Родина белых медведей

Остров Врангеля приютился на крайнем северо-востоке Советского Союза, на стыке Восточно-Сибирского и Чукотского морей. 180-й меридиан делит его на две почти равные части, одна из которых лежит в западном полушарии, вторая - в восточном. Летом, когда солнце круглые сутки не покидает небосклона, остров окутывают туманы, долгой полярной ночью на нем беснуются метели.

Остров горист, а горные хребты с величественными, круглый год заснеженными пиками перемежаются здесь обширными участками равнинных тундр. Растительность на большей части этой суши чахлая и скудная. Однако в речных долинах здесь можно встретить и "оазисы", где буйно разрастаются травы, по пояс взрослому человеку поднимаются заросли ивняков, звенят птичьи трели, порхают бабочки, басовито жужжат шмели.

Разнообразие местных видов растений просто поражает. Причина тому-особенности его геологической истории. Некогда он был частью Берингии - той обширной суши, которая в далеком прошлом соединяла Азию с Америкой и которую принято считать центром формирования арктической фауны и флоры. К тому же ледники никогда не покрывали сразу всю поверхность острова, поэтому здесь сохранилось многое от самобытной, первозданной природы.

Удивительно богат и его животный мир. Здесь находится единственное в нашей стране, грандиозное по размерам колониальное гнездовье белых гусей. На скалистых берегах в летние месяцы царят шум и суета, там располагаются большие "общежития" морских птиц. Осенью и с плавучих льдов, и с побережья несется рев моржей. Лишь на юго-западной оконечности острова в отдельные годы скапливаются десятки тысяч этих исполинов арктических вод (здешняя залежка моржей, очевидно, крупнейшая в мире). Остров Врангеля вместе с соседним островком Геральдом - самый значительный "родильный дом" белых медведей. Это в прямом смысле слова - родина многих и многих зверей, кочующих среди льдов. А в 1975 году на остров Врангеля были завезены овцебыки...

Нужно ли еще как-то объяснять интерес, который проявляют к острову зоологи?

Вместе с Феликсом Борисовичем Чернявским, теперь уже известным зоологом, весной 1964 года мы впервые обследовали этот "родильный дом", считали подснежные убежища медведиц, отмечали на карте места их нахождения, забирались в них, измеряли и зарисовывали берлоги. Большую часть маршрутов мы проделали тогда на собачьих упряжках, а нашими проводниками, да и добрыми товарищами тоже, были местные охотники - эскимос Василий Алексеевич Нанаун и чукча Ваня Ульвелькот. Эта экспедиция вспоминается мне, пожалуй, наиболее часто.

...С Ваней едет Феликс, с Нанауном - я. Вечереет. Ударяясь о гребни заструг, подпрыгивает и скрипит тяжелогруженая нарта. Старик - он давно уже "разменял шестой десяток"- молчит. "Кх-кх, подь-подь", - время от времени подправляет Василий бегущих собак, где-то тормозит, чертя снег остолом. Дорога хорошо видна - светят сполохи. Через весь небосклон с востока на запад протянулись два гигантских желтовато-розовых "змея". Они то ползут куда-то, лениво извиваясь и повторяя движения друг друга, то замирают и подолгу лежат недвижимы. Но вот "тела" их переплетаются в судорожном объятии, катятся клубком, ярко вспыхивают и вновь распадаются. "Змеи" опять ползут, сливаются, расходятся и незаметно исчезают, превращаясь в занавес. Но и занавес тоже не стоит на месте. Он колышется, желтеет, зеленеет, становится алым, снова желтым...

Часами можно неотрывно смотреть вверх, поражаясь бескрайней фантазии природы, вышивающей в темном небе замысловатые узоры сияний. Лениво роясь, сменяют одна другую мысли. Нанаун молчит. Замечаю, что он тоже смотрит вверх. Значит, и ему не наскучило это зрелище. О чем он думает? Возможно, вспоминает молодые годы, удачные охоты, несбывшиеся мечты... Все может быть.

С головы до пят мы в оленьих мехах: меховые рубахи-кухлянки, на ногах мягкие меховые сапоги-торбаза, меховые чулки-либты. И все равно мороз добирается до тела. Постепенно немеют пальцы ног, холод подбирается к лопаткам. Пора погреться. Соскакиваю с саней и трусцой бегу рядом сотню-другую метров. То же проделывает Нанаун. "Греясь", лучше держаться за дугу, укрепленную поперек нарты. Собаки, почувствовав облегчение, прибавляют скорость, норовя вообще освободиться от груза. Не случайно за санями тянется длинная веревка. Упал человек с саней, замешкался, но у него все-таки остается шанс не распрощаться с упряжкой, поймать конец веревки...

Небо постепенно заволакивается облаками, сияние тускнеет, и к Ваниной избе мы подъезжаем темной ночью. Жилье по крышу заметено снегом, и, даже когда в окне загорается неяркий огонек, оно поначалу кажется угрюмым. Но вот слышится несколько неуверенных хлопков, затем частая трескотня мотора, и в окнах вспыхивает яркий электрический свет - здесь своя электростанция. Жилье внутри просторное, с высокими потолками, теплое, чистое. Оно мало чем отличается от дома где-нибудь в подмосковной деревне: те же сени, дальше кухня со столом, покрытым клеенкой, лавками вокруг него, плитой; комната с никелированной кроватью и горой подушек. Неважно, что лицо хозяйки смугло и скуласто, что оленью ногу она разделывает ножом в виде полумесяца.

Сброшены кухлянки, торбаза, опустошен почти ведерный чайник крепкого чая, исчезла гора вареной оленины, что хозяйка подала в деревянном корытце. На столе снова чайник. Ваня, в синей сатиновой рубахе, пьет чай с блюдечка, отдувается, по его лбу струится пот. "Расейский" мужик, да и только. Каждой шутке Нанауна - старик любит побалагурить - вторит Ванин, как, впрочем, и общий смех. Ваня смеется особенно заразительно, как-то по-детски непосредственно, за фиолетово-загорелыми губами блестят ровные, крепкие, ослепительной белизны зубы. Однако тепло и сытный ужин делают свое дело, глаза собеседников соловеют, разговор умолкает...

На следующий день выезжаем рано, едва показалось над горизонтом холодное, неяркое солнце. Мороз щиплет нос и щеки. Семенят, не оставляя на плотном снегу следов, собачьи лапы, ритмично постукивает о гребни заструг нарта. Цель нашего маршрута - обследовать всю западную часть острова от побережья до Медвежьих гор.

