IV

Михаил Михайлович Сомов ничего не делал формально. Изучая в институте философские основы марксизма-ленинизма, познавая диалектический материализм, он всякий раз как бы заново осмысливал окружающие явления жизни. Нет, он и прежде не воспринимал мир, особенно природу, как нечто раз и навсегда данное. Движение, развитие, непрерывные изменения, их взаимозависимость — все это встречалось на каждом шагу. Однако изучение передовой философии века укрепляло его позицию, повышало уверенность в том, что выбрана она правильно.

Арктические моря — Карское, Лаптевых, Восточно-Сибирское и Чукотское — это по существу заливы Северного Ледовитого океана. Нельзя научиться хорошо прогнозировать ледовую обстановку на Северном морском пути, не изучив характера всей центральной части Северного Ледовитого океана, всех его особенностей. Природные явления этого региона надо изучать комплексно.

После войны Михаил Михайлович участвовал в различных высокоширотных экспедициях в 1946, 1948 и 1949 годах. Участвовал он и в работе так называемых «прыгающих групп», когда с самолетов на лед на несколько дней высаживались бригады ученых одновременно в разных районах Арктики. Бывал и в экспедициях на кораблях. Итогами этого тяжелейшего, кропотливого и вместе с тем вдохновенного коллективного труда стало уточнение рельефа дна Центральной Арктики, новые данные о дрейфе льдов, распределении теплых атлантических вод и элементов земного магнетизма. За выдающиеся научные результаты в этих экспедициях Сомов был награжден орденом Ленина.

Чего стоило открытие экспедицией «порога Ломоносова» в 1948 году, который, как вскоре выяснилось, оказался хребтом Ломоносова! С каким чувством опускал Сомов трос лебедки в океанские глубины, «ощупывая» дно, обнаруживая, к своему удивлению, крутой хребет, словно разделяющий донную чашу океана на две половины! Ученый был рад обнаружить новое и начисто лишен тщеславного желания прославить себя. Впрочем, сам он не видел в этом никакой заслуги. Ведь так и надо. А в последующих его официальных характеристиках появлялись такие строки:

«Работая в составе высокоширотных экспедиций 1948 и 1949 годов, Михаил Михайлович Сомов руководил подвижными научными группами, которые охватили своими исследованиями ранее не посещавшиеся районы Арктического бассейна и вместе с другими научными группами сделали ряд важных географических открытий, в том числе и мощного подводного хребта, разделяющего Северный Ледовитый океан на две части».

Экспедиции, которыми тогда руководил Сомов, открыли и другие особенности океанического дна в том районе — затопленные горные плато, подводные гряды и полуострова, глубокие каньоны и ложбины. Хребет Ломоносова связывает наш Евразийский материк с Американским и позволяет по-новому истолковать геологическую историю северного полушария.

Начиная с 1948 года путем высадки на лед небольших научных групп для кратковременных наблюдений практически была исследована вся площадь океана. Каждая группа имела в своем распоряжении необходимое количество самолетов. В каждой из экспедиций участвовало несколько десятков научных работников разных специальностей — океанологов, геофизиков, метеорологов, ледоисследователей, аэрологов и так далее. Они располагали специально изготовленным портативным оборудованием.

Но ведь нужны и длительные наблюдения, чтобы изучить сезонные изменения метеорологических, гидрологических и геомагнитных явлений. Нужна плавучая научная станция.

Названные выше исследования велись в основном в западной части Арктического бассейна, северо-восток же оставался неизученным. Подходил и его черед. Планы новой научной экспедиции на дрейфующей льдине обдумывались и разрабатывались долгое время. Учитывая солидный опыт полярных исследований и высокие человеческие качества М. М. Сомова, его назначили начальником экспедиции «Северный полюс-2».

Обстановка тех лет сложилась так, что в отличие от экспедиции Папанина и всех последующих экспедиций дрейфующая станция «Северный полюс-2» не загружала печать освещением своей работы». Родные и близкие участников экспедиции имели весьма туманное представление о характере их длительной командировки. Переписка была почти невозможна.

Сомов рассказывает в дневнике, как они сами грузили на самолет свое имущество — больше трех тонн. Как с трудом разместились в битком набитом самолете и семь часов летели, не имея возможности вытянуть ноги. Самолет не отапливался, снаружи было 40 градусов. В спешке перед отъездом не успели как следует поесть.

Сомов и его товарищи не были богатырями или мастерами спорта. Каждый в жизни своей изведал лишения и в тридцатые годы, и в период войны, и сразу после Победы. Один страдал от жесточайшего ревматизма в суставах пальцев, другой — от радикулита, третий — от катара желудка. Но когда Сомов рассказывал о пережитом на льдине, получалось, что прибывшему в середине срока их работы доктору Воловичу нечего было делать, кроме как исполнять обязанности повара. А гидролог Саша Дмитриев спустя 20 лет со смехом вспоминал, как просил у Сомова разрешения взять поллитра спирта, чтобы хорошенько растереть поясницу простывшему магнитологу Рубинчику (да заодно без лишнего шума взял и хороший кус колбасы: нельзя же весь спирт потратить только в качестве наружного...). Такова память оптимистов.

Все они, как и их начальник, были относительно молоды и улетели от милых жен и детей. Младший из них, сомовский аспирант Зяма Гудкович, разлучился с молодой женой два месяца спустя после регистрации в загсе.

Сегодня номера советских дрейфующих станций в Северном Ледовитом океане приближаются к трем десяткам. Эти станции куда лучше оборудованы, снабжены более совершенной техникой. Самолеты, летающие в Арктике, тоже превосходят своих предшественников. Арктика ничуть не подобрела, но на свиданье с ней люди выходят лучше подготовленными. И стало это возможно именно на основе опыта тех, кто шел первыми.

