II

Получив высшее образование, летом 1937 года Сомов был направлен по разверстке в Центральный институт погоды. Он должен был создать морской сектор для обслуживания народного хозяйства гидрологическими прогнозами на всех морях страны. Пришлось вплотную заняться ледовым режимом наших арктических морей, чтобы подготовить долгосрочный ледовый прогноз по всей трассе Северного морского пути на навигацию 1938 года.

Самый первый ледовый прогноз в нашей стране был дан в 1923 году профессором В. Ю. Визе для Баренцева моря. Накануне своего плавания на «Сибирякове» Визе занялся прогнозом и для остальных арктических морей нашей державы. Опыт пока еще был весьма не велик.

Названные нами выше научные статьи Сомова рождались в прямой связи с необходимостью решать практические задачи. Молодой ученый собрал и исследовал все материалы, сколько-нибудь относящиеся к делу. Он не раз выражал убеждение в том, что ледовые прогнозы зависят и от прогнозов погоды, что без теснейшего контакта с метеорологами такая работа осложнена необычайно. Ее успех затрудняет и примитивная техника исследований и наблюдений, их количественная бедность. Сплошная область неизвестного!

А жизнь не хотела ждать, она торопила. Долгосрочный ледовый прогноз по всей трассе Северного морского пути, шутка сказать! Очень ответственно и очень трудно. А разве легче четверке ученых, решившихся дрейфовать на льдине по Северному Ледовитому океану! Он, Сомов, тоскует о нехватке буев, — а эта четверка плавает невесть где и делает замеры, исследования в воздухе, на льду, подо льдом...

Для выполнения полученного задания Сомов привлек своего друга Ивана Гавриловича Овчинникова, окончившего тот же Гидрометеорологический институт, талантливого человека изумительной душевной чистоты. Овчинников уже зарекомендовал себя как многообещающий молодой океанолог. На его научные труды ссылался не только Сомов, но и сам профессор Зубов. Это и понятно: гордость и счастье настоящего ученого не в том, чтобы подмять слабейшего, а в том, чтобы вокруг, вблизи расцветал целый сад новых талантов!

Михаил Михайлович, мало заботившийся о своем архиве, сохранил пачку интереснейших писем Овчинникова, которого нежно называл Ванюшка. В них зримо виден молодой, энергичный, брызжущий юмором человек, полный замыслов и счастливых идей. Всем им жилось тогда трудновато материально, бытовые сложности обступали. Но никогда мелочи быта не выползали на первый план. Люди жили любимым делом, интересами науки.

Между друзьями было полное родство душ, они говорили сходным языком, шутили в одном ключе, понимали друг друга с -полуслова. Обоих ожидало блестящее будущее.

Кто мог предвидеть Жесточайшие удары Великой Отечественной войны и то, что в 1942 году самолет, на котором будет лететь Овчинников, погибнет, сбитый фашистами в Арктике! А чемодан с вещами Ивана и страшное известие о его гибели доставит молодой вдове Сомов...

В 1937 году никто этого знать еще не мог. Жизнь кипела, сила играла в молодых умах. «Мы разделили с ним Арктику пополам, — рассказывал Сомов. — Я взял себе западный район, то есть Карское море и море Лаптевых, Овчинников — восточный район с его морями Восточно-Сибирским и Чукотским... Используя все наличные материалы и дружно помогая друг другу, мы принялись за работу с таким рвением, что худо ли, бедно ли, но к назначенному сроку положили на стол директора готовый, достаточно конкретно сформулированный прогноз».

Потом Сомов докладывал этот прогноз на Межведомственном бюро. Среди тех, кто его слушал и одобрил, были основоположники теории ледовых прогнозов профессора Зубов и Визе. На этом заседании приняли много конкретных предложений и среди них зубовское — об участии гидрологов-ледовиков в авиаразведке. Согласился с этим и присутствовавший начальник Управления полярной авиации Герой Советского Союза И. П. Мазурук.