Тихо. Наши тени, бегущие впереди по снегу, все укорачиваются; солнце набирает высоту, постепенно разгорается, начинает даже припекать. Но все его тепло остается пока снаружи, на кухлянках. Чтобы согреться, приходится, как и вчера, соскакивать с саней. Тем не менее чувствуется дыхание весны. Откуда-то опять донесся крик ворона. Но это уже не то спокойное деловитое "кру", что звучало у поселка дней десять назад. Теперь его голос окрасился новыми оттенками, наполнился томлением, торжеством, страстью.

Нанаун поворачивается ко мне, стряхивает рукав кухлянки, достает из-за пазухи папиросу, закуривает. "Метахлюк, - говорит он, показывая рукой вверх, - мы его не стреляем, не ругаем тоже". На мой вопрос: "Почему?" - старик с серьезным лицом рассказывает, что когда-то небо было постоянно черным, а ворон облагодетельствовал человечество, принес на землю свет. "Один раз клевал - дырку сделал, звезда вышла, другой раз клевал - другую звезду сделал, потом много раз клевал - солнце получилось". Историю эту я знал и раньше, читал в сборниках эскимосских сказок. Конец ее я рассказываю Нанауну. "А знаешь, почему он черный?" Нанаун деликатно молчит. "Он раньше белый был, а как проклевал большую дыру, так солнце его и опалило. С тех пор он черный". Нанаун смеется.

Ульвелькот останавливает собак. "Нарта кричит, войдать будем", - говорит Нанаун. Полозья и впрямь "кричат" - скрипит, а "войдать" - значит намораживать слой льда на их скользящую поверхность; сани на "ледяном ходу", особенно по снегу, идут гораздо легче. Подхватив остолом сани, Нанаун валит их на бок. Затем он достает из-за пазухи пластмассовую фляжку с водой, отвязывает от дуги лоскут медвежьей шкуры, набирает воду в рот, прыскает ее на мех и легкими, быстрыми мазками размазывает по полозу.

Переваливает сани на другой бок и войдает второй полоз. Все, можно ехать дальше.

Нанаун знает эти места великолепно. "Вот, смотри, сейчас берлога будет", - говорит он. И в самом деле, на склоне появляется характерное, округлой формы черное пятно. "Здесь я много раз медведя стрелял". Опять берлога. Чтобы выяснить, пусты ли убежища или еще заняты и не лазить для этого к каждому из них, отпрягаем и отпускаем одну из собак. Невзрачная, небольшого роста бурая лохматая собачонка словно понимает, чего от нее хотят, и усердно принимается за работу. Она бесстрашно карабкается к берлоге, заглядывает внутрь, принюхивается и тут же, виновато виляя хвостом, возвращается обратно. Убежище пусто. Находим около десятка медвежьих жилищ, и все они оказываются уже необитаемыми. Каждое я наношу на карту, отмечаю в блокноте экспозицию склона, зарисовываю расположение берлоги, примерное расстояние от нее до подножия горы. В некоторые берлоги заползаю, измеряю их; тем временем собаки получают передышку, а Нанаун войдает сани...

К месту ночлега подъезжаем в сумерки, почти одновременно. Нанаун и Ульвелькот сразу принимаются рубить для собак моржатину. Мы с Феликсом ставим палатку, крепим ее к нартам и камням, выглядывающим из-под снега. Лица у всех курчавятся инеем, хлопья его сыплются с ресниц, капюшона кухлянки. Иней посеребрил спины людей, осел на шерсти собак. Весь сегодняшний день, наверное, было за сорок...

Утром снова в путь. На картах появляются все новые линии и точки - пройденные маршруты и найденные берлоги. Несколько раз за день собаки облаивают затаившихся в убежищах зверей, обнаруживают под снегом тех медведиц, что еще не успели прорыть лаз наружу. Наши товарищи едва не попадают в переделку.

Это было на исходе дня. Феликс и Ульвелькот увлеклись разговором. Неожиданно для них уставшие было собаки взревели, припустились вперед, и перед упряжкой, всего в нескольких метрах, показалась берлога, мелькнул желтый зад нырнувшей в убежище медведицы. Собеседники, к счастью, не растерялись. Феликс повис на дуге и повалил нарту на бок, Ваня успел забежать вперед и загородил собакам вход в берлогу. Криками и остолом удалось оттащить возбужденных псов.

Следующий день занимался тоже тихим, солнечным и морозным. Быстро позавтракали, собрали лагерь, тронулись. Впереди Медвежьи горы - два невысоких конуса, особняком стоящие среди тундры Академии. По рассказам охотников, медведиц с потомством там особенно много. Значит, предстоит самая интересная часть маршрута. Но вот жгучий порыв встречного ветра, еще порыв, еще... С вершин заструг покатились потоки поземки. Они сливаются, покрывают все видимое пространство тундры Академии сверкающей пеленой, непрерывно меняя окраску, поднимаются ввысь. Зрелище очень красивое, но лучше бы полюбоваться им из окна, сидя в теплом доме. А сейчас снег немилосердно сечет кожу, душит, слепит, сбивает с ног. Собаки стали.

Небо затягивается мутной дымкой, сквозь которую проглянул было и тут же спрятался безликий солнечный диск. Сгущаются сумерки, хотя сейчас только середина дня. Где-то в снежных вихрях исчезает вторая упряжка. Нанаун наклоняется над лежащими собаками, и ветер затевает с ним злую шутку. Он подбирается под полы кухлянки, надувает их как паруса и с силой подхватывает щуплое тело, будто пытаясь вознести его на небо. Я ловлю Василия за полы, когда он пролетает мимо нарты. "Что будем делать?" - кричу Нанауну в ухо. "Тихое место искать надо", - угадываю я ответ по движению его губ. Но где найти затишье? Назад ехать обидно. Лучше уж пробиваться вперед, против ветра, к Медвежьим горам. Вероятно, туда движется и вторая упряжка; на тех санях палатка, примус-все самое ценное.

Бесконечен, мучителен путь против ветра, хотя предстоит пройти не так уж и много, всего километра два-три. Шаг за шагом, с остановками, с отдыхом. За человеком бредут собаки. Но вот ветер стихает. Попадаем в "ветровую тень" гор. Сыплет сухой снег, однако это совсем не то, что бушующий позади ураган. Забиваемся в глубь первого встречного распадка и в полном изнеможении опускаемся на сани. Ложатся, свернувшись калачиком, собаки. Достаем окоченевшими руками спальные мешки, залезаем в них прямо в торбазах и кухлянках и так, сидя, тесно прижавшись спиной к спине, в полудремоте проводим остаток дня и ночь. А снег все идет. На плечах, голове, коленях растут и тяжелеют сугробы. Время от времени нужно стряхивать их, вылезать из мешков и поднимать собак, чтобы те не задохнулись под снежным покрывалом. К утру теплеет, снег, попадая на лицо, тает, превращаясь в снежную кашицу. Ветер становится порывистым и постепенно стихает. Мглу рассеивает восходящее солнце. "Живой?" - окликаю притихшего соседа. "Живо-ой", - отвечает нараспев Нанаун, отряхиваясь от снега.

