("нянгня"). Эвенки считали его, следовательно, "устроителем Вселенной". Не отголосок ли это преклонения древнего человека перед мамонтом, своим современником? (Именно такое предположение высказал известный сибирский археолог В. Е. Ларичев.)

Удивительнее всего, что даже здесь, на Новосибирских островах, где нередко вытаивают части туш животных с мышцами, кожей и шерстью, местные охотники и сборщики мамонтовых бивней еще недавно были убеждены, что имеют дело с остатками громадного "водяного быка" (по-якутски - "у-кыла"), что живет он в море и дважды в день пьет морскую воду. Поэтому-то и вода в море то убывает, то прибывает.

В Ленинграде, в Зоологическом музее Академии наук, выставлено чучело мамонта. Гигант будто сидит в застекленной витрине, подогнув под себя передние ноги. Мамонта нашли в 1901 году на реке Березовке, в низовьях Колымы, а в 1902 году, под именем Березовского, он был помещен в Зоологический музей и стал его гордостью. На мамонте "родные" кожа и бурая шерсть. Как пишет участник раскопок туши, "его жилистое и поросшее жиром мясо на вид было столько же свежо, как и свежее промерзшее бычачье или конское мясо... Брошенное собакам мясо мамонта съедалось ими весьма охотно...". Мясо выглядело так аппетитно, что участники экспедиции колебались - не отведать ли его и им. Но не решились.

Мы с Володей Блиновым, напарником по маршруту, рискнули. Кусок передней ноги мамонта я нашел тогда на Бёрёлёхе, притоке Индигирки. Часть ноги, по-видимому, окончательно вытаяла и вывалилась из берегового обрыва всего несколько дней тому назад, а до этого долго выглядывала из земли. Ее успели основательно погрызть лисы, песцы, волки. Однако на ней сохранились и лоскут кожи, и порядочно мяса. Оно тоже выглядело свежим, слегка пахло сыростью, землей, но никак не тухлятиной. Цвет его был темно-красным, а на разрезе выделялись крупные грубые волокна мышц. Словом, на дегустацию мы решились без долгих колебаний. Кусок мяса был порезан на мелкие кусочки, а они в свою очередь посолены, поперчены и брошены в кипящее масло на сковородку. Увы, нас ждало разочарование. Дразнящего аромата жаркого мы так и не дождались. Кусочки мамонтятины странно растеклись по сковородке - куда только делись грубые мышечные волокна - и превратились в какую-то бурую, липкую замазку, вкусом и запахом напоминающую солидол...

Березовский мамонт был замечательной, но не единственной находкой. В 1707 году мамонтовую тушу обнаружили на Енисее, в 1787 году - на Алазее. В 1799 году труп старого самца вытаял в низовьях Лены; он известен теперь как мамонт Адамса (по имени адъюнкта Академии наук, раскопавшего тушу), и скелет этого зверя тоже выставлен в Зоологическом музее в Ленинграде. В общем к середине 20-х годов были известны 23 такие находки. Они случались и позже, и среди них особую известность приобрел мамонтенок Дима, или Киргиляхский мамонт. Целый, прекрасно сохранившийся труп мамонтового детеныша был вынесен на поверхность ножом горняцкого бульдозера. Произошло это в 1977 году в верховьях Колымы, на ручье Киргилях, у устья ключа Дима. Отсюда и два названия у мамонтенка.

Мамонты когда-то населяли почти всю Европу, Сибирь, северо-запад Северной Америки, и всюду здесь встречаются их останки. Однако, если в других местах это лишь кости и бивни, к тому же обычно плохо сохранившиеся, северо-восток Сибири подчас преподносит исследователям целые туши, и не только мамонтов, но и их современников и спутников, со всеми их внутренними органами, даже с остатками корма в пищеводе и желудке. Они-то, эти туши, что до наших дней хранила многолетняя, "вечная" мерзлота, и позволяют восстановить облик и образ жизни вымерших животных, даже природные условия той далекой поры.

О мамонтах написано множество книг и статей; одному лишь Диме посвящено около четырех десятков только научных публикаций. Проводятся специальные совещания и симпозиумы, организуются выставки, и все это - по проблеме мамонтов. В кругу ученых говорят даже о мамонтологии как особой отрасли палеозоологии и о мамонтологах - специалистах по этим животным. Неудивительно, что и самих мамонтов, и условия, в которых они жили, мы представляем теперь неплохо, даже лучше, чем некоторых современных зверей.

Эти слоны по строению тела ближе к индийским и были покрыты, особенно зимой, длинной, густой, рыжевато-бурой шерстью. Высота их достигала трех с половиной метров, а вес - шести тонн. У взрослых самцов изо рта выглядывали огромные, загнутые вверх и внутрь бивни. У самок бивни были тоньше и прямее. Короткие уши и густая шерсть, несомненно, приспособления к жизни в холоде. Впрочем, теплоизоляция их не была совершенной. Шерсть зверей, хотя и была длинной - на животе и боках достигала метра, - грела, как недавно выяснилось, неважно. Дело в том, что у мамонтов не было сальных желез, не было и мышц, поднимавших на холоде волосы. Этим мамонты отличаются от всех современных обитателей полярных стран и сходны, например, с южноамериканскими ленивцами - животными, очень чувствительными к низким температурам и влаге. Предполагают, что в холодную и сырую погоду шерсть этих слонов не только намокала, но даже смерзалась, и в этом, возможно, одна из причин сезонных перекочевок мамонтов: осенью и зимой - в лесную полосу и лесотундру, летом - в открытую тундру.

Перекочевки мамонтов могли быть связаны, конечно, и с поисками корма. Питались же они летом преимущественно травой и кустарниками, зимой - сухой травой, ветками кустарников и деревьев вплоть до сосны и лиственницы. Корма мамонту требовалось много, и прокормиться этим гигантам было нелегко: содержимое желудка и кишечника одной из туш, даже в подсушенном состоянии, весило более четверти тонны! Мамонты, по-видимому, нередко голодали, и тогда их выручал запас жира, накопленный, как у верблюдов, в горбе (самыми горбатыми поэтому были наиболее упитанные звери).

Добывая пищу, мамонт пользовался и хоботом, и бивнями. Судя по тому что бивни, как правило, сильно обтерты, а иногда и обломаны, звери разгребали ими снег, сдирали с деревьев кору, ломали ветки и даже разламывали при водопое речной и озерный лед.

Размножались эти слоны, очевидно, не быстрее их современных сородичей - самки приносили детенышей не чаще чем раз в три года, а взрослыми они становились лишь в десяти-пятнадцатилетнем возрасте. Долог ли был мамонтовый век? Прямого ответа на этот вопрос нет, но можно высказать некоторые предположения. На срезе того лопнувшего бивня, что лежал на территории нашего лагеря, было видно, что состоит он из многих, входящих один в другой конусов с толщиной стенок около полусантиметра. Пришлось мне видеть и другие лопнувшие вдоль и растрескавшиеся бивни, и во всех случаях картина оказывалась сходной^ Скорее всего каждый конус-это годовой прирост бивня, а поскольку в самом длинном из них (длина их изредка достигает четырех метров) могут поместиться шесть-семь десятков конусов, мамонты жили шестьдесят-семьдесят лет, то есть примерно столько же, сколько и современные слоны.

Установлено, что мамонты, в том числе и на севере Сибири, особенно широко распространялись в теплое - предледниковое время, 40-25 тысяч лет назад. Примерно 16-14 тысяч лет назад там, где они жили, сильно похолодало, корма стало меньше, и они встречались уже гораздо реже. И 13-9 тысяч лет назад - в конце последнего оледенения - мамонты повсеместно исчезли.

Что же с ними произошло? Отчего они вымерли? Как попали их трупы в мерзлый грунт тундры?