Льдина, на которую высадилась группа Сомова, была большая, паковая, матерая, толщиной в 2—3 метра. Но и она потрепала им нервы, разламываясь на куски, дыбясь торосами. За год дрейфа на льдине они пережили пожар радиостанции, аварию самолета, нападение белого медведя, свирепые ураганы. Видели разверзавшиеся под их ногами трещины, уходившие в многокилометровые глубины океана. Смертельная опасность подстерегала не раз.

И вот они на льду. Сомов достает легкий дюралевый шест с красным полотнищем родного нашего флага и втыкает его на вершине снежного холмика. Идет взглянуть на место будущей станции. Но летчики торопят, надо разгружаться.

«Грузим на привезенные с собой нарты большую палатку будущей радиостанции, ворох оленьих шкур — застелить в ней пол, баллон с жидким газом, газовую плитку, железные лопаты, топор, упакованные в жестяные банки десятидневные пайки, спальные мешки и так далее. Наваливаем на нарты около полтонны и впятером тянем их на свое поле.

Первые 100 метров по молодому льду с тонким слоем снега проходим сравнительно быстро. Останавливаемся отдохнуть, только выйдя на старый, неровный, сильно заснеженный лед. Отдохнув, перетягиваем вязнущие в снегу нарты всего лишь на 20 метров. И так, отдыхая через каждые 10—20 метров, медленно выбиваясь из сил и проваливаясь в снег, тащимся к центру поля. Отойдя от места высадки - примерно на полкилометра, бросаем нарты и идем вперед выбирать место для лагеря.

Я уже не впервые нахожусь на паковых дрейфующих льдинах, но первый раз в жизни выбираю место для дрейфующего лагеря. По какому признаку его выбирать? Мне не хочется перед своими товарищами, в большинстве совершенно не искушенными в подобном вопросе, демонстрировать свою некомпетентность. И я более или менее убежденным тоном говорю, что лагерь должен находиться примерно в центре льдины и по возможности располагаться на буграх. Наконец место выбрано. Подтягиваем к нему нарты и разгружаем их. Двое остаются собирать палатку, а трое сразу же возвращаются за новой партией груза. На этот раз поступаем умнее, грузим всего килограммов 200...»

Одни перевозят грузы, другие строят радиостанцию. Снова прилетает самолет с грузами. Вечером в отстроенной палатке радистов — дымящееся ведро пельменей и горячий чай. И сразу провалились в сон.

Летчики привезли им в помощь упряжку собак, прозванную ПСИ-10. Казалось, все шло хорошо, но 4 апреля в 50 метрах от радиопалатки была обнаружена первая сквозная трещина. Она «дышала», то суживаясь, то расширяясь. Первый ночной дежурный Зяма Гудкович разбудил Сомова ночью, сообщив, что трещина расширилась больше чем на метр.

Вот и первый случай, когда решение должен был принять начальник. Уже оборудована радиостанция и поставлено несколько палаток, но еще далеко не все. Люди зверски утомлены, они только что разместились, устроились, греются, а лагерь уже надо перевести на более надежное место. Надо спешить, пока еще есть «транспорт», ПСИ-10, его оставили на 10 дней. Каюр — тот же Гудкович, наскоро обученный «умельцами» — радистом Курко и аэрологом Канаки. Гудкович мучается, но «умельцы» - то перегружены безмерно, особенно радист. И все же даже с таким транспортом легче, нежели когда тащишь нарты на себе.

Задачи следуют одна за другой, а подчас надо решать их одновременно. Правильно выбрать место для лагеря и аэродрома и быстро туда перебазироваться. Научные плановые работы начать сразу же и вести их регулярно. Быт наладить так, чтобы жизнь шла, как часы, чтобы люди были сыты, здоровы, энергичны, чтобы регулярно мылись в бане.

Баня на льдине? Вот именно. В Арктике чистоплотность — дело не внешнее.

Передо мной сброшюрованные тетради в синем картонном переплете: «Вахтенный журнал Восточной дрейфующей станции». Записи карандашом и чернилами вели все дежурные по очереди. Встречаются и распоряжения начальника, и его благодарности, и благодарности пилотов за хороший аэродром, и чертеж льдины, и рисунок бани... На полюсе, на льдине, раздеться в обогретой палатке догола и мыться горячей водой — это ли не наслаждение! Первая запись о бане сделана 30 апреля.

Баню придумал Михаил Комаров. Он значился тут механиком и комендантом аэродрома, но за его плечами была богатая событиями, героическая жизнь. Опытнейший летчик, участник войны, раненый, с осколками в ноге. Мог бы сидеть дома да греть поясницу, но разве это жизнь для такого человека! Это был увлеченный, упоенный искатель нерешенных задач, «арктический Кулибин», который наслаждался, находя решение. Сомов не ошибся в нем, умел подбирать людей. Чуть что — и обращался к Комарову: «Миша, подумай...» И Комаров думал ночь, думал день. А потом, не имея ни станка, ни настоящего материала, делал из старых газовых баллонов или из жестяных коробок от пельменей нужное приспособление.

Сомов и сам любил мастерить. Еще в 1946 году на ледоколе «Северный полюс», где Сомов был заместителем начальника экспедиции по научной работе, он активно участвовал в создании и испытаниях гидростатического мареографа для получения сведений о колебании уровня моря, покрытого дрейфующим льдом. На ледоколе был построен оригинальный тип мареографа, допускавший возможность работы с борта судна, несмотря на его снос при дрейфе. Не сюда ли протянулась ниточка мыслей от наблюдений Сомова за щепками на воде, о которых мы упоминали выше? Этот мареограф встретится нам и в Антарктиде: в дневнике Первой Советской антарктической экспедиции 20—22 ноября сделана запись: «На припае у мыса Хмары М. М. Сомовым с помощью мареографа осуществлены наблюдения над приливно-отливными явлениями».