Чтобы осмотреться, согреть онемевшие ноги и руки, забираюсь по надуву на склон горы, вырубая ступеньки прикладом карабина. Пурга кончилась. С гребней заструг струятся лишь слабые ручейки снежной пыли. Открывается равнина тундры Академии, виднеется застывшее море - гряды сверкающих на солнце торосов. Никаких следов второй упряжки. Уже собираюсь выстрелить в воздух, чтобы дать знать о себе пропавшим товарищам, как вдруг замечаю, что в нескольких шагах от меня шевелится снежный ком! Он медленно разворачивается и постепенно превращается в медвежью голову: два темных глаза, черный нос, короткие округлые уши. Наши взгляды встречаются. Медведица замирает от неожиданности, фукает, вытягивая губы дудочкой, и скрывается в убежище. Только после этого я обращаю внимание на сами склоны и вижу на них берлогу... вторую... третью.

На обследование Медвежьих гор уходит пять-шесть часов. Поворачиваем к дому, тщетно осматриваясь по сторонам, ища следы нарты Ульвелькота. Она появляется из-за ближайшего отрога гор. Теперь у нас опять палатка, горячий чай, впрочем, лишь на один ночлег: через день мы подъезжаем к Ваниной избе. Наш маршрут заканчивается...

Вспоминаются и другие приезды на остров.

Весной 1969 года мы привезли к Медвежьим горам вместительный балок с железной печкой, запасом угля, продуктов, снаряжением.

Утро, тихое и ясное, застало нас с Сашей Кищинским в маршруте. Уже в ближайших окрестностях балка встретились сравнительно недалеко одна от другой три берлоги: две полузанесенные снегом, покинутые семьями и одна жилая. Ее хозяйка глухо рявкнула, показав на миг голову, но тут же скрылась.

Ненадолго останавливаемся около каждой берлоги, чтобы описать ее и нанести на карту. Рядом с берлогой втыкаем в снег красный флажок. Вскоре нам предстоит облететь остров на самолете и попробовать учесть берлоги с воздуха; флажки будут служить ориентирами и помогут решить, насколько точен авиаучет, да и вообще оправдывает ли он себя...

Солнце уже готовилось уйти за горизонт, когда на одном из склонов нам встретился целый медвежий "городок", состоящий из четырех вскрытых и пока еще жилых берлог; хозяек трех убежищ мы так и не увидели, но с четвертой довелось познакомиться близко.

Мы уже подошли к берлоге метров на двести, когда медведица показалась из узкого лаза и, вытягивая свою и без того длинную шею, стала присматриваться. Три черные точки среди ярко-желтого меха - глаза и нос-то опускались, то поднимались. На поверхность снега ложилась, повторяя движения животного, густая синяя тень. В косых закатных лучах отчетливо выделялись полосы заструг, вход в берлогу, разбросанные вокруг него снежные обломки. Почти идеальные условия для фотосъемки! Приготовив аппараты, мы не спеша направились к берлоге. Карабин, который висел теперь у Саши на груди, предусмотрительно переведен на боевой взвод.

До берлоги метров пятьдесят. Хозяйка ее втягивает голову в убежище, но продолжает изучать нас, пока еще спокойно и вроде даже миролюбиво. Жилище имеет два входа, устроенные примерно в метре один над другим. В нижнем виднеется обращенная к нам голова медведицы, через верхнее, отпихивая друг друга, попеременно выглядывают любопытствующие медвежата.

В аппаратах по нескольку кадров - и с медведицей, и со всей семьей. Но хочется снять их крупнее, и мы подходим ближе. До берлоги остается метров двадцать, пятнадцать, наконец, десять. Терпение медведицы иссякает. Она показывает лобастую голову, прячется, опять высовывает голову и шею и, неожиданно обломив тонкий снежный свод, прыжком выскакивает наружу.

Я шел первым и теперь останавливаюсь. Зная, что рядом Саша с карабином, стою спокойно, рассматривая зверя. Медведица явно "берет нас на испуг". Слышится сердитое шипение. Вздыбив на загривке шерсть, она пытается показаться больше, чем есть на самом деле; наверное, с этой же целью она подпрыгивает на одном месте раз, другой. Опять шипит и, пятясь, уходит в берлогу. Оборачиваюсь к Саше и вижу, что карабин мирно покоится у него на груди, а сам он замерзшими пальцами тщетно пытается перезарядить пленку в аппарате.

Так же как и медведица, пятясь, отходим от берлоги, оставив семейство в покое. Поскольку хозяйка следующего жилища может оказаться не столь миролюбивой, я забираю карабин себе. Впрочем, уже наступили сумерки, и мы поворачиваем обратно к балку...

Той же весной нам удалось обездвижить и пометить на острове Врангеля первых медведей. К этому времени их мечение уже было освоено зарубежными зоологами, но они ловили зверей бродячих, среди льдов. Мы же поставили перед собой более трудную задачу - метить медведиц и медвежат в берлогах, что могло дать большую отдачу, однако наша работа усложнялась. Сезон ее ограничивался мартом - апрелем, когда в Арктике стоит далеко не лучшая погода и мерзнут не только люди, но и механизмы. Непросто подойти к берлоге, устроенной на высоком и крутом склоне, найти или вырубить в плотном снегу площадку для людей и оборудования. Даже если рядом надежный товарищ и в руках его карабин, не так уж приятно близкое соседство хозяйки берлоги. К тому же стрелять шприцем (а теперь мы располагали "летающими шприцами") нужно почти в упор, поскольку стрелок видит лишь голову медведицы. В нашей "обездвиживающей" команде кроме нас с Сашей Кищинским были Юрий Анатольевич Герасимов, охотовед и конструктор летающих шприцев, и заведующий местным заказником Николай Николаевич Винклер.

...Негромкий хлопок выстрела, и на щеке выглянувшей из берлоги медведицы появляется красное пятнышко.

Все отскакивают от берлоги. Но зверь не показывается. Часы отсчитывают пять минут, десять. В берлоге по-прежнему тихо. Юрий Анатольевич нагибается, заглядывает в медвежье убежище и движением руки подзывает меня. Видно плохо, но в полумраке все-таки можно разглядеть черные глаза и нос, обращенные к выходу. Угадываются очертания широколобой головы, похоже неподвижно лежащей на полу снежного коридора. Саша приносит длинный шест; только так можно убедиться, что шприц действительно сработал и препарат оказал свое действие. На всякий случай у меня в руках карабин. Конец шеста тычется в большое мягкое тело. Зверь не шевелится... Так была обездвижена первая медведица, а ее берлога оказалась с "сюрпризом", и судьба как бы вознаградила нас здесь вдвойне.