Предположениям на этот счет нет конца. Очевидно лишь, что причины их гибели в разное время и в разных местах не были одинаковы. На севере Сибири, как считает большинство исследователей, крупные травоядные животные вымирали главным образом при резких изменениях климата и ландшафтов. В других местах, например в Европе, в их истреблении большую роль играл человек. По мнению известного советского зоолога и палеонтолога Н. К. Верещагина, болота и топи, образовавшиеся на севере Сибири в конце последнего оледенения, и были теми ловушками, в которых вязли и часто погибали не очень-то поворотливые гиганты.

Затрудняли жизнь мамонтов глубокие снега, зимние оттепели и гололедицы - ведь шерсть зверей тогда намокала и смерзалась. Как считает Н. К. Верещагин, в этих местах самым трудным для них временем была зима и ранняя весна, именно тогда и гибло их больше всего. В начале лета талые воды сносили трупы мамонтов вместе с древесным хламом в низины. Здесь туши замывало илом, и в таких местах постепенно образовывались "кладбища" вымерших животных, залежи костей и мамонтовых бивней. Одно из них, быть может крупнейшее на сибирской земле, - бёрёлёхское. Мутный, сильно петляющий приток Индигирки подмывает здесь свой высокий левый берег, а это в основном лед, тоже мутный и серый. Река вымывает из него кости и разносит их по пляжу на протяжении сотен метров. Получается что-то похожее на палеонтологический музей под открытым небом: образцы в нем даже как будто рассортированы - выше по течению лежат крупные, ниже - мелкие. И, несмотря на то что летом и зверя, и человека нещадно грызут бёрёлёхские комары, что во всей округе вода мало пригодна для питья - она крепко отдает тухлятиной, так много в земле разлагающейся органики, а в реке, кроме того, вода почти густая от ила, - несмотря на это, "музей" не страдает от недостатка посетителей. В последние годы его навещают палеонтологи. Они, кстати, сильно поразрушили костеносный яр и тем самым "подрубили сучок", на котором держался "музей". Издавна сюда приезжали рыбаки, чтобы набрать подходящих костяных грузил для сетей (камня в этих местах не сыщешь). А когда-то, тысячелетия назад, на Бёрёлёхе было стойбище древних охотников - их каменные орудия тоже вымывает река. Возможно, и этих людей "кладбище" привлекало обилием и разнообразием материалов.

Кроме резкого изменения климата были и другие причины гибели зверей. Они попадали под оползни на берегах рек, увязали в иле, проваливались, как, например, мамонтенок Дима, в промоины в грунтовой льду. В большинстве случаев рано или поздно трупы их попадали в реки, и поэтому мамонтовые "кладбища" обычно оказываются приуроченными к речным долинам.

Как материал их бивни мало чем отличаются от слоновой кости. Они всегда высоко ценились, хотя трудно сказать, когда стали попадать в цивилизованный мир. Известно лишь, что на севере Сибири уже в XVI! столетии их собирали первые русские землепроходцы; еще раньше бивни мамонтов и моржей (наши предки не всегда их различали) поступали отсюда в Монголию и Китай, а древнейшие сведения о мамонтовой кости восходят еще к временам Плиния и Теофраста - к I столетию до нашей эры.

Мамонтовая кость прочна, красива, ее легко обрабатывать- пилить, резать, шлифовать. Как и столетия назад, сибирские оленеводы делают из нее застежки и другие части оленьей упряжи. Ножнами и рукоятками ножей из этого материала гордятся местные охотники. Тобольск и Холмогоры - старинные центры художественной резьбы из мамонтовой кости, а здешние мастера изумляли и продолжают изумлять ценителей ювелирной работы шкатулками, фигурками людей и животных, другими поделками, в которых искусство резчика удачно сочетается с его умением раскрыть благородство и изящество самого материала.

Как лекарство порошок из мамонтового бивня, быть может, еще не так давно использовался в народной медицине, а в наши дни бивни получили новое применение: как стойкий диэлектрик, они незаменимы в электронике.

"По всей Сибири, - писал известный русский мореплаватель Ф. П. Врангель, - особенно в северо-восточных и северных частях ее, в глинистых холмах, тундрах и на берегах рек находят множество мамонтовых клыков или рогов и костей. Лучшее время добывать сии остатки допотопных животных - начало лета, когда выступившие из берегов реки размывают щ прибрежные холмы. Тогда жители отправляются к изобилующим мамонтовыми костями местам и обыкновенно возвращаются с богатой добычей". Так собирали мамонтовые бивни полтора столетия тому назад, там же и так же собирали их в недалеком прошлом. К сказанному Ф. П. Врангелем можно лишь добавить, что особым изобилием бивней снискали себе славу Новосибирские острова - местные охотники звали их Мамонтовыми, - а среди них остров Большой Ляховский. Север Якутии вместе с прибрежной низменностью, Новосибирские острова и то пространство, что теперь занимают моря Лаптевых и Восточно-Сибирское, были когда-то единой сушей. Ее иногда называют "мамонтовым материком", остров Большой Ляховский - и по положению и по значимости - в таком случае центр, "столица" этого "материка".

Промысел мамонтовых бивней переживал времена и подъема, и спада. Вторую половину восемнадцатого столетия и весь прошлый век можно считать временем его расцвета. В среднем в год на северо-востоке Сибири добывали тогда по полторы тысячи пудов (двадцать пять тонн) бивней. В отдельные годы добыча промышленников (охотников) достигала двух тысяч пудов, в том числе на Новосибирских островах - двухсот пятидесяти пудов (четырех с лишним тонн).

Известны и имена купцов и промышленников, "мамонтовая кость и песцы... коим, - писал исследователь островов М. М. Геденштром, - вознаградили все употребленные для сего труды и убытки". Это были Иван Ляхов, в честь которого и названы острова, "передовщик" (старший) его артели Яков Санников, память о котором сохранилась в названии легендарной Земли Санникова, купцы Семен и Лев Сыроватские.

В начале текущего столетия с ростом цен на песцовые шкурки промысел мамонтовых бивней захирел. Огромные массивные бивни стало невыгодно вывозить с места находки на оленьей или собачьей упряжке. Перестал оправдывать промысел и ссуду, которую охотник получал у купца, а без средств нельзя было подняться в далекий и трудный путь.

Не сразу возродился промысел и в советское время. Еще недавно на склады якутских заготовителей, а отсюда к мастерам-косторезам в год поступало бивней не больше тонны. Между тем начавшееся в 20-х годах нашего столетия потепление климата захватило и север Сибири; почвенная мерзлота здесь стала разрушаться быстрее, и бивней, надо полагать, стало вытаивать больше. Однако этот "урожай" часто оставался неубранным. Пролежав несколько лет на солнце и ветру или вновь погрузившись в ил, бивни трескались, разрушались и постепенно превращались в труху. Разве что распиленными на чурбаки, как сувениры, их увозил в рюкзаках и баулах экспедиционный люд, увозили полярники и туристы.

Так было. А в 1983 году на складе Чокурдахского аэропорта мне бросилась в глаза большая куча, как показалось сначала, бурых коряг. Это лежали мамонтовые бивни - лишь часть добычи артели старателей. "Нивой" старателей были материковые тундры, а при уборке "урожая" и перевозках они пользовались уже не собачьими упряжками, а вездеходами и вертолетами, даже бульдозерами, а для размывания грунта - гидромониторами. Похоже, давний промысел теперь снова на подъеме.

Бивни собирали издавна и иногда помногу. Продолжают собирать их и теперь. Но вот что удивительно - "мамонтовый материк" не оскудевает, и "урожай", что родит эта земля, неизменно остается богатым. Таким же "урожайным" был и 1983 год. Остров к нашему приезду был уже основательно отутюжен вездеходами. Свежие следы гусениц встречались во многих речных долинах, и вездеходчики вряд ли упускали случай подобрать хороший трофей. Однако и мы видели по крайней мере десяток неплохих бивней, "родившихся" уже после того, как здесь побывали люди.

Подсчитано, что за два с половиной столетия на северо-востоке Сибири были собраны бивни, принадлежавшие по меньшей мере сорока шести тысячам (!) мамонтов (среднегодовая добыча составляла полторы тысячи пудов, или двадцать пять тонн, а средний вес пары бивней близок к восьми пудам, или ста двадцати восьми килограммам). Всего же, как предполагает Н. К. Верещагин, лишь за последние десять тысячелетий "мамонтового" времени на равнинах северо-востока Сибири жило не меньше сорока миллионов мамонтов. Сколько же их останков еще хранит земля!