Вместе с Комаровым Сомов на льдине сконструировал и построил дрейфограф — автоматический прибор для непрерывной регистрации направления и скорости дрейфа льдины. Правда, он не вполне удался и требовал доработки.

Годичный дрейф — впервые... Сколько еще нерешенных технических задач, сколько приборов и устройств недостает и существует только в мечте, мыслях, в изобретательных головах! Парторг СП-2 М. М. Никитин, вспоминая о дрейфе, рассказывает, что Сомов призывал всех участников дрейфа активно заняться созданием новых устройств, рационализацией процессов научных наблюдений. Была введена книга рационализаторских предложений; на производственных совещаниях и в научных группах Михаил Михайлович не уставал говорить о важности движения рационализаторов, поощрял наиболее активных.

И вторую важную черту начальника станции отмечает Никитин: он превратил в непреложный закон взаимную помощь и поддержку, о которой заговорили коммунисты. Свободного времени па льдине почти ни у кого не оставалось, зато научная программа, как правило, перевыполнялась.

Чем он их так покорил, этот Сомов? Откуда взялся у него непререкаемый авторитет? Почему все его распоряжения выполнялись с такой готовностью? Молсет быть, он завораживал своей железной волей, какой-то особой осанкой? Нет, все было много проще и много сложнее.

Люди разных характеров и привычек, они прожили этот трудный год без мало-мальски серьезных конфликтов. Были бескорыстно увлечены, захвачены делом, понимали смысл своей работы. И все же есть основание думать, что 'превратиться в единую сплоченную семью им помогла также и личность начальника экспедиции.

Сомову было 42 года, арктическое воспитание сам он получал уже добрый десяток лет. Опыт помогал многое предвидеть, — товарищи это ценили.

Распоряжения Сомова были всегда обдуманны, основательно мотивированы. Хорошо развитое чувство ответственности оказалось заразительным. Нормы, по которым он спрашивал с других, он относил к себе самому в первую очередь.

В подобной экспедиции — уйма тяжелых работ. Одна подготовка аэродрома чего стоит! Но при этом остается в силе главное: каждый ежедневно выполняет свои личные обязанности по своей прямой специальности согласно научной программе. В том числе, конечно, и океанолог Сомов. Однако в нужных случаях он и грузы возит, и расчищает аэродром, работая «в должности бульдозера». Бьет на совесть? А почему нет! Сам-то живет по совести. Люди, ощущая к себе доверие и уважение, платят взаимностью.

Полюбили его, конечно, и за его человеческие свойства: природную деликатность, чуткость, доброту. И вместе с тем за живой юмор, острую наблюдательность, склонность к шутке, без чего в Арктике жить просто немыслимо.

Естественно, что главным делом исследователей были сами исследования. Все они проводились в обстановке тяжелой, необычной, но всегда в точно положенное время. Вот как рассказывает Сомов о работе группы океанологов, куда кроме него входили Никитин и аспирант Гудкович:

«Лунку в палатке мы приготовили не спеша и со всей тщательностью. Ледяной пол застелили досками, соорудили специальную стойку для батометров и термометров, установили маленький столик с сиденьем для записывания результатов наблюдения, наладили в палатке газовую плитку от баллона, установленного снаружи...

Методы наших океанографических наблюдений теперь, возможно, покажутся довольно примитивными. У нас, например, еще не было эхолота для мгновенного и непрерывного измерения глубин. Но измерения эти проводились нами с высокой точностью при помощи глубоководной лебедки конструкции Ю. Алексеева. Эта лебедка мгновенно автоматически останавливалась, как только груз, подвешенный на конце сматывающегося с лебедки троса, касался дна. Счетчик длины вытравленного троса фиксировал глубину океана. Длина троса на лебедке позволяла измерять глубину океана свыше 5000 метров.

Регулярно выполнялись так называемые океанографические станции, от поверхности до дна. На стандартных горизонтах, установленных для их станций, измерялась температура воды с точностью до сотой градуса, брались пробы воды для последующего анализа на содержание в ней хлора, кислорода и ряда других элементов. Измерялись скорость и направление течения на основных горизонтах, измерялась глубина океана. Доставали пробу грунта с помощью специальной грунтовой трубки, глубоко врезающейся в дно. В некоторых случаях производилось траление специальным небольшим тралом, приносящим со дна на поверхность образцы грунта и животного и растительного миров.

Специальными, так называемыми планктонными, сетками с мелкой, строго определенной стандартной ячеей производились погоризонтные обловы всей толщи океанской воды.

Все собранные животные и растительные образцы, равно как и некоторые химические пробы, сразу же фиксировались соответствующими реактивами, затем упаковывались и при первой возможности отправлялись на самолетах в Ленинград».

Таков был труд исследователей на «плавучей лаборатории». Но помимо этого начальник должен был знать ежедневно состояние льдины, обходить ее и осматривать. На 'случай разлома в лагере на льду всегда стояли готовые к плаванию два накаченных воздухом клипербота, каждый из которых вмещал 4—5 человек. Двое специальных нарт были укомплектованы закрытым брезентом и надежно увязанным аварийным запасом снаряжения, способным обеспечить жизнь на льду в течение 10—20 суток для всех 16 человек.

А в личных рюкзаках каждого участника дрейфа лежал минимальный запас самых необходимых в походе вещей: пара теплого белья, шерстяные носки и портянки, ножик, по две банки сгущенного какао и мясных консервов, галеты, спички, табак и бутылка коньяку. Аварийные рюкзаки хранились снаружи у палаток, на льду.