...Свод убежища быстро взломан лопатами, зверь предстает лежащим на животе в глубокой яме. Глаза медведицы открыты. Тело ее обмякло и недвижимо, хотя время от времени судорожно вздрагивает, но приподнятая лапа или голова тут же безвольно опускаются на снег. Мешкать нельзя. Каждый приступает к той или иной процедуре - прикреплению к ушам красных пластмассовых меток, обмерам; красной краской на огузке рисуется номер (в расчете, что его заметят с самолета или судна). В яме тесно, суетятся и мешают медвежата, но работа спорится и уже близка к завершению, как вдруг из бокового отнорка в разрушенную берлогу просовывается... новая медвежья голова.

Вначале показывается только морда. Мне она хорошо видна. Наверное, это медвежонок. (Кто же еще?) Морда тычется в Сашин локоть, и Саша, тоже решив, что это детеныш, небрежно отталкивает "непоседу", Морда исчезает, но затем появляется вновь и уже настойчивее протискивается под Сашину руку. Теперь уже видно, что это не детеныш...

Еще медведь!

Мой крик, должно быть, прозвучал достаточно тревожно: уже в следующий миг, буквально взлетев на приличную высоту, все экспериментаторы стояли на краю ямы.

Впрочем, испуг был недолог. Окрыленные успехом с первой медведицей, Саша и Николай Николаевич, орудуя лопатами, загнали зверя в его убежище. Юрий Анатольевич начал готовить к действию новые шприцы. Страхуя товарищей, я взялся за карабин. Опять хлопок выстрела, и вторая медведица тоже легла обездвиженной. Как выяснилось, две берлоги здесь разделяла лишь полуметровая снежная перемычка. В перегородке был лаз, и хозяйки жилищ могли свободно ходить друг к другу в гости. Случай, конечно, исключительный, но вот - такое везение.

В балок на этот раз возвращались уже в полной темноте; нужно было выяснить, на какой срок животные теряют подвижность, вообще удостовериться, что с ними все в порядке. Обе медведицы на наших глазах поднялись и ушли (конечно, с медвежатами): одна - через час после попадания в нее шприца, вторая - немного позже.

На следующий день удалось обездвижить еще одну самку, затем двух, одну, снова двух. С каждой "подстреленной" медведицей накапливался опыт, работа шла все увереннее...

В последние двадцать - тридцать лет белый медведь особенно привлекал к себе внимание зоологов как в Советском Союзе, так и в других арктических странах. О нем были опубликованы многочисленные статьи и книги, сняты кинофильмы, ему посвящались специальные, в том числе международные, совещания. В результате он был изучен, пожалуй, лучше, чем многие обычные звери средних широт, хотя, конечно, в наших знаниях о нем остается еще немало пробелов.

Белый медведь предстает теперь как один из не только наиболее характерных, но и "совершенных" представителей арктической фауны. В самом деле, сравнительно недавно обособившись от общего с бурым медведем предка, он приобрел многие специфические черты, соответствующие требованиям среды.

Жизнь в океане - не только во льдах, но и в открытом море, - потребность в преодолении водных рубежей отразились в формировании всего телосложения зверя. Узкое, обтекаемой формы туловище, громадные лапы-весла, узкая голова с приподнятыми глазницами, как и удлиненная подвижная шея, характеризуют белого медведя как хорошего пловца и ныряльщика. Немалую роль здесь играет равномерное опушение всего тела, благодаря чему мех белого медведя похож на мех таких водяных животных, как калан, котик или выдра. Облегчает ему плавание также близкий к воде удельный вес тела.

Плотоядность и специализация в добывании тюленей привели к изменениям не только в его зубной системе, но и в пищеварительном тракте - кишечник у него короче, чем у бурого медведя, и он сравнительно плохо переваривает растительную пищу, а желудок его в связи с частыми голодовками зверей в природе необычайно объемист.

Поскольку он живет в холоде и часто не впадает в зимнюю спячку, чрезвычайно важное значение для белого медведя приобретает "механизм" поддержания нормальной температуры тела, его совершенная терморегуляция. Ее обеспечивают и особенности строения кожи и меха животного - утолщенная по сравнению с бурым медведем кожа, в слоях которой могут скапливаться жировые клетки, удлинение в зимние месяцы волос, особенно пуховых, и утолщение их сердцевинного слоя (мех его, следовательно, "теплее", чем у бурого медведя), обильный слой подкожного жира. Впрочем, составляющих этот "механизм" много, и далеко не все они открыты. Среди них и особенности поведения зверя: в холодную погоду отдыхающий белый медведь сворачивается клубком, прячет плохо защищенные от холода части своего тела, в жаркую же погоду он ложится на спину брюхом вверх, раскидывает в стороны лапы.

Поражает способность белого медведя переносить длительные голодовки - ведь это обычные, даже "нормальные" события в его жизни. Справляться с ними организму зверя помогают и большой объем его желудка, и способность при необходимости в любое время года залегать в спячку, удивительно быстро накапливать жир и очень экономно его расходовать. А это значит, выражаясь техническим языком, что организму белого медведя вообще свойствен очень высокий КПД.

Белый медведь привлекает внимание исследователей не только характером и глубиной своей приспособленности к жизни в Северном Ледовитом океане. Ему принадлежит и важная роль в жизни арктических экосистем. Она, конечно, многообразна, и выявление ее представляет не только теоретический, но и практический интерес.

Учитывая, что этот вид - конечное звено в предельно упрощенных пищевых цепях высоких широт, белый медведь может служить хорошим биологическим индикатором состояния природной среды, наличия здесь нефтяных загрязнений, остатков пестицидов, попадающих в Арктику с юга с токами воды и воздуха.

Еще недавно судьба белого медведя вызывала тревогу. Однако теперь положение вида заметно упрочилось. Если к 50-м годам общее поголовье их сокращалось до пяти тысяч, то теперь оно превышает двадцать, может быть, двадцать пять тысяч, и это зримый результат как длительного запрета охоты на белых медведей в СССР, так и заключенного в 1975 году Международного соглашения об их охране.

Рост численности этих зверей в Арктике вместе с тем порождает новую проблему - сосуществования их с людьми, численность которых здесь также с каждым годом увеличивается. Белый медведь, хотя по своей натуре и миролюбив (точнее, специализируется на добыче тюленей), все же остается хищником - очень сильным, ловким, сообразительным и, конечно, далеко не безопасным для человека.