Сомов поступил в распоряжение Главсевморпути и был срочно отправлен на место будущей работы. Он выехал, не получив никаких конкретных указаний, потому что среди окружающих его людей не удалось найти ни одного человека, который собственными глазами видел бы лед с самолета. В Красноярске, встретившись с авиаторами, он убедился в том, что полученное им в Москве обмундирование никуда не годится, что летать придется на гидросамолете и вместо валенок лучше иметь болотные сапоги.

В ожидании самолета Сомов поселился в гостинице на острове Молокова, расположенном между широкими берегами Енисея. Она была заполнена молодым народом — летным составом и аэродромными работниками с их семьями.

Здесь зародилась дружба Михаила Михайловича с полярными пилотами, бортмеханиками, радистами, штурманами. Среда эта надолго стала для него родной, а многие ее представители — настоящими друзьями. С их помощью он хорошо изучил «Дарью» — так фамильярно назывался у них гидросамолет Дорнье-Валь, экипаж которого состоял из шести человек.

Летающая лодка, подобие сигары, закрыта сверху палубой из гофрированного дюраля. В ней пилоты и гидролог-наблюдатель сидят, высунувшись наружу из прорезанных люков, защищенные лишь небольшими целлулоидными козырьками... Место пилотов было еще кое-как оборудовано, гидролог же помещался сзади, на месте стрелка-радиста, в условиях более тяжелых. Жесткое, без спинки, откидное сиденье. Козырек защищает только от непосредственного удара струи воздуха, но не спасает от жестокого обдувания со всех сторон обтекающими струями. Гидрологу достается и мощная струя, отбрасываемая назад пропеллером. Два мотора ревут в самые уши.

Когда Сомов, впервые в жизни поднявшись в воздух, рискнул высунуться из люка, он тотчас выбыл из строя: захлебнулся ветром, заслезились глаза, окоченел. Ветер рвал до боли волосы, выворачивал плотно сжатые губы. Дуло не только спереди, но и со всех сторон. За спиной ветер надувал меховую рубашку, как парус.

Но дела ради надо ко всему приспособиться, привыкнуть, и он привык. Научился бегло определять характер льдов под крылом, не путать снежницы с разводьями. Лед блинчатый, капитальный, паковый, торосы, ропаки, ледяная каша, ледяные поля, разреженный лед... До сих пор он видел их в основном да фотографиях. Учился быстро прикидывать на глаз балльность льда и размеры занимаемого им пространства и наносить его на карту, условными обозначениями. В ту пору методика нанесения на карту визуальных наблюдений еще не была разработана. Гидролог в сущности летал в качестве летчика-наблюдателя.

Авиаторы полюбили молодого гидролога преданно и крепко. Он делил с ними трудности авралов на остановках и вынужденных посадках, помогал чехлить самолет, опустившийся на воду, заправлять его, — на раскисшем мысе Стерлегова, например, это было чрезвычайно трудно.

В знак высшего доверия пилоты Богданов и Каминский обучили его водить самолет, предлагали научить делать посадку... Молодой Сомов испытывал большое удовольствие, когда машина, заменившая человеку крылья, слушалась его сильных рук. Любовь к физическому труду, привитая отцом, облегчила адаптацию, приспособление к работе в весьма необычных условиях. Науку самолетовождения он, конечно, до конца не освоил, но уважение к труду полярных летчиков осталось у него навсегда.

Великая вещь — самолет! Он сделал доступным пространства за полярным кругом, он помогает почувствовать огромность нашей земли. Сомов впервые с большой высоты увидел величие сибирской тайги. Полноводный Енисей, Игарка, Дудинка с ее обычно отвратительной погодой... И наконец место назначения — остров Диксон, с 1916 года ставший форпостом полярных исследований. На Диксоне Сомов впервые познал то, что было характерной чертой полярного быта и что полярники шутя называли «арктический социализм»: здесь бесплатно кормили, предоставляли ночлег. Снабжали хорошими папиросами, топили баню — и не брали за это ни копейки.