Керны, взятые при бурении на острове Большом Ляховском и относящиеся к той поре, глубже чем на два метра пронизаны корнями трав, в них встречаются корневища березы, ольхи, ивы. Выходит, что мерзлота здесь не поднималась так высоко, как теперь, травостой был гораздо выше и гуще, росли не только кустарники, но и деревья.

Хотелось, конечно, представить себе, как выглядела тогда наша суша. И вот вроде бы это удалось.

Дело было в маршруте. Ветер стих, по тундре, быстро густея, пополз туман. Я убрал в рюкзак фотоаппарат, бинокль и устроился пережидать непогоду в нише - словно ее специально для того вырыли в стенке байджараха.

Туман становился все гуще. Казалось уже, что с неба упала большая копна ваты - сырой и липкой. В непривычную для острова тишину вплетались какие-то приглушенные звуки. Они, наверное, долго неслись "без пользы", не привлекая моего внимания. А услышал я их, будто очнулся, когда стадо подошло совсем близко. Обтекая ноги зверей, прерывал свое ровное журчание ручей; когда же мамонт выходил на берег, слышалось, как чавкает ил под его ногами. Послышались громкие шлепки - так бьют концом хобота о землю рассерженные самцы слонов. Донесся трубный рев взрослого мамонта, свист мамонтенка.

Туман медленно полз, то густея, то редея, и в его просветах стала угадываться картина, до того "слепленная" лишь звуками. Показался высоченный косматый зверь, за ним другой, третий. Плавно переступая ногами, они будто плыли над самой землей, а их длинная шерсть скользила по кустам, пригибая ветки своей тяжестью. Звери то скрывались в тумане, то выступали из него. Они шли и в то же время оставались на месте.

Где-то вдали утробно рыкнул пещерный лев (а он тоже жил здесь), возникли очертания лохматого приземистого зверя, похоже - носорога.

Стал, однако, задувать ветер, туман пополз быстрее, а затем и быстро поредел. Там, где только что был "носорог", появился байджарах. Байджарахами стало и "стадо мамонтов". Прерывистое журчание ручья на маленьком водопадике слышалось до тех пор, пока его не заглушил свист ветра. Раз-другой шлепнулись в овраг пласты подтаявшего дерна. Чирикнул сидящий рядом на кочке поморник...

Досадно, что все это было лишь наваждением, плодом тумана и фантазии. Очень жаль, что мамонты не живут больше на нашей планете. А ведь дожили же их современники - северные олени, овцебыки, да и сибирская дикая лошадь, возможно, сохранилась в облике своего домашнего сородича - якутской лошади.

По сравнению с концом "мамонтового" времени климат в Сибири стал суше, холоднее, уровень мерзлоты в почве поднялся, и мамонты, сохранись они до этих дней, возможно, чувствовали бы себя кое-где неплохо. Быть может, эти сильные, понятливые и миролюбивые звери стали бы здесь домашними животными, как и индийские слоны на своей родине.

Жаль, что мамонты не живут больше на планете, что они перевелись на своем "мамонтовом материке".

Сначала мне встретились следы. Один палец - спереди, два - под прямым углом к нему, по бокам, четвертый, маленький, зачаточный, - сзади. Каждый палец толщиной с человеческий, но вдвое длиннее. Несомненно, оставила их на илистой отмели большая птица. Но какая именно?

Следы были свежие и четкие, на некоторых хорошо оттиснулись даже морщины птичьей "ступни". Перепонок между пальцами не было. Значит, это был не лебедь.

Дело происходило в тундре Якутии, между реками Оленёком и Анабаром. Из крупных птиц здесь можно встретить разве что полярную гагару, но она не в состоянии разгуливать по суше так уверенно, да еще полуметровыми шагами, а кроме того, у нее на лапах, как и у лебедя, есть плавательные перепонки. Залетает сюда также орлан-белохвост, но ему нечего делать на топком иле, у него не такой широкий шаг, да и вообще это следы не хищной птицы. Но чьи же?

Шли дни. Время от времени мне вновь попадались загадочные отпечатки лап - и старые, полусмытые дождями, и совсем свежие. В одном месте встретилась целая россыпь этих следов. Они виднелись не только на речной отмели, но и на сыром прибрежном лугу; здесь птицы даже обронили несколько белых перьев. Но и вещественные доказательства тоже не давали ответа. А так как в здешних равнинных тундрах нет никаких укрытий, это было особенно странно.

"Ну где им здесь скрыться?" - думал я, в очередной раз просматривая в бинокль и небо, и сушу. Как-то мы повстречались с местным охотником - он пришел сюда поправлять песцовые пасти. Однако и старожил не смог рассеять мое недоумение.

Разгадка пришла неожиданно. Ранним утром меня разбудили какие-то необычные звуки, нежные и одновременно мощные, торжественные и волнующие, будто рожденные какой-то диковинной флейтой. Трудно было даже определить, где находится источник звуков - далеко или близко, на земле или в небе. А когда я расстегнул вход палатки, то замер...

На бугре среди болота, шагах в пятидесяти от меня, разыгрывалось удивительное представление. Пять стройных, белоснежных птиц ходили по кругу одна за другой, то убыстряя, то замедляя шаг. Временами они останавливались и церемонно приседали, сгибая свои длинные ноги, затем выпрямлялись, распускали крылья и начинали кланяться друг другу либо отвешивать "общие поклоны", направив головы в центр круга.

Птицы подпрыгивали чуть ли не на метр, замирали на месте, подняв головы и плотно прижав к телу крылья, - в это время и неслись их диковинные клики, - опять начинали "водить хоровод", проделывали какие-то другие танцевальные движения, и казалось, что разнообразию их нет конца. Это был действительно какой-то цельный, законченный танец; поражали в нем пластичность танцоров и согласованность их действий, словно у них был свой дирижер.

Так вот чьи следы не давали мне покоя! Это стерх, белый журавль (по-якутски - "кыталык"). Недаром эта птица считается в Якутии олицетворением красоты, изящества, недаром ей посвящено так много легенд, песен, стихов и с ней связано так много названий рек, озер, урочищ.

Эти мысли мелькали у меня в голове, пока я поспешно вытягивал из-под спящего товарища телеобъектив и прилаживал его к фотоаппарату. Все это удалось сделать быстро. И, тем не менее, я опоздал. Птицы либо заметили движение в палатке, либо услышали шорох, а может быть, просто подошло время их отлета, и они взмыли в воздух. Кричали стерхи и на лету, однако это были совсем не те звуки, что разбудили меня: было теперь в них что-то обыденное, скрипучее, похожее на гусиное гоготанье.

Стерх - одна из самых крупных и приметных у нас птиц. Длина его тела превышает метр, размах крыльев - два метра, а вес достигает семи-восьми килограммов. За исключением первостепенных маховых перьев (они черные), все оперение взрослой птицы чисто-белое, а клюв, голая кожа "лица" и ноги - кирпично-красные.

Не трудно догадаться, что название его происходит от немецкого Storch, что значит "аист". Понятно также, как родилась эта ошибка. Первыми путешественниками по Сибири в большинстве случаев были немцы, приглашенные на службу царем Петром I. Встречая больших птиц с красными клювами и ногами, услышав о них от местных жителей, европейцы, не задумываясь, сочли их привычными для себя аистами. Это "ученое" название и перешло в русский язык как "сторх", "стерех" или "стерх".