В прошлом, когда его всюду подстерегали охотники, зверь чаще всего встречался с человеком лишь однажды за свою жизнь, а если и избегал роковой развязки, то, напуганный выстрелами, запомнивший боль от ран, уже до конца своих дней относился настороженно и к людям, и к любым проявлениям их деятельности. Однако в наши дни звери теряют настороженность, безбоязненно подходят к домам, заглядывают в большие и шумные поселки, а иногда, "распоясавшись", ведут себя развязно и даже нападают на людей. Подчас способствуют тому и сами полярники тем, что пытаются "завязать дружбу" с белым медведем, предложить ему угощение. Способствуют тому кинофильмы и популярные статьи, изображающие его безобидным увальнем, а "людская доброта", к сожалению, оборачивается медвежьей услугой и для зверя, и для человека.

На островах Врангеля и Геральда ежегодно устраивают берлоги 200-250 медведиц, причем их убежища, как правило, бывают устроены вблизи побережья. Чаще всего берлогу можно встретить на крутом склоне горы, поскольку именно здесь накапливается достаточно глубокий слой снега. Вообще возможность и успех зимовки зависят от состояния снежного покрова. Мощностью его определяется высота расположения берлоги над подножием склона. Большинство медведиц устраивают убежища в верхней трети склонов. Непосредственно у оснований их берлоги бывают редко: снег в таких местах слишком глубок, и звери понимают, что выбраться весной из-под него будет нелегко. Поскольку накопление снега зависит от направления и силы ветра, в разных местах и в разные годы медведицы занимают склоны, разные по экспозиции.

Найти пригодное для устройства берлоги место в пределах "родильного дома" медведице, по-видимому, не так-то просто. Поэтому удобные заснеженные склоны и их участки ежегодно заселяются на острове Врангеля примерно с одинаковой плотностью, хотя приходят сюда каждую зиму разные самки (размножаются они не чаще, чем раз в три года). Нехваткой мест, удобных для устройства берлог, можно объяснить также необычайно высокую плотность медвежьих поселений на некоторых участках, особенно в горах Медвежьих.

Устроены берлоги, как правило, однотипно и просто. В подавляющем большинстве случаев это овальные камеры длиной и шириной около полутора метров и высотой около метра, а образуются они в результате обтаивания снега, прессования его спиной и боками зверя и окончательной отделки помещения лапами. Гораздо реже берлоги имеют разной глубины ниши, туннели или состоят из нескольких камер. Толщина снежного потолка чаще бывает около метра. В потолке берлоги иногда встречаются узкие вентиляционные отверстия; такое отверстие, хотя оно и затянуто толстым слоем инея, позволяет обнаружить весной еще не "распечатанную" самкой берлогу.

Откапывается самка таким образом, что зимовальное помещение оказывается значительно выше по склону, чем вход в берлогу. Поэтому даже во вскрытой берлоге бывает гораздо теплее, чем на "улице" (тот же принцип положен в устройство и эскимосского иглу).

В декабре-январе в берлогах появляются медвежата, покрытые редкой белесой шерсткой, беспомощные, слепые, размером не крупнее новорожденного котенка. Но к марту или апрелю они подрастают, одеваются густым мехом, и мать решается вывести их наружу. Малышам явно нравится этот новый, большой мир. Они с увлечением часами скатываются с гор - почти у каждой вскрытой берлоги виднеются накатанные обледенелые дорожки, - затевают бесконечные потасовки, и медведице, наверное, не сразу удается загнать шалунов на ночлег, в убежище. Так проходит несколько дней, пока медведица не уводит потомство на морской лед.

Семья за семьей уходит с острова, и к концу апреля "родильный дом" пустеет.

Моржа с полным основанием можно назвать исполином арктических вод. После гренландского кита, белухи и нарвала это самое крупное из животных высоких широт. В самом деле, длина его тела может достигать пяти метров, а вес - полутора тонн. Вальковатое туловище, обтянутое толстой, морщинистой кожей, приплюснутая спереди голова, украшенная щетиной жестких усов, мясистые, подгибающиеся вперед ласты, маленькие, скрытые в кожных складках глаза - таков в общих чертах его облик.

Молодые моржи покрыты буровато-коричневой шерстью. С возрастом она рыжеет, редеет, и кожа животных становится почти совсем голой. Цвет же моржовой шкуры непостоянен. Животное, которое провело много времени в воде, кажется синеватым. После того как морж хорошо прогреется на солнце и его кровеносные сосуды расширятся, он становится рыжевато-розовым. Шея и грудь старых самцов к тому же почти сплошь покрыта шишками размером с человеческий кулак, многочисленными рубцами и шрамами - следами сражений с соперниками.

Однако главный отличительный признак животного - бивни, гигантские клыки, развитые на верхней челюсти и выступающие по углам рта. У взрослых зверей (бивни имеют и самцы, и самки) они достигают семидесяти - восьмидесяти сантиметров в длину и весят более четырех килограммов каждый. Назначение их долгое время оставалось неизвестным. Однако не так давно было выяснено, что ими морж распахивает морское дно в поисках своего основного корма- обитающих здесь моллюсков.

Большинство зоологов выделяют моржа в качестве единственного представителя одноименного самостоятельного семейства и даже подотряда и отряда ластоногих млекопитающих. Моржи обитают в арктических и субарктических водах и образуют здесь несколько самостоятельных стад. Наиболее крупное из них - к нему относятся животные с острова Врангеля - обитает в Беринговом и Чукотском морях. Зиму эти моржи проводят в Беринговом море, у кромки льда, и вообще в его незамерзающих частях. Летом они движутся на северо-запад и северо-восток, достигают северных побережий Чукотки и Аляски, островов Врангеля и Геральда.

На своих залежках - а места их более или менее определенны - моржи появляются обычно в конце лета, когда от берегов отходят льды. Моржи ложатся в разных частях побережья острова Врангеля или на его прибрежных льдах. Однако наиболее впечатляющее зрелище представляет залежка зверей на юго-западной оконечности острова - мысе Блоссом. Вначале здесь появляются одиночки, и они не сразу выходят на берег, а какое-то время плавают вблизи на мелководье, принюхиваются (моржи близоруки, неважно слышат и более всего доверяют обонянию). Шумно плещется вода, воздух оглашают тревожно-вопросительные крики, похожие одновременно и на мычание коров, и на визг свиней. Но вот, решившись, неуклюжими прыжками моржи начинают выбираться на гальку. Большинство их тут же валится на бок и засыпает. С моря подходят, карабкаются на берег все новые и новые косяки.