На случай разлома льдины было составлено тщательно продуманное аварийное расписание, которое устанавливало очередность спасения имущества. В первую очередь, конечно,— основной радиостанции и собранных материалов научных наблюдений, потом наиболее ценного научного оборудования и продовольствия.

Все обдумано, спланировано, расписано. Но бывают неожиданности. На лагерь напал голодный белый медведь. Стояла пурга, все сидели в палатках. Из своей палатки высунулся Саша Дмитриев — и ахнул, нырнув обратно: в двух шагах поднимался на задние лапы сам «хозяин Арктики»... Зверя успел заметить бывалый полярник Василий Канаки, чей карабин всегда сверкал чистотой и стоял заряженным у входа. Метким выстрелом он уложил медведя, чем спас товарища: двойной матерчатый слой палатки мало что значил бы для могучей медвежьей лапы.

По следам медведя обнаружили, что он долго ходил между палатками ло всему лагерю. Вот те на! Бдительность следовало повысить. Подумав, начальник станции издал приказ о том, что шкура медведя достается тому, кто его первым увидит. Именно такого правила придерживались местные жители Арктики. Но главной задачей было все же не губить этих красавцев и по возможности не нарушать их привычной жизни. Медведи приходили на станцию восемь раз. Когда визиты их были безобидными, их просто отгоняли.

С таянием льдов появились снежницы, целые озера воды. Ходить можно было теперь только в резиновых сапогах. Комаров нашел выход. Он создал особый бур, с помощью которого сверлил посередине снежниц отверстия и талая вода уходила через них в океан. Льдина хоть отчасти «просохла».

12 июля 1950 года на льдине случилось несчастье: сгорела радиопалатка. В тот день дежурил Михаил Погребников, вот его запись в «Вахтенном журнале»:

«...В 11 часов 02 минуты московского времени в лагере вспыхнул пожар. Горела палатка радистов. На крик радиста Щетинина сбежались люди и начали тушить огонь. Черпая воду ведрами из соседнего озерка, люди, не помня себя, лили воду в море огня, а огонь рвал и метал, пожирая на глазах все, что могло и не могло гореть. Взорвался на движке бачок с бензином, струя огня высотой около четырех метров с шипением ударила вверх и там растаяла. Нужно было во что бы то ни стало спасти материалы наблюдений и документы. Охваченные огнем чемоданы с документами были выхвачены из горящей палатки и залиты водой.

Все это произошло в течение 5—6 минут. Палатка сгорела, как факел. Подоспевшие с аэродрома люди помогли залить дымящиеся остатки одежды и спальных принадлежностей. Радиостанцию спасти не удалось.

Вот она, черная, обгорелая и безмолвная, стоит на обуглившемся столе. Люди стоят тут же, окружив ее и понуро опустив головы. Не слышно веселых острых шуток, людского гомона: каждый близко принял к сердцу этот удар. Удар пришелся в самый чувствительный нерв нашего лагеря: мы немы, хотя и слышим весь мир.

М. М. Сомов отдал распоряжение собрать новый передатчик. К сборке передатчика приступили К. М. Курко, В. Г. Канаки и М. С. Комаров».

Надо ли говорить, что пережил Сомов? Он работал на аэродроме, когда вдали над льдиной взвился фонтан огня. Добежав, вначале убедился: люди живы. Выяснил, кто выхватил из огня чемодан с материалами, — из записи в журнале это было не ясно. Оказалось — сам Погребников, скромный человек.

Собрать новый передатчик... Но из чего? Сохранилась аварийная радиостанция, предназначенная для подачи сигнала SOS, один радиоприемник да передатчики радиозонда. Почти двое суток Курко, Канаки и Комаров не отходили от рабочего стола, на котором создавался передатчик. Без подключения аэрологической техники их сигналы не были слышны, слишком далеко от берегов находилась льдина. Сомов, осунувшийся, молчаливый, подходил, смотрел и уходил. Без передатчика кто найдет их в ледяной пустыне!

Связь была установлена. Смонтированную из остатков старого передатчика собственную схему Курко назвал «головешкой» и работал на ней даже тогда, когда летчики привезли новую радиостанцию.

О причине пожара можно было догадаться. В связи с нехваткой бутан-пропана стали пользоваться керогазами. В керосин могла попасть капля воды, получилась вспышка. Щетинин, выйдя из палатки, чтобы прокопать канавки и отвести воду, оставил керогаз непогашенным.

Человек раскрывается в испытаниях. Хорошо знали Сомова полярные летчики, работа которых давала возможность проверять друг друга отнюдь не на словах. За глаза его называли Мих-Мих. Штурман Валентин Иванович Аккуратов в своих воспоминаниях о Сомове рассказывает об одном драматическом эпизоде, в котором характер Михаила Михайловича проявился очень рельефно:

«В течение почти десяти лет мы бороздили с ним небеса над морями Арктики, вместе искали льдину под научную станцию «Северный полюс-2». Я не раз прилетал к нему в лагерь в долгую полярную ночь, а потом .вместе эвакуировали, снимали экспедицию с искореженной сжатиями льдины. Всегда спокойный, полный энергии, без аффектации показного мужества, он удивлял нас, летчиков, своей смелостью, неутомимостью и фанатичной преданностью своему нелегкому делу. Товарищи по работе любили и уважали его. А мы, летчики, избалованные вниманием и хорошим отношением к нам полярников, готовы были Мих-Миха за его мужество и искренность носить на руках. Каждый полет к НЕМУ на льдину мы считали праздником. С течением времени наша вера в него не только оправдалась, но и неизмеримо возросла.

Однажды под 7 ноября, когда полярная ночь надолго опустилась над лагерем СП-2, мы с летчиком Орловым Г. К. на американском самолете СИ-47 выполняли свой последний полет по снабжению станции. На борту машины в качестве инструктора в составе экипажа был Герой Советского Союза М. В. Водопьянов. Он уже не управлял самолетом, но как наставник с колоссальным опытом арктических полетов был крайне для нас полезен.