Еще сто - двести лет назад белый журавль был, по-видимому, немногочисленной, но широко распространенной в Сибири птицей и обитал среди ее открытых пространств - от степной зоны до тундры. Однако позже на большей части Сибири он исчез. Причиной тому могли быть и пересыхание водоемов, и распашка степей, и их осушение, и прямое преследование птиц человеком, в том числе сбор яиц стерхов. Теперь они размножаются только в двух изолированных очагах: на северо-востоке Якутии, в лесотундре и тундрах междуречья Яны и Алазеи, и - в очень небольшом числе - в заболоченной тайге Западной Сибири, в бассейнах рек Конды и Сосьвы. Холостые журавли кочуют летом на более обширной территории, в том числе, как теперь выяснилось, и на северо-западе Якутии. Зимуют они в Южной Азии - Индии, Пакистане, Китае.

На места гнездовий стерхи прилетают одновременно с гусями, в последних числах мая. Летят они небольшими стаями и, прежде чем приступить к гнездовым делам, так же как и другие журавли, какое-то время "предаются увеселениям". Впрочем, как я сам убедился, танцуют также и холостые птицы, причем не только весной. Значит, это не ток, не составная часть брачного ритуала. Скорее всего птицы выражают так свое возбуждение, свои чувства, а может быть, это просто игра.

Места их гнездования - топкие берега озер и речных проток среди равнинной заболоченной тундры, окраины труднодоступных болот в лесотундре или тайге. Гнездо они устраивают на кочке и выстилают его собранной здесь же растительной ветошью, поэтому заметить его, когда поблизости нет хозяев, трудно. Самец и самка поровну делят заботы по насиживанию яиц и воспитанию журавлят. В начале июня в их гнездах появляются обычно по два крупных зеленоватых с коричневыми и фиолетовыми пятнами яйца, а примерно через месяц выводятся птенцы. Запомнилась мне и такая встреча со стерхами. Дело происходило в низовьях Яны. Ранним утром в густом липком тумане я брел по болоту. Время от времени видимость все же улучшалась и можно было хоть немного осмотреться.

Один из просветов застал меня у неширокой речной протоки. На ее противоположном берегу маячили два белых пятна. Одно из них, вытянутое, округлое, казалось, висело в воздухе. Второе было похоже на снежный ком, лежащий на земле немного поодаль.

Набегала очередная волна тумана. Но "белые пятна", прежде чем скрыться в ней, превратились в двух стерхов. "Висящий в воздухе" выпустил вторую ногу, которую, как оказалось, он держал поджатой, и выпростал из-под крыла голову на длинной шее. Лежащая птица только подняла голову. Стерхи спали, и я застиг их врасплох. Не шевелясь, я дождался следующего просвета, но птиц на месте уже не было.

На бугорке можно было рассмотреть пустое гнездо. По-видимому, в нем недавно вывелись птенцы (было начало июля), и один из родителей заснул, когда согревал их. Заметив меня, старшие, конечно, улетели, а журавлята скорее всего затаились где-то поблизости.

Случай этот, разумеется, необычный; стерхи всегда очень осторожны, а в сезон размножения их бдительность особенно возрастает. Обычно, едва заметив опасность, они стараются незаметно отойти от гнезда, а если птенцы уже большие, то и увести их с собой. Впрочем, защищая потомство или самих себя, когда они линяют и не могут летать, стерхи храбро нападают на песцов, на оленей и даже иногда на человека. Как раз здесь, на Яне, несколько охотников рассказывали мне, как они с трудом унесли ноги от разъяренных журавлей.

Птенцы стерхов вылупляются покрытыми густым рыжеватым пухом и уже через несколько часов начинают разыскивать корм. При опасности малыши прекрасно маскируются среди ковра болотных трав. К осени они достигают размеров взрослых птиц, но одевают пока не белое, а серое оперение. На следующий год, весной, молодые прилетают на свою родину уже в почти белом наряде, однако достигают полной зрелости и начинают размножаться не раньше чем на третьем-четвертом году жизни.

Чем кормятся стерхи, стало известно относительно недавно. Как выяснилось, они преимущественно вегетарианцы и едят то же, что и гуси: корневища, стебли и побеги трав, ягоды. Так же как и у гусей, их желудки наполнены камешками, которые облегчают им перетирание грубой растительной пищи. Однако иногда журавли не прочь проглотить лемминга, поймать в озере или речном заливе мелкую рыбешку.

Одновременно с гусями, в конце августа - начале сентября, стерхи улетают на юг и примерно через месяц достигают мест зимовок. Здесь они держатся семьями или небольшими стаями среди болот, речных мелководий и разливов. На них они добывают пищу и отдыхают. Птицы не летают кормиться на окрестные поля, и поэтому местное население в большинстве случаев относится к ним вполне дружелюбно. Впрочем, зимовка их не всегда проходит благополучно. Например, в заповеднике Гхана-Бхаратпур, в Центральной Индии, во влажные годы семьи зимующих стерхов кочуют по бескрайним мелководьям. В маловодные годы они скапливаются на нескольких небольших водоемах. Там же зимует и местный журавль-антигона, причем в стерхах он видит конкурентов и подчас изгоняет их с общих мест кормежки. А поскольку с каждым годом воды в заповедник попадает все меньше - ее разбирают на орошение полей, - конкуренция между птицами усиливается, и в этом, возможно, заключается важная причина уменьшения численности западносибирских стерхов.

Сколько же их всего? В начале 80-х годов в Якутии, по одним данным, их обитало не больше трехсот особей, включая девяносто "территориальных" (возможно, гнездившихся) пар, по другим данным - около четырехсот пятидесяти особей, в том числе "территориальных" пар - около ста шестидесяти. Западносибирских стерхов и того меньше, всего около пятидесяти. Стерх включен в Красные книги - и мировую, и СССР, и РСФСР. Конвенцией о международной торговле видами дикой фауны и флоры, находящимися под угрозой исчезновения, конечно, предусмотрен полный запрет торговли и самими стерхами, и их шкурками, и их яйцами. Однако этих мер уже недостаточно для сохранения птиц. Начаты опыты по размножению стерхов в неволе, и с этой целью советскими учеными в 1977 году было взято несколько яиц из гнезд для закладки в инкубатор. А еще через год при Окском государственном заповеднике, в центре России, был организован питомник по разведению редких видов журавлей. В 1980 году там жили уже тринадцать стерхов (а всего в мире в неволе жили двадцать восемь стерхов). Они вывелись из привезенных сюда яиц "диких" птиц или попали сюда со своей родины еще птенцами. Есть надежда, что они тоже станут родителями, начнут здесь размножаться. Инициатор создания этого питомника и вообще автор идеи искусственного разведения стерхов, профессор В. Е. Флинт, рассказал о ней в своей интересной книге "Операция "Стерх" (Флинт В. Е. Операция "Стерх". М.: Лесная промышленность. 1983). Хотя и нет полной уверенности, но есть надежда, что он останется замечательным живым украшением Севера, да и вообще нашей планеты!

"Вернутся или бросят гнездо?"

Время тянется медленно. Под парусиновой крышей палатки вскоре становится жарко и душно, как в бане. Шею, лоб, руки нещадно едят комары, и видно, что все новые полчища их просачиваются "с воли" сквозь окошко и неплотно застегнутые полы. Зато внизу как в холодильнике. Ноги в резиновых сапогах по щиколотку вязнут в напитанном водой мху, скользят по льду-поверхности той самой мерзлоты, которой, верно, не суждено растаять и до скончания века.

Вокруг - бескрайнее болото с лужами и небольшими озерками, подернутое рыжеватой щетиной осоки. Для моей палатки нашлась здесь только эта условно сухая кочка. В ближайших окрестностях есть еще кочка - от меня до нее метров пять-шесть. Она посуше, но это место уже занято. На нем устроила гнездо пара розовых чаек.

Увидеть эту редкую птицу, а тем более ее гнездо мечтают многие орнитологи. Было это и моим давним желанием. И вот теперь мечта осуществилась. Произошло это в низовьях реки Яны в двадцатых числах июня 1972 года.

Гнездо передо мной как на ладони. Сооружено оно очень незамысловато. Это всего лишь небольшое углубление, вытоптанное птицами в мягком, податливом моховом ковре. На скудной подстилке из сухих листиков ив и прошлогодних стеблей осок лежат два бурых с коричневыми пятнами яйца. Стоит мне лишь ненадолго отвести взгляд в сторону, и гнездо сразу теряется - настолько оно незаметно на фоне замшелой кочки. Потом долго приходится шарить глазами, чтобы обнаружить его вновь.