Диксон на первых порах ошарашил: вот так Арктика! Несколько деревянных домиков, мачта, которая с самолета кажется вязальной спицей... Мокрая тундра, где ноги вязнут по щиколотку, а следы тотчас же заполняются водой. Лужи там не просыхали, с холодного моря часто наползал туман.

Огорчила и грязь в помещении, где пришлось ночевать. После идеальной домашней чистоты ее нельзя было не заметить. Неужели это неизбежно — такие полы, такой умывальник? Нет! Чтобы долго жить и работать в Арктике, надо заранее обеспечить опрятность и чистоту во всех помещениях. Он решил это про себя тогда же и не забывал в дальнейшем.

Вскоре Сомов перебазировался в устье реки Таймыры. Первые шаги ледового наблюдателя он сделал с помощью пилота В. М. Махоткина, к которому до конца жизни сохранил теплое товарищеское чувство. И сразу же понял: героика полярной авиации — в ее трудовых буднях, а не в щекочущих нервы исключительных эпизодах. За словом «подвиг» стоит огромный, подчас неимоверный труд. Сам он к такому труду был вполне подготовлен.

Творческие муки над составлением ледовых карт и ледовых прогнозов не прошли бесследно — в те годы даже кратковременный опыт такого рода был большой ценностью. А личные качества Михаила Михайловича, его склонность к аналитическому мышлению, его знания, щедрая работоспособность и открытость, умение дружить с людьми создали ему и здесь авторитет за сравнительно короткий срок.

Выполнив порученное задание, он вернулся и по договоренности с руководством Главсевморпути и Гидромет-службы в марте 1939 года был переведен на работу в Арктический институт (ныне ААНИИ) в должности старшего гидролога.

Через три месяца, летом, Сомов был вызван к директору Арктического института папанинцу Е. К. Федорову. В кабинете находился также заместитель начальника Штаба морских операций Западного района Арктики А. И. Минеев, что было неспроста. Он подбирал работников Штаба. Сомов был смущен, когда ему предложили ехать гидрологом в Штаб морских операций. Предложение было лестным — каждый гидролог обрадовался бы такой перспективе. Сомов замялся. Он не жеманился, такого за ним не водилось. Смутился же он потому, что понимал всю важность этой работы и всю меру ответственности. Готов ли он к этому?

Минеев не ошибся в выборе. Он подбодрил Сомова, сказав, что весь Штаб морских операций во главе с И. Д. Папаниным будет принимать непосредственное участие в руководстве морскими операциями тоже впервые. Речь шла о первой в истории проводке каравана судов по Северному морскому пути с запада на восток и обратно в течение одной навигации. Штаб морских операций под руководством Папанина размещался на ледоколе «И. Сталин».

Освоить Северный морской путь люди мечтали давно. Для России эта проблема была особенно важной. Она открывала большие экономические возможности. Самые разные люди отдавали ее решению всю силу ума. Это были и адмирал С. О. Макаров, и Д. И. Менделеев, и никем не поддержанный энтузиаст идеи о Северном морском пути золотопромышленник М. К. Сидоров.

Северный морской путь, по которому Сомову предстояло пройти, помнил многое. Помнил он экспедицию Отто Юльевича Шмидта на «А. Сибирякове», который, сломав во льдах лопасти гребного винта, шел в океане под брезентовыми парусами и все же выполнил задание. Помнил эпопею повторившего рейс «А. Сибирякова» «Челюскина», спасение летчиками людей. Именно тогда ЦИК СССР учредил звание Героя Советского Союза; первыми это звание получили полярные летчики.

Не менее важным, чем научные итоги, был всемирный резонанс этой эпопеи, показавшей преимущества советского строя. Датский моряк Шамкинг, оставленный у берегов Аляски на произвол судьбы после кораблекрушения и спасшийся благодаря счастливой случайности, сказал по поводу челюскинцев: «Можно завидовать стране, имеющей таких героев, и можно завидовать героям, имеющим такую отчизну».