Во время разгрузки самолета льдину неожиданно разломало пополам. Надо было немедленно уходить. Размеры аэродрома угрожающе, почти вдвое, уменьшились, но задержаться — значило потерять машину. Взлет происходил поспешно, так как вода подступала к колесам самолета и торосы дыбились уже рядом.

Комендант аэродрома полярный летчик Михаил Комаров отчаянно махал стартовым флажком, показывая направление немедленного взлета. В черной ночи полоса взлета, выхваченная лучами самолетных прожекторов, показалась мне крайне малой. Но машина, взревев моторами, уже мчалась на взлет.

— Ветер, ветер в хвост! Форсаж! — закричал пилотам Водопьянов.

Прямо на нас, искрясь в свете фар изломами, бешено наползали торосы. Орлов вырвал машину, но, не набрав еще достаточной взлетной скорости, она закачалась. Перепрыгнув через первую гряду вздыбленного льда, самолет зацепился левым крылом за следующую и с диким воем и грохотом упал на лед, по пути рассыпаясь на части. Через разлом в фюзеляже меня выбросило в глубокий снег, и на какое-то мгновение я потерял сознание...

Оба пилота, Г. Орлов и Б. Осипов, залитые кровью, в бессознательном состоянии полулежали на свих сиденьях, а между ними на полу лежал бортмеханик Н. Коровин.

Вытащив их на лед, мы с бортрадистом Наместниковым положили их на спальные мешки, а Осипов, шатаясь, вышел сам...

В фюзеляже за ящиками я увидел Водопьянова. Голова его, от виска к виску, через весь лоб зияла раскрытой раной. Он был без сознания, но дышал. С помощью Осипова я вытащил его и положил рядом с Коровиным и Орловым.

Бинтами из выброшенной на лед аптечки туго перевязали Водопьянову голову, закрыли от мороза (было 27 градусов) и, разыскав аварийную радиостанцию, попытались связаться с лагерем, до которого было километра три. Но, увы, лагерь молчал.

Положение наше было отчаянным. Мороз крепчал, поднялся пронизывающий ветер. Чтобы не заморозить раненых, втащили их в самолет и закрыли оленьими шкурами. Решили подождать еще два часа. А потом одному из нас следовало отправиться искать лагерь, из которого, конечно, при взлете в темноте падение самолета не было видно. Но мы знали, что там уже большое беспокойство, так как радиосвязь после взлета прекратилась.

Прошло два часа. Определив направление по звездам, я стал готовиться к выходу. Но тут со стороны лагеря замелькали лучи фонарей и из-за гряды торосов к нам подбежала группа людей во главе с Сомовым. Тяжело дыша, весь заиндевевший, увидя нас у разбитого самолета, Мих-Мих крикнул:

— Живы! Как же мы напугались! Ну, ничего! Сейчас будете в лагере. Как только вы не вышли на связь, я тотчас вызвал самолет Титлова.

Уложив на захваченные нарты Водопьянова и Коровина, мы двинулись к лагерю. Эти 3 километра пути по гребням торосов показались мне адом. Падая и проваливаясь в глубокие расселины, заполненные снегом, мы еле плелись. Если бы не Сомов и его коллеги, мы бы никогда не прошли этот жуткий путь сквозь шевелящийся в ломке лед. Ныли ушибы и раны. Мороз жег лицо нестерпимым пламенем, а сами мы под меховой, тяжелой одеждой были мокрыми от пота. В особо непроходимых местах Сомов тащил стонущего Водопьянова бережно, буквально на себе, и находил еще время и силы для теплых слов пострадавшим.

Через 3 часа мы были в лагере. Водопьянову и Коровину промыли и забинтовали раны и уложили их в теплой палатке. Было трогательно видеть, как заботится Мих-Мих. Сколько сочувствия и боли было в его глазах».

В составе участников дрейфа не было поначалу ни врача, ни повара. Готовили на камбузе по очереди, и все считали это куда более тяжелым делом, чем вырубание ледяных «кабанчиков» или разравнивание аэродрома. Летопись станции СП-2 изобилует комическими эпизодами во время этих злосчастных дежурств. Один, желая сварить кашу, насыпал полную кастрюлю крупы и, залив ее водой, долго выкладывал в миски ползущую из кастрюли вверх кипящую крупяную массу. Другой сварил кусок оленьего мяса вместе с деревянной биркой. Но товарищи предпочитали не придираться друг к другу, надеясь на снисходительность в момент их собственного дежурства.

На первый взгляд врач никому не был нужен. Но ведь и неожиданности бывают — с человеком всякое может случиться. Даже с начальником. У Сомова заболел зуб. Врач на льдине уже был, но, увы, не дантист. В вахтенном журнале 1 ноября записано, что Сомов отбыл на мыс Шмидта. Там все друг друга знали, и поэтому появление Сомова не осталось незамеченным. Однако дантист, в кабинет которого вошел рослый человек в меховых штанах и кожаной куртке, не задал никаких лишних вопросов л карточки заполнять не стал. Удалил больной зуб и проводил пациента глубокомысленным взглядом. Тот вышел, придерживая платок у щеки, и словно растворился в воздухе.

После шести месяцев пребывания на льдине группа сотрудников отбыла в Ленинград — часть исследований сокращалась. С Сомовым остались Гудкович, Дмитриев, Курко, Комаров, Никитин, Петров, Щетинин и Яковлев. К ним присоединились прилетевшие новые товарищи — геофизик Миляев и доктор Волович.