Наконец залежка сформировалась. Тысячи моржей лежат кто на боку, кто на животе или на спине, тесно прижавшись один к другому, головами к морю. Местами звери громоздятся в два и даже в три слоя; вновь прибывшие без стеснения взбираются на тела товарищей и спят на них. Лишь очень бесцеремонное обращение с соседом вызывает его недовольство, и тогда следует удар бивнями или ластом, впрочем, чаще достающийся не виновнику, а ни в чем не повинному собрату. Как по эстафете, удары передаются все дальше и дальше, хотя в самом очаге скандала давно уже воцарилось спокойствие. Воздух сотрясают богатырский храп спящих моржей, мычание, рев и визг бодрствующих. От туш исходит одуряющий терпкий запах...

В "ледовитые" годы, когда море у берегов полностью не открывается, все моржи забираются только на льдины. Впрочем, животные могут спать и на воде, что случается, когда нет льдов и почему-либо бывает невозможно использовать сушу.

Давний и неумеренный промысел моржей, естественно, не мог не сказаться на поголовье животных (а размножаются они медленно). Однако в последние десятилетия запасы моржей на северо-востоке СССР начинают восстанавливаться, чему способствовали меры по их охране, принятые как в нашей стране, так и за рубежом. Поскольку крупнейшие - не только в СССР, но, возможно, и в мире - залежки моржей располагаются на острове Врангеля и на льдах у его побережий, он играет важную роль в сохранении этих интересных и ценных животных.

Был конец мая 1964 года. Наш балок стоял на краю самого большого на острове гусиного гнездовья, на склоне горы Тундровой. Мы приехали сюда до появления гусей и теперь встречали их, наблюдали, как стаи, одна за одной, подлетали с востока, переваливали через горный хребет и, снизившись, начинали кружиться над гнездовьем.

Прилетевшие птицы держались парами и стремились сразу же занять себе участок. Многие старые гнезда еще были скрыты под снегом, мест явно не хватало, и дело не обходилось без потасовок. Часто можно было видеть, как гусак, хозяин территории, расправляется с новым претендентом на нее. Распустив крылья и низко пригнув голову, он со всех ног бросался к чужаку. Иногда хватало и этого, но порой разыгрывались настоящие баталии. То один, то другой гусак щипал противника за "загривок", бил его крыльями. В воздухе, как снежные хлопья, летели мелкие белые перышки.

Бездомным парам не оставалось ничего другого, как ждать, пока растает снег. Они объединялись в стаи и пока паслись по склонам гор; местами вся дерновина здесь была расщипана и "вспахана" гусиными клювами. Те пары, которым удавалось обосноваться, тут же приступали к очистке гнезд от старой подстилки: благодаря этому место для нового гнезда скорее просыхало, почва быстрее оттаивала и прогревалась. Третьего июня во многих гнездах уже появились первые яйца.

Солнце, казалось бы, совершенно одинаково светило круглые сутки, и тем не менее в природе существовал определенный распорядок. В дневные часы в колонии становилось гораздо шумнее, чаще случались потасовки: птицы еще более нетерпимо относились к конкурентам, и в схватках теперь участвовали не только гусаки, но и гусыни. Много птиц было видно в воздухе, чаще и громче пели пуночки и лапландские подорожники. Ночью птицы затихали, зато активнее становились разорители птичьих гнезд - песцы.

Двадцатого июня к середине дня небо затянули тучи, задул ветер, из-за гор поползли серые клубы тумана. Прошло немного времени, и пушистыми, рыхлыми хлопьями повалил снег. К вечеру он уже покрывал землю слоем толщиной двадцать-тридцать сантиметров. На следующее утро похолодало еще сильнее. Снег продолжал идти, хотя на земле его как будто не прибавлялось: снеговой покров оседал и становился плотнее. Гнездовье покрывалось сплошной снежной пеленой. Если не считать тех птиц, что изредка пролетали над долиной, гусей не было видно.

"Неужели они замерзли?" - подумалось мне. Но все оказалось не так страшно. У каждого гнезда из продухов, выглядывали клювы, из-под моих ног, раскидывая снежные комья, взлетали птицы. Яйца в гнездах были теплые, значит, гусыни продолжают их насиживать. Когда через день снег стаял, жизнь на гнездовье продолжалась обычным порядком. Пострадали лишь мелкие птахи. Померзли яйца у лапландских подорожников, пуночек, и некоторые из них вскоре стали устраивать новые гнезда...

Мы жили среди гусей, постоянно видели вокруг множество птиц и все же как-то недооценивали общие масштабы гнездовья. Но однажды, когда я оказался на перевале, грандиозность открывшейся панорамы меня поразила. "Общежитие" заполняло громадную долину и всюду упиралось в горные хребты (площадь гнездовья в тот год, по нашим подсчетам, составляла около ста квадратных километров). Сверху оно казалось безбрежным озером, поверхность которого рябили крылья тысяч перелетавших гусей. Однако, присмотревшись, можно было заметить, что густота колоний не везде одинакова: самые плотные поселения располагались на участках, раньше других освободившихся от снега, и белые пятна скоплений пернатых перемежались с зеленеющими пустотами.

В конце июня на гнездовье начали встречаться большие белые перья. Бросалось в глаза, что птицам стало труднее взлетать, что на крыльях у них появляются просветы. У гусей начиналась линька. С каждым днем крылья птиц все редели, а к середине июля они растеряли все маховые перья, летать не могли и при опасности спасались бегством.

В июле произошло важное событие в жизни птиц: начали вылупляться гусята. В один из первых июльских дней я шел по гнездовью. Гуси теперь подпускали к себе почти вплотную и редко взлетали при моем приближении, предпочитая не спеша отходить. Нагнувшись над одним из гнезд, я услышал попискивание. На яйцах скорлупа была еще целой, но в каждом из них уже "просился на волю" будущий гусь. Следующей ночью необычный писк и новые интонации в голосах взрослых птиц разбудили меня. Выглянув из балка, я увидел, как в сопровождении родителей катятся золотисто-серые пуховые шарики. Эти гусята были уже на воле...

Колония распадалась буквально на глазах. Брошенных гнезд с каждым днем становилось все больше. Седьмого и восьмого июля из колонии ушла основная масса птиц, а к вечеру следующего дня гнездовье почти совсем опустело. Гуси отправлялись на север, северо-восток и восток, не придерживаясь каких-либо зримых ориентиров. В пути семьи объединялись в стайки, те в свою очередь постепенно вырастали в стаи. Нескончаемым потоком птицы - "и стар и млад" - шли в тундру Академии. Здесь птицы находили лучшие пастбища. У воды, на берегах рек и озер, они чувствовали себя в большей безопасности.