Хозяйка гнезда появилась неожиданно. Птица подлетела откуда-то сбоку, низом и, легко опустившись на гнездо, прикрыла собой яйца. Выросшая рядом палатка, шорох в ней, блеск выглядывающего из окошка объектива настораживают птицу, и она какое-то время с подозрением смотрит в мою сторону, но постепенно успокаивается и поворачивается ко мне боком. Первая встреча, пожалуй, разочаровывает. Моя соседка сидит, вытянув вверх шею, совершенно недвижимо и молча. Низкое полуночное солнце вырисовывает силуэт птицы в общем обычной чаячьей конфигурации и окраски - со светлой грудью и головой, серовато-сизыми спиной и крыльями. Принадлежность ее к виду розовых чаек выдает лишь узкая темная полоска, которая ожерельем проходит по шее.

Вдосталь поснимав птицу, израсходовав не одну кассету пленки, и цветной, и черно-белой, я решил перекусить. Из принесенных с собой щепок развел здесь же, в палатке, небольшой костер, задыхаясь от дыма, вскипятил чай - благо котелок воды без труда удалось нацедить из "подножного" мха. Затем занялся записями в полевом дневнике. Когда со всем этим было покончено, я приоткрыл окошко и, взглянув на соседку, обомлел - настолько она преобразилась! В ее оперении вспыхнул розовый цвет - яркий, но какой-то необыкновенно нежный. Порозовели грудь, шея, голова чайки, ожерелье на шее стало бархатисто-черным, вокруг карих глаз появились изящные кораллово-красные кольца. Передо мной была теперь поистине сказочная жар-птица. Немного поодаль от гнезда стояла еще одна птица, по-видимому, самец. Его оперение отличалось особенно яркой окраской.

Чайки в этот миг были несказанно хороши. Трудно объяснить, в чем заключался секрет этого чуда. То ли его сотворило солнце: оно заметно поднялось, переместилось на небосклоне, и я увидел птиц иначе освещенными, на этот раз - в отраженном свете. То ли виноват был туман, мохнатые клочья которого ползли в то утро низко над тундрой, оттеняли и усиливали розовый цвет в птичьем оперении. Возможно сказывалась и особая сила первого впечатления. Все может быть, однако такими празднично-нарядными своих соседей я уже больше не видел, хотя и провел в их обществе несколько суток.

Днем птицы уже не обращали на мою засидку внимания и без помех занимались своими делами. Яйца насиживали по очереди - то самец, то самка. Иногда обе птицы покидали гнездо, но вели за ним пристальное наблюдение. Они яростно бросались навстречу чайкам-бургомистрам и, успешно защитив свой дом, садились на кочку, долго еще тараторя визгливой скороговоркой "тэкэ-тэкэ-тэкэ", будто обсуждая перипетии происшедшей схватки. Несмотря на свои небольшие размеры и вроде бы сугубо миролюбивую внешность, они оказались отчаянными драчунами и изгоняли из своих владений не только хищников, но и любых птиц средних или крупных размеров. Была изгнана даже гага-гребенушка, присевшая на лужу невдалеке от чаячьего гнезда, хотя добрый нрав и мирные намерения утки не вызывали сомнений.

Кормились чайки рядом с гнездом: расхаживали по сырому мху и что-то выбирали из него или, перелетая с одной лужи на другую, разыскивали корм в воде. Нередко они высматривали добычу в воздухе. Быстро трепеща крыльями, чайка зависала на одном месте и, прицелившись, падала в воду, чтобы схватить какую-то живность. В это время можно было рассмотреть, что хвост ее формой похож на ромб (это тоже отличительная особенность вида), а лапы киноварно-красного цвета.

Вообще мои соседи были большими домоседами. Если не возникал "пограничный конфликт", они словно прилагали все усилия к тому, чтобы остаться незаметными, не обратить на себя внимания. Свободная от насиживания птица большую часть времени ходила поблизости или плавала. Если она и поднималась в воздух, то летала низко над тундрой в пределах все тех же десятков квадратных метров болота, прилегающих к кочке с гнездом. Птицы не отличались и особой крикливостью; несмотря на то что мы были соседями, их голоса обычно едва-едва доносились до меня.

Теперь можно было понять, почему трудно найти гнездо розовых чаёк, почему на их родине даже охотники, хотя они и видят птиц во время пролета, как правило, ничего не могут сказать о птичьих гнездовьях. Конечно, помогают чайкам скрываться и болота, на которых они селятся. Идти по такому болоту тяжело, а рассчитывать на стоящую дичь - гуся, утку или куропатку - охотнику здесь не приходится.

К исходу дня похолодало, вперемежку с моросью пошел снег. Насиживающая самка (по-видимому, на ее долю вообще приходились ночные вахты) почти не вставала с гнезда. Чаще обычного рядом с ней появлялся самец, каждый раз сопровождавший свой прилет особыми звуками, похожими на голубиное воркование. В целом "фраза", которую он произносил, имела вопросительную интонацию; было похоже, что он спрашивал у подруги: "Что новенького?"

"Что новенького?" доносилось до меня всю ночь. Как выяснилось утром, вопрос не был праздным. У четы чаек оказались новости, и немалые. Выйдя из палатки и вспугнув этим птиц с гнезда, я обнаружил в нем уже не яйца, а двух птенцов. Они только-только расстались со скорлупой и выглядели пока уродливо-головастыми, покрывающий их сырой пух топорщился сосульками. Хотя выглянуло солнце, заметно еще не потеплело, выпавший ночью снег не стаял. Новорожденные, лишенные родительского тепла, мерзли, и их немощные тельца сотрясала частая дрожь. Чтобы дать чайкам возможность вернуться к птенцам, я снова забрался в палатку. Родители явились немедленно, и мелькнувшая было у меня тревога за судьбу новорожденных тут же исчезла. Какая-либо из чаек согревала их теперь непрерывно. Вторая птица часто наведывалась, но, как мне показалось, о новостях больше уже не спрашивала.

В середине дня я снова подошел к гнезду. Чайчата подсохли, их густой шелковистый пух выпрямился, и они поэтому выглядели сильно подросшими. Серовато-бурый пятнистый наряд малышей, так же как и окраска яиц, удивительно сливался с окраской моховой кочки. Они стали гораздо самостоятельнее. Один из птенцов, видимо уловив тревожные нотки в криках кружащихся надо мной родителей, довольно уверенно дошагал до ближайшей лужи, поплыл и затаился в куртинке осоки.

Следующий день в общем не принес ничего нового. Родители все еще не начинали кормить молодых (первые дни они живут за счет запасов желтка, который выносят из яйца в так называемом желточном пузыре). Взрослые птицы стали относиться ко мне с большим доверием и, сидя на гнезде, подпускали на два-три шага. Меньше всего птицы тревожились, когда я опускался перед ними на корточки. Птенцы, однако, доверия ко мне не питали. Стоило лишь вспугнуть с гнезда кого-либо из родителей, как пуховички тут же кидались в воду и скрывались среди осоки.

Тревожу птиц в последний раз. Время, отведенное на знакомство с чайками, истекло, и я теперь снимал палатку, укладывал в рюкзак имущество, чтобы отправиться через болото в обратный путь.

Удачи вам, жар-птицы!

Нет, кажется, на свете птицы, так сильно озадачившей ученых, как розовая чайка. Первая встреча с ней произошла весной 1823 года в американской Арктике, у полуострова Мелвилл. Затем ее встречали то в Баренцевом море, то в Балтийском, то в Чукотском, то в Восточно-Сибирском. Розовая чайка превратилась в живую легенду. Увидел ее к северу от Земли Франца-Иосифа и был несказанно рад тому Фритьоф Нансен. Но все же чаще всего птиц видели у берегов Восточной Сибири, поэтому возникло предположение, что где-то здесь находится и их родина. Впрочем, "под подозрением" оставалось и западное побережье Гренландии, где в 1885 году было найдено яйцо, как будто снесенное розовой чайкой.