На одном из самолетов на несколько часов прибыл Алексей Федорович Трешников. Был он помоложе Сомова, и Михаил Михайлович даже в пору антарктических экспедиций называл его в своих записках просто Алексеем. Судьба их в некоторой степени связала вместе: вначале к дрейфу готовились две станции, СП-2 и СП-3, начальником которой был назначен Трешников. Одновременная работа двух таких станций дала бы свой дополнительный эффект. Но планы изменились, экспедиция Трешникова попала на лед несколько позже, в паре со станцией СП-4, которой руководил Евгений Иванович Толст и ков.

В кармане А. Ф. Трешникова лежало для Сомова два письма. Одно он отдал сразу, другое, подумав, не отдал совсем. В этом письме сообщалось о смерти отца. Товарищеское сочувствие подсказывало: тут и так тяжело. Печальную весть узнает попозже, когда будет дома, в кругу семьи.

Доктор Волович начал с того, что вступил в обязанности повара. Те, кто остался дрейфовать дальше, сошлись в единодушном мнении о Воловиче как о пополнении чрезвычайно ценном. Неунывающий, брызжущий юмором человек, он сочинял стихи, любил музыку и если не находил себе применения по основной специальности, то все же психотерапией не пренебрегал. Вторая половина дрейфа пришлась на полярную ночь, на тяжелое, холоднющее время. А люди не могли не устать и за первые полгода.

Человеку нужна разрядка. В этом полярникам помогал веселый молодой пес Ропак, которого летчики привезли вместе с упряжкой и подарили Сомову, как оказалось, в день его рождения. Канаки шутил, что Ропака прислали вместо запчасти. Пес стал общим любимцем, и люди, разлученные с теплым родным домом, отводили с ним душу. Пес мужал у них на глазах, он оказался умным и, как полагал Сомов, даже самолюбивым. Вскоре на льдине появилась и подруга Ропака, собачонка Майна, принесшая в положенное время четверых милых щенков. Она умудрилась дать им жизнь при пятидесятиградусном холоде. И люди, перегруженные в те дни срочной перебазировкой лагеря, нашли все-таки время и устроили для семьи Ропака теплый домишко. Сам Михаил Михайлович привязался к Ропаку столь сильно, что взял его к себе домой в Ленинград. Правда, через полгода Сомов убедился, что в городе такому псу жить невмоготу, и отдал его полярным летчикам, летевшим в Арктику. Но расставание с четвероногим другом оставило в душе человека свою болезненную зарубку. Позднее Сомов написал и опубликовал в журнале «Север» небольшую документальную повесть «Ропак».

Столовались в кают-компании, большой палатке, которую научились основательно обогревать и где за столом размещались все члены экспедиции. Там проходили и собрания, выпускалась стенгазета.

В новогодний праздник тон задал «веселый доктор», он же — кок, он же — неподражаемый солист. Готовя очередной борщ и жаря очередные антрекоты из мороженого мяса, Воловин ненароком стал напевать утесовскую «Прекрасную маркизу»...

Так пришло вдохновение.

...Представим их себе, сидящих 31 декабря 1950 года в кают-компании на льдине в центре Ледовитого океана. Тепло, все в свитерах, в уголке гудит паяльная лампа, которую Сомов особенно часто применял для дополнительного обогрева.

После оглашения поздравительных телеграмм с Большой земли, короткой речи парторга Макара Макаровича Никитина и различных тостов поднялся Волович. В его руках была гитара. Начиналась неофициальная часть.

Присутствующие весело смеются. Лиха беда начало!

Ай да доктор! Только недавно прибыл, а уже все знает...

Все заливаются, кроме Курко. Для него вспоминать этот пожар — что собственную рану бередить.

...Все было хорошо и на самом деле. Но испытания переходили в новую, куда более суровую фазу. Именно в черную полярную ночь льдина стала раскалываться, трещины прошли под палатками. В кромешной темноте надо было найти новое место для лагеря, собрать грузовичок — ГАЗ-67, проложить в ледовых буераках для него дорогу, все перевезти и выстроить заново. А мороз крепчал. Ведь как никак находились они не просто в Арктике, а в районе Северного полюса!

Повествуя о годе работы плавучей научной станции «Северный полюс-2», журналисты констатируют, что станция трижды меняла свое место. Эта цифра несколько округлена и самим Сомовым. Впервые станция, еще не до конца отстроенная, перебазировалась на новое место 8 апреля 1950 года из-за того, что по ее территории прошла «дышавшая» трещина. Здесь пробыли долго. В «пляжный» летний период многие палатки снова передвигались. С приближением полярной ночи лагерь перестроили, по возможности передвинув палатки, приблизив их друг к другу, и обложив снежными плитами ради тепла. Это переселение произошло 18 сентября.

Зимний период дрейфа был самым тяжелым и не только из-за сильного холода и темноты. Подвижки льдов происходили все чаще, начался разлом льдины, стали дыбиться торосы.

Вот что записывает в вахтенном журнале дежурный по лагерю К. Курко о состоянии льда 13 января 1951 года:

«Лед непрерывно трещит или, вернее, грохочет. Грохот этот напоминает артиллерийскую канонаду. Иногда он слышен в отдалении, иногда в непосредственной близости от палаток». На следующий день дежурный Г. Щетинин записывает: «Через небольшие промежутки слышится грохот льда, к этому почти привыкли». 29 января: «В 150—200 метрах от лагеря началось сильное сжатие и торошение. Молодой лед толщиной около 70 сантиметров надвигается на наше поле, образует гряду торосов и обламывает края поля кусками шириной в 5—6 метров. Торошение происходит периодически, но очень интенсивно, лед проходит 3—5 метров за 15—20 минут. При торошении хорошо ощущалось колебание всего поля». 31 января: «Торошение возобновилось с западной стороны нашего ледяного поля».