Постепенно подошла середина августа. Взрослые гуси вновь стали летать, молодые подрастали. Едва они освобождались от пуха, как оказывались покрытыми хотя и серыми, но настоящими перьями. Удлинялись их крылья, и юнцы пытались пустить их в ход: они часто хлопали ими, пробовали подлетывать, а некоторые даже летали, хотя и неуверенно, низко, над землей или водой. Крепнувшая с каждым днем уверенность в своих силах явно доставляла им удовлетворение. Они взлетали, не принуждаемые к тому какой-либо опасностью, и, опустившись на землю, издавали победные, торжествующие крики.

Во второй половине августа солнце стало заходить за горизонт. По утрам' склоны холмов седели от инея, лужи подергивались звонкой корочкой льда. Но с восходом солнца холмы вновь рыжели, лед на лужах исчезал. Так длилось до двадцать четвертого августа. В это утро иней не стаял, посыпался сухой мелкий снег. Снежинки падали на подмерзшую землю, и ветер сносил их в овраги, подгребал к камням, к задубевшим от стужи кустикам травы. Стаи улетающих гусей были видны и раньше, но сегодня слышался непрестанный гусиный крик. Пернатые странники слали свой последний привет родине...

Белый гусь такой же "коренной полярник", как и белый медведь. У этой птицы много интересных, а подчас даже и необычных биологических особенностей, без которых она вряд ли смогла бы существовать в Арктике. Гуси стремятся предельно использовать здешнее короткое лето, выгадывая не только дни, но и часы. Нередко они откладывают яйца там, где останавливаются пролетные стаи, еще не долетев до мест гнездовий. Срок насиживания у них необычайно короток - всего двадцать один-двадцать два дня, в то время как у гусей других видов оно длится не менее двадцати пяти дней. Очень быстро и бурно протекают у них линька, рост и развитие птенцов. У большинства видов гусей старые и молодые, еще не размножающиеся птицы линяют в разное время, а у белых гусей - почти одновременно, благодаря чему этот период у них сильно укорачивается. Им приходится тщательно оберегать яйца от переохлаждения. Поэтому после начала кладки они обильнее, чем другие гуси, выстилают свои гнезда растительной ветошью, а позже и пухом-лучшим природным теплоизолятором. Поражает, наконец, удивительная неприхотливость белых гусей: они могут потреблять в пищу почти весь скудный набор растений, который "предъявляет в их распоряжение" северная природа.

Белые гуси подчас селятся небольшими колониями, а иногда даже и отдельными парами, совместно с черными казарками или гагами, но, как правило, вблизи гнезд белых сов. Однако подавляющее большинство их размножается здесь в крупных густонаселенных колониях. И это, конечно, не случайно: совместное гнездование вообще характерно для птиц полярных стран. И в том и в другом случае усилия гусей направлены в основном на то, чтобы защищать гнезда от хищников, в первую очередь от песцов. Как выяснилось, обитатели центральных, наиболее густонаселенных участков колоний терпят от хищников самый маленький урон: в тесном "общежитии" врагу гораздо труднее найти поживу и подобраться незамеченным. На его пути гораздо чаще встретится гусак, который не только отгонит грабителя от своего гнезда, но и тревожным криком обратит на него внимание соседей. Характерно, что даже при распадении колоний песцы и поморники чаще и с большим успехом атакуют именно окраины стай, где скопления птиц не столь густы. Немаловажно также, что гуси, как и обитатели птичьих базаров, при колониальном гнездовании как бы взаимно подгоняют друг друга к кладке и более полноценно используют полярное лето. В густонаселенных колониях яйца в гнездах появляются почти одновременно, почти в одни и те же сроки выводятся, обсыхают и покидают гнезда птенцы. В разреженных поселениях яйцекладка заметно растягивается и часть гусят запаздывает с появлением на свет...

Около двухсот лет назад эти птицы не были редкостью на всем побережье от Чукотского полуострова до Таймыра и даже, возможно, до низовьев Оби, на протяжении по крайней мере пяти тысяч километров. Однако за последующие сто лет птицы на материке почти полностью исчезли. Известно, что к 20-м годам XIX века они перевелись в низовьях Индигирки и Колымы, на Новосибирских островах. Некоторое время их прибежищем еще оставались низовья реки Алазеи, но к 50-м годам прошлого века гуси перестали гнездиться и здесь.

Что случилось с колониями сибирских белых гусей, что было причиной их исчезновения - неизвестно. Можно лишь предполагать, что на их судьбе пагубно сказались колонизация европейцами Дальнего Запада Северной Америки - традиционной области зимовки этих птиц - и, следовательно, массовая охота на них, а также распашка переселенцами североамериканских прерий - зимних пастбищ гусей. Так или иначе, но в пределах Евразии белые гуси сохранились и регулярно в больших количествах размножаются лишь на острове Врангеля.

В августе 1926 года пятьдесят девять человек, в основном эскимосы, высадились на острове Врангеля. Три долгих года возглавлял этот небольшой коллектив, делил со своими подчиненными и друзьями радость и горе, был первым "советским губернатором острова" Георгий Алексеевич Ушаков. Временами колонистам приходилось очень тяжело. Нужно было преодолевать морозы и метели, голод и болезни и, быть может, самое трудное - предрассудки в человеческом сознании. Но колония оправдала возлагавшиеся на нее надежды. Заготовленные факторией шкуры песцов и медведей, моржовые и мамонтовые бивни помогли с лихвой покрыть все расходы, связанные с ее организацией, а главное, на острове прочно обосновалось советское поселение.

На полярной станции острова теперь продолжаются начатые в 1926 году наблюдения за погодой и снежным покровом, за морскими водами и льдами. Несколько десятилетий русские и украинцы, местные охотники-эскимосы и чукчи добывали здесь пушного и морского зверя, занимались разведением северных оленей. "Столицей" острова давно уже стал поселок Ушаковский, и на трех его улицах разместились обыкновенные двухквартирные деревянные дома. Недалеко вырос городок полярной станции, а в Ушаковском открылись и работают больница и школа, клуб, магазин, почта.

В 1976 году на острове Врангеля был организован государственный заповедник (с 1960 года здесь существовал охотничий заказник). С тех пор белые медведи и белые гуси, залежки моржей и птичьи базары находятся под человеческой опекой, а местные охотники - те, кому особенно полюбился остров, - стали работать в заповеднике, они несут службу по охране островной природы, помогают научным сотрудникам проводить наблюдения и ставить опыты.

Этот заповедник еще молод, но постепенно он набирает силы, растет его научный авторитет. Вместе с тем не ослабевает и ставший уже традиционным интерес к острову, к его природе со стороны ученых Москвы и Ленинграда, Новосибирска и Магадана. Как и прежде, каждый год сюда приезжает то одна, то несколько экспедиций.