Наука должна служить людям, помогать в решении хозяйственных задач. Прежде наши корабли из Мурманска или Архангельска могли попасть на Дальний Восток только через теплые моря. Но если фасад страны выходит на Северный Ледовитый океан, не следует ли создать там «хорошо укатанную» дорогу?

Михаил Михайлович понимал, что за освоение Арктики заплачено бесчисленным множеством человеческих жизней, притом часто жизней исключительно одаренных представителей человечества. Понимал он, что дело не только в уровне современной техники. Замечательный ледокольный корабль «Ермак» вел его изобретатель адмирал Макаров, и лучшего руководителя трудно было себе представить. Однако лишь в условиях Советской власти, когда на смену одиночкам-энтузиастам пришли государственная забота, государственные средства, пришли коллективы ученых, — только теперь проблема освоения Северного морского пути получила реальную базу. И не последнюю роль тут играет наука, изучение ледового режима арктических морей, поскольку лед — основное препятствие для плавания этим путем.

Наблюдение за состоянием льда, ответственность за ледовые прогнозы, краткосрочные и долгосрочные, в этом походе возложили на Михаила Михайловича Сомова.

В отличие от предыдущих экспедиционных рейсов головной ледокол «И. Сталин» должен был не только вовремя провести на восток караваны грузовых судов, но и вернуться в ту же навигацию. Надо было получше изучить и освоить возможные варианты продвижения, ближе познакомиться с нравами льдов на этом пути и отправиться с ними, научиться прогнозировать ледовую и метеорологическую обстановку. Надо было решить сложный и ответственный вопрос о крайних сроках выхода судов из Енисея.

Сомов прибыл с «приданным» — последним ледовым прогнозом, копиями прогнозов предыдущих лет, нужными картами. В рабочей каюте он построил по собственным чертежам некое сооружение, названное насмешниками «комод», и целые дни проводил возле него. Прогнозы его оправдывались, и рейс в итоге завершился успешно. Но сколько труда пришлось приложить для этого! И не ему одному. За погодные прогнозы отвечал его товарищ, Д. А. Дрогайцев. Его работа была не менее удачна, и Сомов не упускал случая сказать об этом.

Задача — угадать наперед поведение льда, состояние его на протяжении всего Северного морского пути — была не из легких. Во время плавания Сомов подолгу наблюдал лед, процесс ледообразования. У Югорского Шара Папанин обратил его внимание на то, что тонкий слой льда появляется на воде даже при плюсовой температуре воздуха. Сомов задумался над этим. 30 июля он записывает в дневнике:

«Вновь имело место явление, отмеченное Папаниным в Юшаре. При положительной температуре воды и воздуха, при полном штиле, почти ясном небе и исключительной видимости на поверхности воды образовалась корка молодого льда.

На этот раз удалось провести некоторые наблюдения. Со спущенного парадного трапа я измерил температуру воды обычным приемом, т. е. опустив термометр в воду примерно на половину его длины. Отсчет показал +0,6. Затем, благодаря полному штилю, удалось осторожно погрузить термометр в воду так, что погружены были лишь слегка отверстия резервуара оправы. Этим достигалось то, что резервуар заполнялся водою самого тонкого поверхностного слоя. Отсчет показал — 0,5. Наблюдения, повторенные неоднократно, показали тот же самый результат».

Сомов наносил на карту радиограммы — донесения пилотов, занимавшихся ледовой разведкой. Часто они бывали неясными, даже путаными. В чем причина? Как это исправить? Михаил Михайлович не раз задумывался над этим. В своем мемуарном очерке «По Северному морскому пути» он рассказал о том, как эти недоразумения выяснились и были сняты. Ледокол прибыл в бухту Тике и:

«На берегу я впервые познакомился с одной из наиболее ярких фигур в полярной авиации, завоевавшей себе уже тогда широкую известность, — с полярным летчиком И. И. Черевичным. Знакомство наше состоялось при несколько своеобразных обстоятельствах. Началось оно примерно с такого разговора:

— Скажите, вы со «Сталина»?