Лишь 1905 год принес орнитологам сенсационное известие. Найдена родина этих птиц!

Сергея Александровича Бутурлина считали охотоведом и оружиеведом: он готовил проекты охотничьих законов, его "Настольная книга охотника" - одна из самых популярных в советской охотничьей литературе; сочинениями Бутурлина уже много десятилетий пользуются конструкторы охотничьих ружей. Считали его и юристом: он имел юридическое образование и какое-то время, не без успеха, исполнял обязанности мирового судьи. Сергей Александрович - известный орнитолог. За свою жизнь он написал множество статей и заметок по орнитологии, собрал в разных краях нашей страны громадную коллекцию птичьих шкурок, вместе с Г. П. Дементьевым был автором пятитомного "Полного определителя птиц СССР". Он любил поэзию и писал стихи.

Это одно из его стихотворений.

Но прежде всего он был североведом и главным делом своей жизни считал изучение северных окраин страны, участие в развитии их производительных сил. Он, можно сказать, с детства "северянин", поскольку его отец еще в прошлом веке отбывал ссылку в Тюмени и Тобольске за "политические преступления".

В 1900 году состоялась первая поездка Бутурлина на Белое море, на Новую Землю, на Колгуев. Через два года - новая экспедиция на Колгуев, а в 1905 году - командировка в далекий Колымский край. Сюда он приехал уполномоченным Министерства внутренних дел, здесь ему предстояло организовать борьбу с голодом. Он справился с этой задачей, спас немало людей от голодной смерти, а заодно открыл родину розовых чаек, вообще открыл мир животных северо-востока Евразии, до тех пор остававшийся неизвестным, собрал здесь большие зоологические, ботанические, этнографические коллекции.

С 1924 года, с организацией при ВЦИКе Комитета Севера (Комитет содействия народностям северных окраин), он состоял членом его бюро и ученым секретарем, по заданиям Комитета ездил на Чукотку, редактировал сборники "Советский Север".

Первый из этих сборников открывала его статья "Что такое "Север", кто там живет и будущее мировое значение его" (Сб. Советский Север. Первый сборник статей под редакцией П. Г. Смидовича и Н. И. Леонова. Комитет содействия народностям северных окраин при Президиуме ВЦИК. Москва, 1929 г.). Это как бы итог североведческих исследований Бутурлина, программа дальнейшего изучения и преобразования полярных окраин СССР. "Возможности Севера огромны и будущее его блестяще" - писал он. Сергей Александрович обладал даром научного предвидения, был влюблен в Север и хорошо знал его...

Гнезда и выводки розовых чаек Бутурлин обнаружил в низовьях Колымы, на Алазее и Индигирке, среди заболоченной тундры и лесотундры. Он впервые описал яйца и птенцов, поведение птиц, собрал коллекцию шкурок розовых чаек разного возраста.

Родина чаек занимает очень небольшую площадь и даже в наши дни остается далекой и труднодоступной. Долететь на самолете до низовьев Индигирки или Колымы, конечно, не проблема. Но чтобы добраться от аэродрома до самих гнездовий, нужно потратить много времени и сил. А поскольку птицы нередко меняют места размножения, усилия вообще могут оказаться бесплодными. Поэтому немногие орнитологи смогли познакомиться с живыми розовыми чайками и что-либо добавить к наблюдениям Бутурлина.

Однако с начала 70-х годов стали появляться сообщения о находках гнездовий птиц в новых местах, иногда даже в большом удалении от их "законной" области размножения. Они были обнаружены в низовьях Лены, на Восточном Таймыре и на Западной Чукотке. В 1979 году гнездящиеся розовые чайки встречены одновременно на севере и западе Гренландии - тем самым, возможно, подтвердилась давняя догадка орнитологов по поводу этого острова.

В январе того же 1979 года розовых чаек впервые увидели жители японского острова Хоккайдо. Стояла пасмурная ветреная погода, шел снег, но появившаяся у берега стайка неведомых, необычно окрашенных птиц долго удерживала на набережных толпы людей, даже очень далеких от орнитологии.

Что же случилось с розовыми чайками? Почему именно в последние годы у них проявляется тяга к расселению?

Это новая загадка, которую они задали орнитологам.

Розовые чайки появляются на своей родине в конце мая, причем в большинстве случаев летят прямо с севера. Жители Северной Якутии видят их в это время особенно часто. Если весна задерживается, в тундре нет еще проталин, а на реках и озерах нет водяных заберегов, пернатые нередко останавливаются у человеческого жилья. С началом таяния снега птицы рассеиваются по болотам и сразу же приступают к своим гнездовым делам.

Гостят они на родине недолго. В конце июля как взрослые, так и едва начавшие, летать молодые отправляются не к югу, как почти все пернатые, а опять к северу, к побережью Ледовитого океана. Осенний пролет их проходит быстро; осенью, так же как и летом, чайки уже относительно редко попадаются на глаза человеку.

Известно, что птицы неразборчивы в пище, в гнездовое время они кормятся водяными насекомыми и их личинками, рачками, мелкой рыбешкой, моллюсками и даже некоторыми растениями. В желудках чаек, добытых в море, находили мелких планктонных рачков, моллюсков или мелкую рыбу.

Известно также, что розовые чайки начинают размножаться не раньше чем в двухлетнем возрасте (поэтому молодые птицы сравнительно часто встречаются летом в море вдали от родины), что они откладывают по два-три яйца и насиживают их около трех недель. Описаны интересные брачные церемонии чаек перед началом гнездования. Бутурлин так рассказывает о них: "Самец всячески выражает самке свою нежность, то как-то поклевывая или почесывая ей шею открытым клювом, то время от времени начинает похаживать перед ней взад и вперед, несколько выпячивая зоб, и затем с какой-то трелью или трещанием "трррр" наклоняет совершенно переднюю половину туловища к земле (точнее, ко льду или снегу), поднимая высоко вверх заднюю половину с хвостом и сложенными крыльями, и продолжает эту пантомиму несколько секунд, делая в этом положении несколько шагов туда и сюда. Иногда этим упражнениям предается и самка".

Выяснено, что далеко не всех птенцов родителям удается вырастить, что около половины из них погибает и виноваты в этом главным образом хищники - поморники, крупные чайки, песцы. Растут молодые необычайно быстро и уже на шестнадцатый-семнадцатый день поднимаются на крыло.

Однако все эти сведения относятся к двум летним месяцам. А где и как проводят чайки остальную часть года?

Несомненно, что осенью и зимой они не покидают пределов Северного Ледовитого океана. Правда, время от времени птиц встречают в Беринговом и Охотском морях, одиночки иногда появляются в Норвегии, Англии, Франции и даже в Средиземном море. Но все это лишь исключения из общего правила.

Осенью розовые чайки часто встречаются у Новосибирских островов, в том числе, как я убедился, и у острова Беннетта. В октябре, уже в преддверии зимы, большие стаи птиц появляются у мыса Барроу, северной оконечности Аляски. Птицы собираются здесь тысячами и, как рассказывают очевидцы, нередко становятся добычей охотников (они не только не боятся выстрелов, но даже летят на их звук, принимая его, видимо, за треск взламывающегося льда и ожидая, что найдут здесь открытую воду и корм). Отсюда все птицы летят в одном направлении - на восток. На этом их следы теряются.

Что происходит с розовыми чайками дальше, как проводят они в Арктике суровую зиму, как разыскивают корм в темноте полярной ночи, спасаются от морозов и пурги, пока никто не знает. Это тоже загадка, которую еще предстоит разгадать.

В Советском Союзе охота на розовых чаек запрещена уже с 1949 года. В низовьях Колымы и Алазеи - в местах их гнездования - был организован заказник. Как охраняемый вид розовая чайка теперь фигурирует в советско-американской Конвенции по охране перелетных птиц и мест их обитания. Все это способствовало тому, что чайка сейчас относится к категории видов с восстановленной численностью (таков ее современный статус в Красной книге СССР, а общее количество птиц определяется не менее чем в пятьдесят тысяч пар).