Сомов распорядился о монтаже автомашины, для чего на место ее стоянки перенесли рабочую палатку ледоисследователей. На льдину машину доставили в начале осени в разобранном виде, и некоторых существенных деталей недоставало. Начальнику станции было уже ясно, что переезд лагеря на новое место не за горами.

Опасный разлом льдины начался 4 февраля. Ночью слышались сильные толчки и треск льда, через лагерь прошли две трещины. Одна прошла под рабочей палаткой ледоисследователей, разорвав ее пополам. В трещину упал аккумулятор и психрометр Ассмана. Обрушив снежный тамбур, трещина прошла через рабочую палатку магнитолога — там выступила вода, все же находившуюся там вариационную станцию удалось спасти.

Н. Миляев спал, отдыхая после дежурства. Услышав треск льда, выскочил в чем пришлось, позвал товарищей и стал вытаскивать наружу научные материалы и ценные приборы. Только потом уже оделся и обулся. Трещина ползла к палатке-мастерской. Вторая трещина отрезала радиомачты и ветряк от места креплений их оттяжек, и они упали. Ледяная щель прошла в 5 метрах от рабочей палатки гидрологов, отрезав ее и гараж от лагеря, и в 8 метрах от палатки радистов; она расширилась до 1—2 метров. Новая трещина побежала от первой под шестигранную палатку, где был склад продовольствия. Пересекла она и аэродром. Юго-восточная часть поля была практически раздроблена на куски, между которыми на глубине 2—3 метров зловеще плескалась вода. Если бы человек упал туда, то выбраться без посторонней помощи он бы не смог. А внизу была бездна глубиной в несколько «километров.

Научные материалы и ценное оборудование срочно подготовили на случай вывоза. Первая трещина разошлась до 4 метров, потом стала сходиться и снова разошлась. Лед продолжал трещать.

Чтобы лучше обследовать льдину, нужен был свет. Небосвод понемногу светлел, и полярники радовались этому как когда-то язычники, молившиеся богу солнца Яриле. В одно из дежурств М. Никитин записал:

«Юго-восточное направление день ото дня становится яснее, и Зорькой в это время любуешься и радуешься, что скоро покажется и Шарик (солнышко), так что нами полная полярная ночь пережита». Зорька и Шарик написаны с большой буквы.

Г. Яковлев, только что поправившийся после пневмонии, записал в свое дежурство 5 февраля:

«Все ледяное поле, на котором базировалась станция, разломано, и трещины прошли по всевозможным направлениям. Местами лед разломан на мелкие куски, где образовалась целая сетка трещин. Жилые палатки оказались расположенными в вершине узкого клина, зажатого между двумя ледяными массивами... Аэродром тоже поломало... На север от него видны широкие трещины-разводья шириной до 50 метров... Грохот ломаемого льда... Дежурства усилены, дежурный получил ракетницу, в районе лагеря постоянно горит электрическая лампочка... Научные материалы и документы запакованы в чемоданы и вынесены на лед, на открытое место. Несмотря на опасное положение, настроение у коллектива станции бодрое, научные наблюдения не прерываются. Повреждения, нанесенные разломами льда, постепенно исправляются. Коллектив дрейфующей станции в трудный момент еще более сплотился и полон решимости выполнить до конца возложенную на него задачу».

Да, положение было опасным, но впереди коллектив ожидало более страшное испытание. В ночь на 13 февраля грохот ломающегося льда усилился, трещины вновь разошлись. В ста метрах к юго-востоку от лагеря возник вал торосов. Он поднимался, наступал — ведь выламывались льдины толщиной в 3 метра! Достигнув в высоту метров 7—8, вал остановился. Но впереди него, поближе к станции, уже выдавливались вверх новые громады льдов — шел новый вал торошения. Обломок льдины уменьшился до площади в 40 на 70 метров. Еще один вал — и гигантская ледовая мясорубка сметет все палатки и имущество!

Все глаза смотрели на начальника станции. Что будет? Он казался совершенно спокойным. Команда его прозвучала незамедлительно:

— Каждый делает свое дело согласно плану.

Он не спрашивал, все ли знают свое место в аврале, он в этом не сомневался. И вот на соседнее, нетронутое разрушениями ледяное поле стали перебрасывать самое ценное научное оборудование, жилую палатку, запасы продовольствия и горючего. Установили там запасную радиостанцию.

К концу суток началось торошение с северной стороны. Началась сильная пурга.

Эвакуировать лагерь Сомов решил еще раньше, но надо было найти крепкую большую льдину. В темноте. В разных направлениях группы полярников обследовали ледяной покров, перебираясь через трещины и свежие гряды торосов. Льдину нашли 17 февраля. Самое жизненно важное имущество было уже перенесено через трещины на соседнее поле. Оставалось перевезти его на новую льдину. Газик вошел в строй только 18 февраля. А торошение усилилось. Ледяной вал надвигался на лагерь, был уже в 10 метрах от кают-компании. Трещина прошла под палаткой бани, и палатка повисла над бездной. Лед трещал, льдина испытывала толчки, как судно у стенки мола при неумелой швартовке.

Чтобы перевезти грузы, требовалась автомобильная дорога. Машина легко шла на возвышенных местах, где ветер сдул снег, и буксовала на бывших снежницах, в углублениях. Тогда ее поднимали домкратами, подкладывали под колеса доски. Хорошую трассу дороги, отнюдь не прямую, нашли, зондируя снег во многих местах. Прорубали проходы в торосах, через трещины создавали ледяные переправы, наводили мостки.

Итак, снова переезд — 18 февраля. К концу дня старая льдина сократилась до размера 30 на 40 метров. Ночевать на ней было рискованно, хотя подвижки льда прекратились. Эту ночь люди провели в двух палатках, положив спальные мешки прямо на пол, на оленьи шкуры, при наружной температуре 42—43 градуса. На новом месте жить стали в двух палатках по четыре человека, а трое остальных — в радиопалатке на двух койках; спали по очереди.