- Да.

— Вы из Штаба?

— Да, из Штаба.

— Скажите, что за дурак сидит у вас там в Штабе и не может разобраться в наших донесениях?

У меня сразу же закралось сомнение в том, что Черевичный случайно подошел с этим вопросом именно ко мне и не справился предварительно у кого-нибудь из приехавших гидрологов. Решил, должно быть, что такая форма будет наиболее деликатной для изъяснения всего того, что он думает по поводу незадачливого штабного гидролога. Я прекрасно знал, что Черевичный принимает в составлении донесений самое активное участие, поэтому меня неудержимо подмывало в тон ему ответить:

«Я только что хотел задать вам аналогичный вопрос. Какому безграмотному дураку из своего экипажа вы доверяете составление донесения? И почему вы их подписываете не читая?»

Но я сдержался и вместо этого по возможности спокойно произнес:

— Все без исключения донесения об авиаразведках, поступающие в Штаб, в том числе и ваши, обрабатываю я. Разобраться в последних ваших двух путаных донесениях не смог я. Так что судя по всему я и являюсь тем самым лицом, которым вы интересуетесь.

Наступила длинная неловкая пауза.

Штурман В. И. Аккуратов, хорошо знавший меня еще по 1938 году, подошел весьма кстати.

— А! Так это вы в штабе гидрологом? — удивился н. — Очень удачно, что мы наконец встретились. Сейчас месте разберемся во всех наших недоразумениях.

Не откладывая, мы с ним прошли к рации, разыскали последние донесения и разобрали неясные места. Без особого труда удалось выяснить, что наше взаимное непонимание вызвали досадные искажения, вкравшиеся в донесения при передаче по радио. Аккуратов охотно согласился с тем, что в таком виде, в каком я получил донесение, я действительно мог в нем многого не понять. Я со своей стороны согласился с тем, что в подлиннике их донесения, хранящемся на рации, все изложено более или менее ясно. Словом, встреча наша закончилась, как говорится, в дружеской атмосфере полного взаимопонимания».

Можно добавить: Сомов и Черевичный стали настоящими друзьями. В дальнейшем их еще более сблизила совместная работа и в Арктике, и в Первой Советской антарктической экспедиции. Весть о кончине Ивана Ивановича Черевичного Сомов воспринял как тяжелую личную утрату...

В плавании 1939 года Михаил Михайлович приобрел ценный опыт не только в профессиональном отношении. В полярных экспедициях не менее важны те человеческие свойства, которые делают ученого признанным, уважаемым руководителем, которые привлекают, привязывают к нему товарищей, и в итоге коллектив становится сплоченным, готовым к любым испытаниям.

Многое дали ему в этом плавании примеры стиля работы руководителей Штаба морских операций. Думается, что кое-чему научило молодого полярника и общение с капитаном ледокола «И. Сталин» Михаилом Прокофьевичем Белоусовым. Сомов всегда тепло вспоминал о нем и остро переживал его кончину.

12 сентября флагманский ледокол, проделав весь запланированный путь, прибыл в порт Диксон. Остаток пути до Мурманска стал лишь необходимой формальностью. Плавание завершилось полной удачей.

Папанин и Минеев были довольны своим научным консультантом, молодым гидрологом Сомовым. Он и сам испытывал ощущение счастья, становясь постепенно опытнее и увереннее. Однако новые успехи не ослабили в нем самокритичного к себе отношения, и это стало залогом дальнейшего роста ученого.

Воспоминания об этом походе остались с ним навсегда. Северные ветры, восточные ветры... Пускать ли караван судов в щель между берегом и тяжелым ледяным массивом, буквально «висящим на ветрах»? Выйдем ли своевременно, минуя ледяные поля, на чистую воду обширной Ямальской полыньи? А мыс Челюскина! Караван прошел его на шесть суток раньше намеченных сроков. Только успели проскочить залив Вилькицкого, как узкая щель воды вдоль берега наглухо захлопнулась. Ветры перешли к западным румбам, массив льда прижался к самому берегу. И так на протяжении всего пути.