Хотя охота на них запрещена, но и на их родине все-таки гремят браконьерские выстрелы. Стреляют птиц не для еды, а следуя модному поветрию - ради обладания "сувениром". Но разве можно таким трофеем гордиться (тем более что убитая птица даже в темноте быстро обесцвечивается)?

Модной темой мужских разговоров в северных поселках - будь то Якутия или Чукотка - стали теперь бензин, мотонарты, их дефицитные детали. А между тем два-три десятилетия назад чаще всего говорили здесь о ездовых собаках, о достоинствах передовика, о санях, о подполозках. И это не случайно. На Севере, где "сто верст не расстояние", а дорог мало, особенно необходим наземный, легкий и, конечно, надежный транспорт. Это сама жизнь.

Собака и на Севере была первым домашним животным. Не счесть тонн, перевезенных собаками за тысячелетия. Не счесть человеческих жизней, спасенных в лютую пургу и стужу, темной полярной ночью преданными четвероногими помощниками. Друзьями по риску образно назвал их Поль-Эмиль Виктор - известный французский полярный исследователь, сам обязанный своим успехом ездовым собакам.

Только благодаря им впервые были достигнуты оба полюса. Неоценима польза, принесенная ездовыми собаками полярным путешественникам. Собаки обеспечили успех Великой Северной экспедиции, впервые, в начале XVIII века, положившей на карту арктическое побережье России. Без них не состоялось бы, уже в 30-х годах, обследование Г. А. Ушаковы и Н. Н. Урванцевым последнего большого "белого пятна" планеты-архипелага Северная Земля. А чаще они делили с каюрами тяготы в работе будничной, незаметной, но не менее тяжелой.

У них немало и военных заслуг, особенно на фронтах Великой Отечественной войны. Десятки тысяч собак вывозили тогда раненых с поля боя, подвозили на передовую патроны и снаряды, помогали связистам наводить и снимать телефонные линии. Не заслужили ли они за все это памятника? Ведь есть же в Швейцарии памятник собаке - горному спасателю, а в Колтушах, под Ленинградом, - памятник подопытной собаке!

Использование упряжек "полярного типа" скорее всего началось на северо-востоке Азии. Отсюда этот транспорт распространился и на запад, и на восток, по всей тундре, лесотундре, а по долинам рек - и в тайге Европы, Азии, Северной Америки. Но пожалуй, особенно важное значение он приобрел в Восточной Сибири и на Камчатке. Поголовье ездовых собак во времена расцвета этого вида транспорта исчислялось здесь многими десятками тысяч, а сами собаки считались лучшими в мире. Фритьоф Нансен предпочел сибирских ездовых собак в своем знаменитом путешествии на "Фраме". Купил же и доставил ему этих тружеников русский полярный исследователь Э. В. Толль.

За тысячелетия на Севере сформировалось несколько пород упряжных собак, приспособленных и к местным природным условиям, и к особенностям работы. Например, на Аляске различают малемутов и хаски. Малемуты - местные эскимосские трудяги - крупные, сильные, но флегматичные и тихоходные. Хаски - так называют здесь собак, завезенных из Сибири, - поджары, темпераментны, быстры.

Среди сибирских упряжных собак различают янских, колымских, камчатских, амурских, причем всем им свойственна определенная специализация. Это было хорошо известно еще в прошлом столетии. Как писал тогда русский путешественник Ф. П. Врангель, "надобно набирать собак свычных в дорогах: вот причина, почему индигирские и янские собаки предпочтительнее колымских, употребляемых жителями только в недолговременные переезды, между тем как с Яны и Индигирки жители переезжают ежегодно на Котельный остров и Новую Сибирь и, имея пастники свои, рассеянные по обширной тундре на несколько сот верст, разъезжают для промыслов по две и по три недели сряду". Так же оценивали здесь разные породы собак и в 20-х годах. К этому времени относятся, например, записки известного полярника Н. В. Пинегина: "Если спросите у колымчанина, где лучшие собаки, он скажет: "Наши колымские собацки беда хороши. А сказывают люди, что лучше наших - на Лене". На Лене скажут, что лучше ленских - аллаихские, или устьянские. В Устьянске говорят, что на Колыме собаки хороши для быстрых переходов на легкой нарте, но колымский подбор не сделает с грузом четыре тысячи километров, которые покрывают за одну весну собаки островников (охотников, промышлявших на Новосибирских островах. - С. У.)".

Основная нагрузка на ездовых собак приходится, конечно, зимой, а главное их назначение - тянуть сани с грузом или с седоками. В Восточной Сибири их запрягают обычно цугом - одна пара за другой по бокам потяга - длинной веревки, ремня или куска стального троса. На севере Западной Сибири и европейской части СССР чаще пользуются веерной упряжкой, когда собаки бегут рядом в одной шеренге. Упряжки состоят из восьми-двенадцати собак. И тот и другой способы езды имеют свои преимущества и свои недостатки. В первом случае собаками управляют голосом, во втором - вожжой. Езда цугом не так маневренна - нельзя, например, повернуть нарту круто в сторону, зато экономнее расходует силы собак, на нарту можно положить больше груза, легче проехать среди торосов, по дну узких оврагов, по глубокому рыхлому снегу.

Езда цугом требует собак более высокой квалификации, лучше обученных, чем при езде веером. Особенно это относится к передовику. Он сам, не дожидаясь команды каюра, обойдет препятствие, поведет упряжку быстрее, а если собаки, увидев зверя или птицу, помчатся в сторону, отвлечет их, будто увидел что-то новое, и выправит путь. Поэтому и ценился хороший передовик всегда очень дорого.

При цуговой упряжке обычно используют "колымские", или "чукотские", нарты, все части которых связаны ремнями. На ходу они скрипят, изгибаются во всех сочленениях, и кажется, что вот-вот они развалятся, но на самом деле очень прочны и выдерживают нешуточные удары о торосы или заструги. И, что тоже немаловажно, в случае поломки в пути их можно легко отремонтировать. Детали нарт, используемых при веерной упряжке, связаны по-столярному, на шипах. Эти нарты легче, выше, и поэтому на них удобнее сидеть, однако они не так прочны и устойчивы, как "колымские".

Наконец, успех езды на собаках, особенно цугом, зависит от каюра, от его силы и выносливости, терпения, умения находить "общий язык" с собаками и держать их в беспрекословном подчинении, от глазомера и способности удержать сани на узком извилистом пути среди торосов... В общем с него большой спрос, и поэтому хорошие каюры встречаются не так уж часто, а каюры-виртуозы - большая редкость, они входят в историю, о них слагаются легенды. Сибирские каюры всегда считались лучшими в мире. "В езде на собаках русские и чукчи стоят выше всех", - писал Амундсен.

Зимой кроме работы в санях собаки иной раз буксируют лыжников. Летом их издавна используют для буксировки лодок; если встречается завал или бечевник переходит на другой берег, хорошо обученные четвероногие "бурлаки" по команде даже переплывают реку и опять занимают в упряжке свои обычные места. Летом же иногда запрягают их в повозки или используют для переноски грузов вьюками. Кое-где на Севере пробовали даже пахать на собаках. И получалось, хотя пахарь при этом быстро уставал: собаки с плугом не идут, а бегут рывками.

Да, ездовые собаки выносливы, неприхотливы, способны пройти и там, где нет пути ни вездеходу, ни даже мотонартам, для них не существует нелетной погоды, проблем запасных частей и горючего. И тем не менее конкуренции с механическим транспортом они не выдерживают, и прежде всего потому, что как тягловую силу использовать их стало невыгодно. В сезон работы одной собаке нужно дать в день килограмм мяса или два килограмма рыбы, всей упряжке - десять килограммов мяса или двадцать - рыбы. А в месяц? А в год? Большую часть года охотник был занят заготовкой корма для собак.

"Зачем собак держим? Чтобы рыбу возить. А зачем рыбу возим? Чтобы собак кормить", - бытовала поговорка в низовьях Колымы.