А что наука в такие дни? Небось, забыли о научной программе, не до того было? Да и какая наука в морозы, когда на приборах оседает иней и изморозь! Ломались антенны я мачты, рвались оттяжки. Но, несмотря на это, о главном деле — науке не забывали.

Научные исследования велись и «впрок», для того чтобы заниматься полученными данными потом, в Ленинграде. Но были и текущие дела. Метеорологические наблюдения, поначалу выполнявшиеся даже восемь раз в сутки, дали представление о климате центральной части Северного Ледовитого океана, прилегающей к Тихому океану. Эти сведения, как и аэрологические наблюдения, сразу же передавались по радио в Арктическое бюро погоды и в Арктический институт. Они улучшали анализ синоптической обстановки, особенно для восточного сектора Арктики.

11 апреля 1951 года станция «Северный полюс-2» закончила работу, и ее сняли со льдины. Станция прошла извилистый путь в 2600 километров. Измерили 258 глубин. Несколько раз пересекли подводный материковый склон и с большой точностью установили его границы. Эти материалы были использованы при составлении Арктическим институтом современной батиметрической карты Северного Ледовитого океана. Многое помогли понять и пробы грунта. Часть найденной скатанной гальки и свежих обломков породы говорила об их выносе со льдами с побережий Аляски, Чукотки и острова Врангеля, а другая часть, найденная на краю Чукотского желоба, свидетельствовала о новейшей тектонике. Сомов обнаружил слой воды тихоокеанского происхождения, расположенный между слоем атлантической воды и верхним распресненным слоем вод полярных. Позднее «тихоокеанская прослойка» была установлена почти на всей площади центральной части Северного океана.

Были произведены 5 пятнадцатисуточных и 34 суточных станции наблюдения за течениями на различных горизонтах по методу Нансена. Эти станции проводились и в полярную ночь в период торошения и разломов льда, поскольку того требовала научная программа. В течение всего года ежемесячно ловили планктон (по всей толще океана в ограниченном районе) — этого прежде ни одна экспедиция не делала. Бентонические сборы дали представление о донной фауне притихоокеанской глубоководной части океана.

Аэрологи получили характеристики стратификации не только тропосферы, но и нижних слоев стратосферы. Установили, что с высотой температура резко повышалась, иногда на 15—18 градусов. Выяснилось, что высота тропопаузы в Центральной Арктике подвержена значительным колебаниям. Изучили некоторые характерные изменения скорости ветра с высотой в приледном слое воздуха. Изучили характеристики радиационного баланса в разные месяцы года. Магнитологи установили наряду с постоянным магнитным полем немало магнитных аномалий вертикальной и горизонтальной составляющих.

Через три года после окончания дрейфа станции летчики нашли ее след—обломок льдины с несколькими выгоревшими на солнце круглыми палатками: оставляли их черными, а теперь они были почти белого цвета. Они стояли, словно на пьедесталах, напоминая грибы. Дрейф ее происходил по кругу, он был антициклонического характера и стал доказательством правоты теории профессора Зубова и его учеников.

Этот год на льдине был тяжелейшим в жизни каждого из участников дрейфа. Но был он и самым значительным. И когда через 25 лет в Ленинграде собрались участники этой экспедиции уже без начальника станции Сомова, без человека, навсегда оставшегося в их сердцах, они называли этот год счастливым, называли годом Дружбы.

Вскоре по возвращении домой Сомов был принят кандидатом в члены Коммунистической партии. В январе 1952 года товарищ Н. М. Шверник в Кремле вручил ему Золотую Звезду Героя Советского Союза и орден Ленина.

В следующей дрейфующей экспедиции Сомов был уже консультантом. Он прилетел на СП-3 к руководителю станции А. Ф. Трешникову. Где требовалось, давал советы. Радовался тому, что кроме круглых палаток у полярников есть теперь теплые домики. Экспедиция была оборудована намного лучше предыдущей, да и труд ее участников изменился. В составе коллектива станции СП-3 был и кое-кто из товарищей Сомова по льдине.

В ожидании первомайских гостей — группы ученых и руководителей родилась идея построить снежный дворец, чтобы принять их достойно. Построить его решили из снежных блоков, которые легко выпиливались ножовкой. Строили дворец кинооператор Яцун и Сомов, остальные помогали в свободную минуту. Канаки, человек с творческой жилкой художника, создал из снега скульптуру голов двух белых медведей у входа, они держали ленточку, перегораживавшую вход. Ледяной пол застелили ковровыми дорожками. Стены дворца светились голубоватым светом, две газовые плитки согревали воздух.

Ленточку у входа во дворец перерезал прилетевший академик Дмитрий Иванович Щербаков, которого тут же посвятили в полярники. Откинув меховой полог, гости увидели столы с хорошей сервировкой, с закусками, фруктами и вином. «Юпитеры» ярко освещали фантастическое помещение. Обед прошел как веселый банкет. Сомов был очень счастлив.

Когда Канаки ушел запускать радиозонд, Сомов наполнил два бокала и вышел к товарищу поздравить его с Первым мая. Чокнулись, выпили. Наполненный легким газом баллом бился на ветру. Михаил Михайлович рассмеялся, привязал к нему бокалы и они взлетели вслед за шаром. В хрустальных сосудах вместо коньяка играло золотистое солнышко.

Снежный дворец не имел никакого отношения к работе, но и в этот поэтический замысел Михаил Михайлович тоже вложил частицу души, легко отзываясь на все прекрасное. Глаза его всегда загорались, если приходилось вспоминать и рассказывать о снежном дворце на льдине.