Работы в походе было невпроворот, самой разнообразной. Но Сомов рассуждал так: всякая работа, как бы она ни была утомительна и скучна, приносит глубокое моральное удовлетворение, если дает ощутимые результаты. И работал. Не считаясь со временем, не щадя физических сил.

Можно сказать: он был таким от природы. Но мы не ошибемся, если объясним эти черты и влиянием примера отца. Их связывало не только родство, но и большая духовная близость. Отец не переставал следить за научными успехами сына, радоваться тому, что Зубов с великой охотой взял его себе в аспиранты!

Отец, Михаил Павлович, всегда был занят, поглощен большими собственными научными заботами и обязанностями. С 1932 года он жил и трудился в Мурманске. Случай написать сыну выдавался не часто, иногда этому способствовало вынужденное из-за болезни безделье. Сохранилось письмо Михаила Павловича к сыну из Мурманска от 25 декабря 1939 года. Он делился своей идеей — определять границы Баренцева моря по обтекающим его с запада, севера, юга и востока ветвям атлантического течения. Приводил аргументы, объяснял значение своей идеи для рыбного промысла и взволнованно спрашивал, что думают об этом гидрологи-географы, в частности Николай Николаевич Зубов...

«Как видишь, моя болезнь не только не сбила меня с ног, а, наоборот, наполнила новой энергией и жаждой работать. Не смейся надо мной, но я начал увлекаться физикой атомного ядра (я страшно отстал за эти годы)».

Так пишут товарищу, равному. И сколько сходства видишь в характерах отца и сына даже на основании одного такого письма! Привычка иронизировать над собой, подмечать собственные слабости целиком перешла от отца к сыну. Необычайная скромность Михаила Михайловича и позднее не позволяла ему распространяться о своих трудах и подвигах. В собственных рассказах он всегда выглядел чуть комично, неуклюже, а то и нелепо. О его подлинно героической жизни свидетельствуют те, кто работал рядом и делил с ним опасность.

Михаил Павлович сам в короткое время основательно вырос как ученый. В 1937 году он стал доктором биологических наук, неоспоримым авторитетом в области ихтиологии и рыбоводства. Широко известны его заслуги в организации промышленного лова рыбы. Он был одним из организаторов и первым научным руководителем Полярного научно-исследовательского института рыбоводства в Мурманске. С 1940 года — член Коммунистической партии, он не однажды избирался в состав Мурманского областного комитета КПСС. Был награжден за свои заслуги орденами и медалями.

Сын его нашел себя в Арктике. Она привлекла, притянула к себе и потребовала его целиком, без остатка. Какой уважающий себя человек любит легкую работу! Трудная, мало известная — другое дело. В ней сам становишься вновь открытой землей, сам удивляешься мощи дремавших в тебе возможностей. Арктика — вот достойное поле деятельности для настоящих мужчин!

Папанин устроил на Диксоне обсуждение похода 1939 года, первого в истории по сложности поставленных задач. Диксоновцы участвовали в обсуждении активно, решение приняли единодушно.

В 1940 году начальник морских операций Марк Иванович Шевелев созвал на Диксоне совещание по образцу того, которое провел в предыдущем году И. Д. Папанин. Шевелев попросил М. М. Сомова вместе с синоптиком Д. А. Дрогайцевым подготовить прогноз замерзания льдов и обсудить его предварительно с диксоновцами. В дальнейшем осенние совещания такого рода вошли в традицию, тем более что Штаб морских операций переместился с ледокола на Диксон.