Закату ездового собаководства немало способствовали и появившиеся в северных поселках пудели, таксы, другие привозные собаки и невообразимые их помеси с собаками упряжными. За неимением других стали запрягать и их, а они лишь срамят, позорят настоящих ленских или колымских псов. Расход кормов на них такой же, а отдачи - не спрашивай...

Редкий праздник на Севере, особенно если он случался весной, обходился в прошлом без бегов собачьих или оленьих упряжек. Существовали даже традиционные маршруты и правила таких состязаний. Например, на острове Врангеля трасса бегов собачьих упряжек протяженностью около семидесяти километров проходила между поселком Ушаковским и бухтой Сомнительной. Дистанция собачьих бегов в Нижне-Колымске составляла около пятидесяти километров, а лучшие упряжки проходили ее за два часа с небольшим.

Проводятся такие соревнования и за рубежом, в том числе в Северной Америке. В канадской провинции Квебек, например, пользуются успехом "Восточное дерби" на дистанции в 192 километра и "Гудзонское дерби" - на 320 километров, а в провинции Манитоба - дерби "Ред-ривер" (Красная река) - на 835 километров. Однако наибольшую популярность бега собачьих упряжек завоевали на Аляске. Идею их еще в начале нынешнего столетия, во времена аляскинской "золотой лихорадки", породили споры золотоискателей о том, чьи собаки лучше. Тогда же состоялись первые гонки и "Через всю Аляску" (пос. Ном - пос. Кандл - пос. Ном) на 650 километров и "Соломон-дерби" (пос. Ном - пос. Соломон)- на 105 километров. Главным же вдохновителем и организатором их был легендарный аляскинский каюр Скотти Аллен - современник и собеседник Джека Лондона (в "Северные рассказы" Лондона он вошел как "Человек с собаками"). В первые годы этих соревнований Скотти был и их победителем. В 1909 году половину дистанции гонок "Через всю Аляску" его упряжка прошла за 19 часов 46 минут, со средней скоростью около 17 километров в час, что было для того времени мировым рекордом.

Позже условия соревнований собачьих упряжек здесь усложнялись, а рекорды совершенствовались. Большие Аляскинские гонки проходят теперь по маршруту Анкоридж - Ном на дистанции около 1700 километров. В 1975 году чемпион прошел ее за восемнадцать суток, в 1976 году - за 14 суток, 18 часов 52 минуты и 25 секунд (и в этих соревнованиях судьи любят точность!), а в 1980 году - за 14 суток, 7 часов 11 минут и 51 секунду. Добавлю, что соревнуются в этих бегах не только мужчины, но и женщины.

Ежегодно в конце февраля, когда стоят сильные морозы и санный путь наиболее устойчив, в Анкоридже проходит "Пушной фестиваль". Он проводится с размахом и собирает много народа. В его программе и хоккей, и меховые аукционы, и избрание "мисс Аляски", но "гвоздь программы", конечно, Большие гонки собачьих упряжек. О них без конца пишут газеты, их показывает телевидение. Вокруг гонок разгораются споры, заключаются пари. Шелестят банкноты, худеют и толстеют бумажники.

- Маш! Маш! (Вперед! Пошел!) - Свистят и щелкают бичи, скрипят сани, шуршит снег под полозьями, под множеством собачьих лап. Упряжки срываются со старта и, промчавшись по центральной улице Анкориджа, исчезают в облаках снежной пыли.

- Маш! Маш! Хо! Хо! (Влево!) Джи! (Вправо!) - слышатся еще некоторое время команды каюров, доносится собачий лай.

Скажу попутно, что "погонные" слова каюров, как и способы запрягания собак, неодинаковы даже в одной и той же местности. Каюры-якуты, управляя цуговой упряжкой, не только подают команды: "Батта!" (Вперед!), "Наррах! На-ррах!" (Влево!) или "Tax! Tax!" (Вправо!), но при необходимости и "взбадривают" собак, будто впереди песец (Кор-кырса бар!), олень (Кыллар-баллар!) или жилье (Чуета бар!). И хотя это обман, уловка каюра помогает: обессилевшие собаки - откуда только берутся у них силы - бегут быстрее. Там же, на севере Восточной Сибири, команды русских каюров обычно звучат как "Кх! Кх!" (Влево!), и "Подь! Подь!" (Вправо!).

Но близится решающий этап гонок.

- Маш! Маш! - Те немногие упряжки, что одолели всю дистанцию, - на финишной прямой - в узком коридоре среди человеческой толпы. Напрягают последние силы запаленные собаки. Каюры на задках полозьев, лица их обожжены морозом, капюшоны парок в инее. Щелкают бичи. Заключаются последние пари. Суетятся фото- и телерепортеры. Неистовствуют болельщики.

И вот он - победитель! Под восторженный рев зрителей совершается что-то вроде круга почета. Наконец команда: "Boy!" (Стой!)...

Конечно, большую роль в таких гонках играют коммерция, бизнес. Для кого-то это нажива, иногда и немалая; известно, например, что еще в 1910 году на гонках "Через всю Аляску" были заключены пари на общую сумму более чем десять миллионов долларов. Быть может, поэтому такие соревнования не всегда честны, но велико в них и спортивное начало. В гонках собачьих упряжек много общего с конскими бегами - те же стремительность, раскрывшиеся в движении красота и совершенство животных, а кроме того, слаженность в работе упряжки, во взаимодействии с ней каюра, их общий азарт, не оставляющий равнодушным никого из зрителей.

Здесь-то, в спортивном начале, наверное, и кроется их будущее. Праздники Севера проводятся во многих городах и поселках нашего Заполярья, и как оживляли бы их бега собачьих упряжек, катание на собаках! Как нужны были бы тут клубы ездового собаководства и питомники, позволяющие сохранить - пока еще это возможно - прославленные породы сибирских упряжных собак!

Упряжками пользуются и будут пользоваться полярные экспедиции, и свежий пример тому - состоявшаяся в 1983 году экспедиция, организованная газетой "Советская Россия". Упряжка и теперь была бы не лишней на полярной станции, в северном национальном парке, в хозяйстве здешнего охотоведа, да мало ли в каких еще случаях. Словом, век ездовых собак вовсе не кончился!

Как и всюду на Крайнем Севере, в этих районах развиваются современные отрасли промышленности, растут города и поселки, увеличивается население. Теперь это край не только оленеводов, рыбаков и охотников, но и горняков, геологов, авиаторов. Все настойчивее выявляется необходимость и более действенных мер охраны здешней природы.

Охраняемых ее участков здесь пока явно недостаточно. Республиканский заказник Чайгургино, организованный в 1982 году, располагается в низовьях Колымы и Алазеи (в долинах рек Алазеи, Большой Чукочьей и Омолона) и занимает больше двух миллионов гектаров, главным образом равнинных заболоченных тундр. В нем гнездятся стерхи и розовые чайки, обитают многие другие птицы и звери.

Заказник Чайгургино, конечно, полезен, но очень нужны в этих местах и заповедники. Пока организован только один - Усть-Ленский. Этот заповедник размещается в дельте реки Лены, включает острова и протоки дельты, морское побережье, а также участки горных тундр на правом берегу реки. В нем охраняются не только десятки видов птиц, зверей, в том числе большие стада диких северных оленей, промысловых рыб, но, конечно, и места их обитания. Давно уже на очереди организация и Индигирского заповедника. Он должен находиться в низовьях реки Индигирки, располагать достаточной площадью и обеспечить охрану как современных птиц и зверей, в частности стерхов, розовых чаек, водоплавающих птиц, мест их размножения, так и удивительные кладбища ископаемых животных, в том числе, конечно, и на реке Бёрёлёх.

Представляется, что очень важным для сохранения экосистем Арктики был бы также заповедник в районе Великой северной полыньи, включающий значительную часть моря Лаптевых, запад Восточно-Сибирского моря и прилегающие к ним участки суши. Усть-Ленский заповедник как раз и будет одной из его составных частей. В общем здесь есть что охранять, есть над чем подумать экологам.