Бывая время от времени на острове, одновременно видишь и старое, и много нового. Все также окутывают его летом туманы, а зимой бушует пурга, мороз леденит кровь. Где-то далеко отсюда, в тиши архитектурных мастерских, уже не один год разрабатываются проекты постройки новой "столицы" острова - центральной усадьбы заповедника - со светлыми, просторными и хорошо оборудованными лабораториями, уютными квартирами для сотрудников, не только с новым клубом, но и со спортивным залом, оранжереями - словом, всеми теми удобствами для жизни и работы, которыми располагают люди на материке. Как считают проектировщики, такой современный поселок нужно строить в бухте Сомнительной - километрах в семидесяти от старого поселка, - где не бывает ураганных ветров, не так часты туманы, легче обеспечить людей водой.

Пока же островитянам продолжают верой и правдой служить все те же домики Ушаковского, и все так же по самые крыши заносит их зимой снегом. Но вот - новое. Почти перевелись на острове упряжные собаки. Не стоят в поселке прислоненные к домам нарты, не слышно уже былого хора собачьих голосов, некому стало затевать шумные потасовки. Несколько упряжек держит лишь кое-кто из стариков либо, наоборот, энтузиасты среди молодежи - наиболее рьяные приверженцы "классических" северных традиций. Упряжных собак на острове, как, впрочем, и всюду на Севере, сменили мотонарты. И теперь треск их моторов, выплеснутые ими шлейфы сизого дыма, замысловатые переплетения следов гусениц стали едва ли не главной местной приметой.

И это, конечно, не единственные перемены. Поскольку здесь больше не ездят на собаках, у островитян отпала забота о собачьем корме. Нет к тому же теперь нужды и в моржовых шкурах, не говоря уже о кишках, костях и обо всём прочем. Тем самым прекратился промысел моржей (это следует и из статуса заповедника). Выветрился поэтому острый запах копальхена в тех домах, где живут эскимосы и чукчи. А привыкшим к этому деликатесу старикам его иной раз привозят или присылают родные или знакомые с материка. Сильно изменились за эти годы островные эскимосы и чукчи также внешне. Редко кого увидишь теперь в настоящих торбазах, тем более сшитых моржовыми или оленьими сухожилиями, мужчину в кухлянке или женщину в керкере - традиционном комбинезоне. Все они, как правило, одеваются "по-городскому" и даже в дорогу берут с собой полушубок или тулуп, сшитые на материке, на меховой фабрике. Зато кое-кто из приезжих, опять-таки молодежь, пытается возродить местные традиции и щеголяет в меховой одежде, хотя, быть может, сшитой и не по всем правилам.

Да и знакомые лица встречаешь здесь все реже. Кто-то переехал жить на материк. Это те, кто особенно привык к охоте, или старики, у кого на материке есть родня. Кого-то уже нет в живых. В 1978 году умер мой спутник по санным походам, старейший островитянин, Василий Алексеевич Нанаун. Он был последним из переселенцев, приехавших сюда в 1926 году вместе с Г. А. Ушаковым. И хотя вся его жизнь прошла на острове, была она яркой и богатой событиями. Начать хотя бы с того, что период его возмужания (а приехал Он сюда подростком) пришелся на годы работы на острове Ушакова (это из уважения к нему Вася "взял" себе его отчество), и Георгий Алексеевич оказал большое влияние на формирование духовного мира Нанауна. На всю жизнь сохранил он теплые воспоминания о своем умилеке (начальнике) и большом друге. И бывший умилек тоже нередко вспоминал о Василии.

- Как живут островитяне, как Нанаун? - первым делом спрашивал меня Георгий Алексеевич после каждого моего возвращения с острова.

Бережно хранил Нанаун и то письмо, которое послал ему Ушаков незадолго до своей кончины. Вот часть этого письма:

"Здравствуй Нанаун! Здравствуй дорогой друг! Ко мне зашел товарищ перед своим отъездом на остров Врангеля, и я пользуюсь случаем, чтобы послать тебе привет.

Делаю это с большой охотой, так как, по его словам, ты все еще помнишь меня. А ведь всякому приятно, что где-то на краю земли есть друг, который тебя иногда вспоминает, и что есть чем вспомнить далекие годы. Вместе с тем мне грустно, потому что из всех переселенцев, уехавших со мной на остров Врангеля, остался ты один. И сейчас, когда я мысленно разговариваю с тобой, передо мной как живые стоят образы тех друзей, с которыми пришлось делить радости и печали в первые годы жизни на острове. А остров Врангеля и годы, проведенные на нем, хорошо запомнились.

И теперь мне часто кажется, что я отчетливо слышу голоса всех друзей, когда вспоминаю нашу жизнь.

Время летит. Прошло много лет. Я состарился. Да и ты уже не молодой. Жизнь - и моя, и твоя - прошла в борьбе за Арктику, и мне кажется, что оба мы можем быть довольны результатами, так как трудились честно и делали все, что могли. Теперь идут новые, молодые люди. Они с новыми силами и новыми средствами продолжают то, что мы начали много лет назад. Можно пожелать им только успеха..."

Действительно, Нанаун трудился честно и делал все, что мог. Еще юношей он стал самостоятельно охотиться на песца и морского зверя. Был спутником по санным походам другого начальника острова-А. И. Минеева, сменившего Ушакова. Когда в этом появилась необходимость, Нанаун освоил специальность механика и работал на полярной станции. Потом - опять охотник, даже один из лучших на острове, и председатель охотничьей артели. Многие годы он был здесь представителем Советской власти - местные жители избирали его депутатом островного Совета, был он участником многих экспедиций по этой суше и очевидцем множества происходивших здесь событий, уважаемым, приятным и просто хорошим человеком.

Заметно постарел и поседел Ваня Ульвелькот - теперь он уже пенсионер. Впрочем, душа у Вани по-прежнему молода, все также любит он и ценит шутку. Верен Ульвелькот и своим четвероногим помощникам. Он здесь один из тех немногих, кто не расстается с собачьей упряжкой. Стареют, конечно, и другие островитяне. Но подрастает и молодежь. В 1982 году в конторе заповедника меня знакомили со складным черноглазым парнем, одетым "по-городскому" и даже модно. Однако в его лице я сразу уловил что-то давно знакомое. Это был Лева Нанаун, сын Василия; я знал его еще вихрастым непоседливым мальчуганом. Лева работает в заповеднике механиком, работает хорошо, и им довольны. Словом, как и писал Г. А. Ушаков, "теперь идут новые, молодые люди".

Каждый раз, когда улетаешь с острова Врангеля и его контуры постепенно тают в далекой дымке, становится грустно, приходит чувство утраты, словно расстаешься со старым другом.

Хорошо, что есть этот остров!