Лето и осень 1940 года Сомов провел на ледорезе «Литке», наблюдая процесс ледообразования. Не в меньшей степени интересовали его течения, динамика внутренней жизни морских и океанических вод. Каковы они, эти течения в Северном Ледовитом океане и на его окраинах — северных морях? Каково их происхождение, их сила? Закономерно ли их движение или прихотливо, изменчиво? И как именно? Можно ли вообще мысленно размотать этот огромный могучий клубок, оплетающий землю, — бессчетные течения океанов, сохраняющих солнечную энергию, регулирующих температуру нашей планеты? Ведь только один Гольфстрим переносит воды в 50—70 раз больше, чем все реки Земли!

Умный и отважный американец Джордж де Лонг когда-то настолько уверовал в силу течения, несшего из Чукотского моря на север покинутые людьми китобойные суда, что решился вручить ему судьбу своей паровой яхты «Жаннетта» и с его помощью достигнуть полюса. Вскоре яхту затерло льдами, и она стала дрейфовать. Путешественникам пришлось ручными помпами откачивать воду, поступающую из пробоины. Десятки месяцев дрейфа и наконец — гибель судна. Мучительное продвижение на санях и пешком. Де Лонг умер от голода, умер последним в своей группе. А течение, то течение, на которое де Лонг понадеялся, оно все-таки есть! Оно несет льды от берегов Восточной Сибири на северо-запад, к проходу между Шпицбергеном и Гренландией. Если бы «Жаннетта» не была раздавлена льдами... Именно после этого Нансен построил свой «Фрам»...

Знать! Лучше знать эти моря, этот сумрачный океан, нравы льдов и воды. Знание складывается веками, из наблюдений, опыта, из исследований.

Здесь все было интересно. Наблюдая состояние ледокола «Литке», бросившего якорь за островом Правды (был сильный туман), Сомов заметил, что корабль не стоит на месте, а дрейфует. Якорь был брошен на глубине 3.0 метров, но мощное течение несло корабль дальше. Сомов и его коллеги стали замерять скорость дрейфа льдин и щепок относительно корабля. У Сомова с Дрогайцевым получилось 1,1 метра в час, или 3 минуты 0т носа до кормы. Направление течения оказалось устойчивым в 70 градусов, то есть сугубо восточным-северовосточным — ONO.

Ледокол «Литке» вел за собою караван судов. Как в этих условиях можно было наблюдать, более того — исследовать течение? Представление об этом дают записи из дневника Сомова. Вот одна из них:

«5 августа 1940 года. ...Все корабли с улучшением видимости опять снялись с якоря и вошли в западную бухту острова Тыртова, где остановились в ожидании выяснения ледовой обстановки и видимости. За время стояния на якоре пароход «Диксон» потерял якорь из-за навалившегося на него льда, на теплоходе «Циолковский» у якоря обломилась лапа.

Все вошедшие в западную бухту суда стали на якорь. Бросилось в глаза то, что, во-первых, суда стали не по ветру и, во-вторых, все они стали под разными углами друг к другу. При внимательном наблюдении выяснилось: суда стали таким образом, что совершенно отчетливо показали круговой характер течения по часовой стрелке. Попытался зарисовать расположение судов. Однако, прежде чем удалось это сделать, туман закрыл бухту. После нескольких неудачных попыток одну зарисовку все же сделал... Из нарисованной мной схемы, по-моему, можно сделать предположение, что ONO течение, ударяя в северный берег западной бухты, вдоль берега опускается на юг и здесь, встречаясь с основным потоком, замыкает круговорот».

День за днем записывает он свои наблюдения за льдами и течением, результаты авиаразведок. Какова взаимозависимость продвижения льдов от течения, от ветров? Чего можно ожидать завтра, если известно состояние льдов сегодня? «Мне все же кажется, что интенсивное течение, отмеченное нами в проливе Матиссена, должно сыграть роль в освобождении восточного угла Карского моря от льдов», — размышляет он. В ряде случаев, записывая свои гипотезы, Сомов в скобках добавляет: уточнить! Конкретные наблюдения, необходимость решать практические задачи накапливали тот бесценный опыт, который позволил молодому ученому переходить к решению проблем общего характера.